Неточные совпадения
«Да вот и эта дама и другие тоже очень взволнованы; это очень натурально», сказал себе Алексей Александрович. Он хотел
не смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять вглядывался в это лицо, стараясь
не читать того, что так ясно было
на нем написано, и против воли своей с
ужасом читал
на нем то, чего он
не хотел знать.
Если бы Левин был теперь один с братом Николаем, он бы с
ужасом смотрел на него и еще с большим
ужасом ждал, и больше ничего бы
не умел сделать.
Представляя, что она рвет с дерева какие-то американские фрукты, Любочка сорвала
на одном листке огромной величины червяка, с
ужасом бросила его
на землю, подняла руки кверху и отскочила, как будто боясь, чтобы из него
не брызнуло чего-нибудь. Игра прекратилась: мы все, головами вместе, припали к земле —
смотреть эту редкость.
Раскольников в бессилии упал
на диван, но уже
не мог сомкнуть глаз; он пролежал с полчаса в таком страдании, в таком нестерпимом ощущении безграничного
ужаса, какого никогда еще
не испытывал. Вдруг яркий свет озарил его комнату: вошла Настасья со свечой и с тарелкой супа.
Посмотрев на него внимательно и разглядев, что он
не спит, она поставила свечку
на стол и начала раскладывать принесенное: хлеб, соль, тарелку, ложку.
Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и
не взглядывая
на нее. Наконец, подошел к ней, глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи и прямо
посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали… Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу. Соня в
ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он
смотрел, как совсем сумасшедший.
— Просто — до
ужаса… А говорят про него, что это — один из крупных большевиков… Вроде полковника у них. Муж сейчас приедет, — его ждут, я звонила ему, — сказала она ровным, бесцветным голосом,
посмотрев на дверь в приемную мужа и, видимо, размышляя: закрыть дверь или
не надо? Небольшого роста, но очень стройная, она казалась высокой, в красивом лице ее было что-то детски неопределенное, синеватые глаза
смотрели вопросительно.
Она
смотрит весело; картина
ужаса не смутила ее;
на губах ее играла легкая улыбка.
Он пожимал плечами, как будто озноб пробегал у него по спине, морщился и, заложив руки в карманы, ходил по огороду, по саду,
не замечая красок утра, горячего воздуха, так нежно ласкавшего его нервы,
не смотрел на Волгу, и только тупая скука грызла его. Он с
ужасом видел впереди ряд длинных, бесцельных дней.
С таким же немым, окаменелым
ужасом, как бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини — уходит она прочь, глядя неподвижно
на небо, и,
не оглянувшись
на столп огня и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени ребенка, ведя дряхлую мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он, упав, грызя землю,
смотрит назад и проклинает пламя…
Она будто
не сама ходит, а носит ее посторонняя сила. Как широко шагает она, как прямо и высоко несет голову и плечи и
на них — эту свою «беду»! Она,
не чуя ног, идет по лесу в крутую гору; шаль повисла с плеч и метет концом сор и пыль. Она
смотрит куда-то вдаль немигающими глазами, из которых широко глядит один окаменелый, покорный
ужас.
Она глядела
на этот синий пакет, с знакомым почерком,
не торопясь сорвать печать —
не от страха оглядки,
не от
ужаса зубов «тигра». Она как будто со стороны
смотрела, как ползет теперь мимо ее этот «удав», по выражению Райского, еще недавно душивший ее страшными кольцами, и сверканье чешуи
не ослепляет ее больше. Она отворачивается, вздрагивая от другого,
не прежнего чувства.
Она вздрогнула, но глядела напряженно
на образ: глаза его
смотрели задумчиво, бесстрастно. Ни одного луча
не светилось в них, ни призыва, ни надежды, ни опоры. Она с
ужасом выпрямилась, медленно вставая с колен; Бориса она будто
не замечала.
Женщин этих сближало еще и то отвращение, которое обе они испытывали к половой любви. Одна ненавидела эту любовь потому, что изведала весь
ужас ее; другая потому, что,
не испытав ее,
смотрела на нее как
на что-то непонятное и вместе с тем отвратительное и оскорбительное для человеческого достоинства.
Довольно долго эти два странно смотрящие глаза
смотрели на Нехлюдова, и, несмотря
на охвативший его
ужас, он
не мог отвести и своего взгляда от этих косящих глаз с ярко-белыми белками.
