Неточные совпадения
—
Спасать можно
человека, который
не хочет погибать; но если натура вся так испорчена, развращена, что самая погибель кажется ей спасением, то что же делать?
— Мы здесь
не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым
человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну,
не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу
спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
— Стало быть, вы молитесь затем, чтобы угодить тому, которому молитесь, чтобы
спасти свою душу, и это дает вам силы и заставляет вас подыматься рано с постели. Поверьте, что если <бы> вы взялись за должность свою таким образом, как бы в уверенности, что служите тому, кому вы молитесь, у вас бы появилась деятельность, и вас никто из
людей не в силах <был бы> охладить.
Я знаю-с, вас тут один
человек настраивает; так объявляю вам по секрету, что такое еще дело одно открывается, что уж никакие силы
не спасут этого.
Вы согласитесь, мой читатель,
Что очень мило поступил
С печальной Таней наш приятель;
Не в первый раз он тут явил
Души прямое благородство,
Хотя
людей недоброхотство
В нем
не щадило ничего:
Враги его, друзья его
(Что, может быть, одно и то же)
Его честили так и сяк.
Врагов имеет в мире всяк,
Но от друзей
спаси нас, Боже!
Уж эти мне друзья, друзья!
Об них недаром вспомнил я.
— Сам ты рассуди, — отвечал я ему, — можно ли было при твоих
людях объявить, что дочь Миронова жива. Да они бы ее загрызли. Ничто ее бы
не спасло!
— Враг у врат града Петрова, — ревел Родзянко. — Надо
спасать Россию, нашу родную, любимую, святую Русь. Спокойствие. Терпение… «Претерпевый до конца — спасется». Работать надо… Бороться.
Не слушайте
людей, которые говорят…
— Все — программы, спор о программах, а надобно искать пути к последней свободе. Надо
спасать себя от разрушающих влияний бытия, погружаться в глубину космического разума, устроителя вселенной. Бог или дьявол — этот разум, я —
не решаю; но я чувствую, что он —
не число,
не вес и мера, нет, нет! Я знаю, что только в макрокосме
человек обретет действительную ценность своего «я», а
не в микрокосме,
не среди вещей, явлений, условий, которые он сам создал и создает…
— Это — ужасно, Клим! — воскликнула она, оправляя сетку на голове, и черные драконы с рукавов халата всползли на плечи ее, на щеки. — Подумай: погибает твоя страна, и мы все должны
спасать ее, чтобы
спасти себя. Столыпин — честолюбец и глуп. Я видела этого
человека, — нет, он —
не вождь! И вот, глупый
человек учит царя! Царя…
— Я бы
не была с ним счастлива: я
не забыла бы прежнего
человека никогда и никогда
не поверила бы новому
человеку. Я слишком тяжело страдала, — шептала она, кладя щеку свою на руку бабушки, — но ты видела меня, поняла и
спасла… ты — моя мать!.. Зачем же спрашиваешь и сомневаешься? Какая страсть устоит перед этими страданиями? Разве возможно повторять такую ошибку!.. Во мне ничего больше нет… Пустота — холод, и если б
не ты — отчаяние…
Но ничто
не спасло ее, час ее пробил. «Прочь, прочь!» — кричали на юте, втаскивая туда акулу. Раздался тревожный топот
людей, потом паденье тяжелого тела и вслед за тем удары в палубу.
«Пошел все наверх!» — скомандует боцман, и четыреста
человек бросятся как угорелые, точно
спасать кого-нибудь или сами спасаться от гибели, затопают по палубе, полезут на ванты:
не знающий дела или нервозный
человек вздрогнет, подумает, что случилась какая-нибудь беда.
Русский
человек утешает себя тем, что за ним еще стоят необъятные пространства и
спасут его, ему
не очень страшно, и он
не очень склонен слишком напрягать свои силы.
В слезах раскаяния и жгучего страдальческого умиления он воскликнет: „
Люди лучше, чем я, ибо захотели
не погубить, а
спасти меня!“ О, вам так легко это сделать, этот акт милосердия, ибо при отсутствии всяких чуть-чуть похожих на правду улик вам слишком тяжело будет произнести: „Да, виновен“.
—
Не давала,
не давала! Я ему отказала, потому что он
не умел оценить. Он вышел в бешенстве и затопал ногами. Он на меня бросился, а я отскочила… И я вам скажу еще, как
человеку, от которого теперь уж ничего скрывать
не намерена, что он даже в меня плюнул, можете это себе представить? Но что же мы стоим? Ах, сядьте… Извините, я… Или лучше бегите, бегите, вам надо бежать и
спасти несчастного старика от ужасной смерти!
По его словам, такой же тайфун был в 1895 году. Наводнение застало его на реке Даубихе, около урочища Анучино. Тогда на маленькой лодочке он
спас заведующего почтово-телеграфной конторой, двух солдаток с детьми и четырех китайцев. Два дня и две ночи он разъезжал на оморочке и снимал
людей с крыш домов и с деревьев. Сделав это доброе дело, Дерсу ушел из Анучина,
не дожидаясь полного спада воды. Его потом хотели наградить, но никак
не могли разыскать в тайге.
После ужина
люди начали устраиваться на ночь. Некоторые из них поленились ставить комарники и легли спать на открытом воздухе, покрывшись одеялами. Они долго ворочались, охали, ахали, кутались с головой, но это
не спасало их от гнуса. Мелкие насекомые пробирались в каждую маленькую складку. Наконец один из них
не выдержал.