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: «вот до чего доводит дурное,
не такое, как наше, поведение». Дети с
ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что за ней идут солдаты, и она теперь ничего уже
не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
Судебный пристав тотчас к нему приблизился. Алеша вдруг вскочил и закричал: «Он болен,
не верьте ему, он в белой горячке!» Катерина Ивановна стремительно встала со своего стула и, неподвижная от
ужаса,
смотрела на Ивана Федоровича. Митя поднялся и с какою-то дикою искривленною улыбкой жадно
смотрел и слушал брата.
Но предрекаю, что в ту даже самую минуту, когда вы будете с
ужасом смотреть на то, что, несмотря
на все ваши усилия, вы
не только
не подвинулись к цели, но даже как бы от нее удалились, — в ту самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу Господа, вас все время любившего и все время таинственно руководившего.
— Сумасшедший! — завопил он и, быстро вскочив с места, откачнулся назад, так что стукнулся спиной об стену и как будто прилип к стене, весь вытянувшись в нитку. Он в безумном
ужасе смотрел на Смердякова. Тот, нимало
не смутившись его испугом, все еще копался в чулке, как будто все силясь пальцами что-то в нем ухватить и вытащить. Наконец ухватил и стал тащить. Иван Федорович видел, что это были какие-то бумаги или какая-то пачка бумаг. Смердяков вытащил ее и положил
на стол.
В то самое время, как Гарибальди называл Маццини своим «другом и учителем», называл его тем ранним, бдящим сеятелем, который одиноко стоял
на поле, когда все спало около него, и, указывая просыпавшимся путь, указал его тому рвавшемуся
на бой за родину молодому воину, из которого вышел вождь народа итальянского; в то время, как, окруженный друзьями, он
смотрел на плакавшего бедняка-изгнанника, повторявшего свое «ныне отпущаеши», и сам чуть
не плакал — в то время, когда он поверял нам свой тайный
ужас перед будущим, какие-то заговорщики решили отделаться, во что б ни стало, от неловкого гостя и, несмотря
на то, что в заговоре участвовали люди, состарившиеся в дипломациях и интригах, поседевшие и падшие
на ноги в каверзах и лицемерии, они сыграли свою игру вовсе
не хуже честного лавочника, продающего
на свое честное слово смородинную ваксу за Old Port.
В дверную щель с
ужасом смотрела старая няня. Она оторопела совсем, когда гости пошли в детскую. Тарас-то Семеныч рехнулся, видно,
на старости лет. Хозяин растерялся
не меньше старухи и только застегивал и расстегивал полу своего старомодного сюртука.
— Да как же ты… как же ты… — вскричал князь и
не докончил. Он с
ужасом смотрел на Рогожина.
— Молчите, молчите, молчите, молчите! — вдруг перебила Аглая, крепко схватив его за руку и чуть
не в
ужасе смотря на него. В эту минуту ее кликнули; точно обрадовавшись, она бросила его и убежала.
Евгений Павлович стоял
на ступеньках лестницы как пораженный громом. Лизавета Прокофьевна тоже стала
на месте, но
не в
ужасе и оцепенении, как Евгений Павлович: она
посмотрела на дерзкую так же гордо и с таким же холодным презрением, как пять минут назад
на «людишек», и тотчас же перевела свой пристальный взгляд
на Евгения Павловича.
Устинья Марковна стояла посреди избы, когда вошел Кожин. Она в изумлении раскрыла рот, замахала руками и бессильно опустилась
на ближайшую лавку, точно перед ней появилось привидение. От охватившего ее
ужаса старуха
не могла произнести ни одного слова, а Кожин стоял у порога и
смотрел на нее ничего
не видевшим взглядом. Эта немая сцена была прервана только появлением Марьи и Мыльникова.
Беспоповцы
не признают писанных
на дереве икон, а
на крестах изображений св. духа и «титлу»: И. Н. Ц. И. Высокая и статная Аграфена и в своем понитке, накинутом кое-как
на плечи,
смотрела красавицей, но в ее молодом лице было столько
ужаса и гнетущей скорби, что даже у Таисьи упало сердце.
— Это я, видишь, Ваня,
смотреть не могу, — начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, — как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду
на улице… из-за проклятых матерей и отцов. А впрочем, какая же мать и вышлет такого ребенка
на такой
ужас, если уж
не самая несчастная!.. Должно быть, там в углу у ней еще сидят сироты, а это старшая; сама больна, старуха-то; и… гм!
Не княжеские дети! Много, Ваня,
на свете…
не княжеских детей! гм!
— А ты
не верь! — перебила старушка. — Что за очаровательная? Для вас, щелкоперов, всякая очаровательная, только бы юбка болталась. А что Наташа ее хвалит, так это она по благородству души делает.
Не умеет она удержать его, все ему прощает, а сама страдает. Сколько уж раз он ей изменял! Злодеи жестокосердые! А
на меня, Иван Петрович, просто
ужас находит. Гордость всех обуяла. Смирил бы хоть мой-то себя, простил бы ее, мою голубку, да и привел бы сюда. Обняла б ее,
посмотрела б
на нее! Похудела она?
О, да, я помнил ее!.. Когда она, вся покрытая цветами, молодая и прекрасная, лежала с печатью смерти
на бледном лице, я, как зверек, забился в угол и
смотрел на нее горящими глазами, перед которыми впервые открылся весь
ужас загадки о жизни и смерти. А потом, когда ее унесли в толпе незнакомых людей,
не мои ли рыдания звучали сдавленным стоном в сумраке первой ночи моего сиротства?
Солдат точно гипнотизировал пристальный, упорный взгляд его старчески бледных, выцветших, строгих глаз, и они
смотрели на него,
не моргая, едва дыша, вытягиваясь в
ужасе всем телом.
Княжна с
ужасом должна сознаться, что тут существуют какие-то смутные расчеты, что она сама до такой степени embourbée, что даже это странное сборище людей,
на которое всякая порядочная женщина должна
смотреть совершенно бесстрастными глазами, перестает быть безразличным сбродом, и напротив того, в нем выясняются для нее совершенно определительные фигуры, между которыми она начинает уже различать красивых от уродов, глупых от умных, как будто
не все они одни и те же — о, mon Dieu, mon Dieu! [о, боже мой, боже мой! (франц.)]
Я счастлив, я ем с таким аппетитом, что старая экономка Варвара с
ужасом смотрит на меня и думает, что я по крайней мере всю страстную неделю ничего
не ел.
— Да-с, он через свое упорство да через политику так глупо себя допустил, что его больше и
на свете
не стало, — отвечал добродушно и бесстрастно рассказчик и, видя, что слушатели все
смотрят на него, если
не с
ужасом, то с немым недоумением, как будто почувствовал необходимость пополнить свой рассказ пояснением.
С начала курса в шайке кутил, главою которых был Зухин, было человек восемь. В числе их сначала были Иконин и Семенов, но первый удалился от общества,
не вынесши того неистового разгула, которому они предавались в начале года, второй же удалился потому, что ему и этого казалось мало. В первые времена все в нашем курсе с каким-то
ужасом смотрели на них и рассказывали друг другу их подвиги.
Я воскрес,
смотрю на сверкающее солнце и сам
не верю. Открываю, нюхаю. И всю усталость, весь
ужас пережитого как рукой сняло. Я никогда и ничему так
не радовался, как этой табакерке. Это был подарок моего отца.
Но А-в тотчас же возненавидел его именно за то, что тот был благороден, за то, что с таким
ужасом смотрел на всякую низость, за то именно, что был совершенно
не похож
на него, и всё, что М., в прежних разговорах, передал ему об остроге и о майоре, всё это А-в поспешил при первом случае донести майору.
Ему было лет за сорок; маленький, кривоногий, с животом беременной женщины, он, усмехаясь,
смотрел на меня лучистыми глазами, и было до
ужаса странно видеть, что глаза у него — добрые, веселые. Драться он
не умел, да и руки у него были короче моих, — после двух-трех схваток он уступал мне, прижимался спиною к воротам и говорил...
Я думаю, если б бомба упала среди комнаты, то это
не так бы изумило и испугало всех, как это открытое восстание — и кого же? — девочки, которой даже и говорить
не позволялось громко в бабушкином присутствии. Генеральша, немая от изумления и от бешенства, привстала, выпрямилась и
смотрела на дерзкую внучку свою,
не веря глазам. Дядя обмер от
ужаса.
Она, отталкивая меня одной рукой, крепко притягивала другой. Я усадил ее, ставшую покорной, с бледным и пристыженным лицом; последний взгляд свой она пыталась скрасить улыбкой.
Не стерпев, в
ужасе я поцеловал ее руку и поспешно вышел. Наверху я встретил поднимающихся по трапу Тоббогана и Проктора. Проктор
посмотрел на меня внимательно и печально.
—
Не набрасывайтесь
на пищу! — испуганно заявила женщина. Она оказалась молодой девушкой; ее левый глаз был завязан черным платком. Здоровый голубой глаз
смотрел на меня с
ужасом и упоением.
Не знаю почему, для чего и зачем, но при виде дяди я невыразимо его испугался и почти в
ужасе смотрел на его бледное лицо,
на его пестрой термаламы халат, пунцовый гро-гро галстук и лисью высокую, остроконечную шапочку. Он мне казался великим магом и волшебником, о которых я к тому времени имел уже довольно обстоятельные сведения.
Расплачиваясь с извозчиком и потом поднимаясь к себе по лестнице, он все никак
не мог очнуться и видел, как пламя перешло
на деревья, затрещал и задымил лес; громадный дикий кабан, обезумевший от
ужаса, несся по деревне… А девушка, привязанная к седлу, все
смотрела.
И по его щекам поползли вниз блестящие капельки, какие бывают
на окнах во время дождя.
Не понимая, в чем дело, Тетка и Федор Тимофеич жались к нему и с
ужасом смотрели на гуся.
Тетке казалось, что и с нею случится то же самое, то есть что и она тоже вот так, неизвестно отчего, закроет глаза, протянет лапы, оскалит рот, и все
на нее будут
смотреть с
ужасом. По-видимому, такие же мысли бродили и в голове Федора Тимофеича. Никогда раньше старый кот
не был так угрюм и мрачен, как теперь.
Но зато напугалась моя душа, и я во всю мою жизнь
не мог и
не могу
смотреть равнодушно
на большую реку даже в тихое время, а во время бури чувствую невольный
ужас, которого
не в силах преодолеть.
Когда начался пожар, я побежал скорей домой; подхожу,
смотрю — дом наш цел и невредим и вне опасности, но мои две девочки стоят у порога в одном белье, матери нет, суетится народ, бегают лошади, собаки, и у девочек
на лицах тревога,
ужас, мольба,
не знаю что; сердце у меня сжалось, когда я увидел эти лица. Боже мой, думаю, что придется пережить еще этим девочкам в течение долгой жизни! Я хватаю их, бегу и все думаю одно: что им придется еще пережить
на этом свете!
Галуэй поднял кулак в уровень с виском, прижал к голове и резко опустил. Он растерялся лишь
на одно мгновение. Шевеля веером у лица, Дигэ безмолвно смеялась, продолжая сидеть. Дамы
смотрели на нее, кто в упор, с
ужасом, или через плечо, но она, как бы
не замечая этого оскорбительного внимания, следила за Галуэем.
— Простите меня, — продолжала она. — Я
не верила вам, я с
ужасом ждала той минуты, когда вы, наконец,
посмотрите на меня тем взглядом, к которому я уже слишком привыкла за эти три года, потому что никто за эти три года
не смотрел мне в лицо иначе…
Один раз он, встав с судна и
не в силах поднять панталоны, повалился
на мягкое кресло и с
ужасом смотрел на свои обнаженные, с резко обозначенными мускулами, бессильные ляжки.
Уже с Рождества
не было своего хлеба, и муку покупали. Кирьяк, живший теперь дома, шумел по вечерам, наводя
ужас на всех, а по утрам мучился от головной боли и стыда, и
на него было жалко
смотреть. В хлеву день и ночь раздавалось мычанье голодной коровы, надрывавшее душу у бабки и Марьи. И, как нарочно, морозы все время стояли трескучие, навалило высокие сугробы; и зима затянулась:
на Благовещение задувала настоящая зимняя вьюга, а
на Святой шел снег.
Тогда **, растопыря ноги
на подобие буквы хера и подбочась
на подобие ферта, произнес следующую краткую и выразительную речь: «
Смотрите ж вы у меня,
не очень умничайте — вы, я знаю, народ избалованный, да я выбью дурь из ваших голов, небось, скорее вчерашнего хмеля». Хмеля ни в одной голове уже
не было, Горюхинцы, как громом пораженные, повесили носы — и с
ужасом разошлись по домам.