Шесть лет тому назад этих
людей не видели; три года тому назад презирали; теперь… но все равно, что думают о них теперь; через несколько лет, очень немного лет, к ним будут взывать: «
спасите нас!», и что будут они говорить будет исполняться всеми; еще немного лет, быть может, и
не лет, а месяцев, и станут их проклинать, и они будут согнаны со сцены, ошиканные, страмимые.
— Это было давно, он тогда еще
не был женат, а я была очень больна, — он приезжал несколько раз и
спас меня. Ах, какой это
человек! Похожа на него она?
Добрые
люди винили меня за то, что я замешался очертя голову в политические движения и предоставил на волю божью будущность семьи, — может, оно и было
не совсем осторожно; но если б, живши в Риме в 1848 году, я сидел дома и придумывал средства, как
спасти свое именье, в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно,
не остался бы в чужих краях, а поехал бы в Петербург, снова вступил бы на службу, мог бы быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским столом» и говорил бы своему секретарю «ты», а своему министру «ваше высокопревосходительство!».
Струнников начинает расхаживать взад и вперед по анфиладе комнат. Он заложил руки назад; халат распахнулся и раскрыл нижнее белье. Ходит он и ни о чем
не думает. Пропоет «
Спаси, Господи,
люди Твоя», потом «Слава Отцу», потом вспомнит, как протодьякон в Успенском соборе, в Москве, многолетие возглашает, оттопырит губы и старается подражать. По временам заглянет в зеркало, увидит: вылитый мопс! Проходя по зале, посмотрит на часы и обругает стрелку.
— Катерина! постой на одно слово: ты можешь
спасти мою душу. Ты
не знаешь еще, как добр и милосерд бог. Слышала ли ты про апостола Павла, какой был он грешный
человек, но после покаялся и стал святым.
Единственный
человек, который
не тревожился, ничего
не спасал и ничего
не боялся, это был доктор Кочетов.
Человек не может ничего сделать, может лишь
спасать свою душу.
Он
не насильственно
спасал, хотел любви и свободы, утверждал высшее достоинство
человека.
Жертва, принесенная
человеком, его кровь и страдания,
не может искупить греха,
не спасает, так как
не соответствует всей безмерности содеянного преступления и
не есть еще действие совместное с Богом,
не есть еще богодейство.
Когда двадцать
человек тонут, ты
не смеешь разбудить того, кто их
спасти может?
— Невозможно! — остановил их Розанов, — там ваши
люди: вы его
не спасете, а всех запутаете.
Если бы вы были
не фразер, если бы вы искали прежде всего возможности
спасти людей от дурных склонностей и привычек, вы бы
не так поступали.
— О!
Не беспокойтесь говорить: я все прекрасно понимаю. Вероятно, молодой
человек хочет взять эта девушка, эта Любка, совсем к себе на задержание или чтобы ее, — как это называется по-русску, — чтобы ее
спасай? Да, да, да, это бывает. Я двадцать два года живу в публичный дом и всегда в самый лучший, приличный публичный дом, и я знаю, что это случается с очень глупыми молодыми
людьми. Но только уверяю вас, что из этого ничего
не выйдет.
Все-таки мы воздадим честь севастопольским героям; они только своей нечеловеческой храбростью
спасли наше отечество: там, начиная с матроса Кошки до Корнилова [Корнилов Владимир Алексеевич (1806—1854) — вице-адмирал русского Черноморского флота, один из организаторов Севастопольской обороны; 5 октября 1854 года был смертельно ранен при отражении штурма Малахова кургана.], все были Леониды при Фермопилах [Леониды при Фермопилах — Леонид — спартанский царь; в 480 году до н. э. защищал узкий проход Фермопилы с тремястами спартанцев, прикрывая от натиска персов отход греческих войск, пока все триста
человек не пали смертью храбрых.], — ура великим севастопольцам!
— Я только того и желаю-с! — отвечал ему Вихров. — Потому что, как бы эти
люди там ни действовали, — умно ли, глупо ли, но они действовали (никто у них
не смеет отнять этого!)… действовали храбро и своими головами
спасли наши потроха, а потому, когда они возвратились к нам, еще пахнувшие порохом и с незасохшей кровью ран, в Москве прекрасно это поняли; там поклонялись им в ноги, а здесь, кажется, это
не так!
— Я низкий, я подлый
человек, Ваня, — начал он мне, —
спаси меня от меня самого. Я
не оттого плачу, что я низок и подл, но оттого, что через меня Наташа будет несчастна. Ведь я оставляю ее на несчастье… Ваня, друг мой, скажи мне, реши за меня, кого я больше люблю из них: Катю или Наташу?
—
Не говори ты этого, сударь,
не греши! В семье ли
человек или без семьи? Теперича мне хоть какую угодно принцессу предоставь — разве я ее на мою Анну Ивановну променяю!
Спаси господи! В семью-то придешь — ровно в раю очутишься! Право! Благодать, тишина, всякий при своем месте — истинный рай земной!
Все это точно истина, что ты говоришь; в леса
люди бегут, известно,
не за тем, чтоб мирским делом заниматься, а за тем, чтоб душу
спасать.
—
Спасти человека не безнравственно, Калинович! — проговорила Четверикова.
— Нет, знаю, — возразил Калинович, — и скажу вам, что одно ваше спасенье, если полюбит вас
человек и
спасет вас,
не только что от обстановки, которая теперь вас окружает, но заставит вас возненавидеть то, чем увлекаетесь теперь, и растолкует вам, что для женщины существует другая, лучшая жизнь, чем ездить по маскарадам и театрам.
— Да, вы одни… Вы одни. Я затем и пришла к вам: я ничего другого придумать
не умела! Вы такой ученый, такой хороший
человек! Вы же за нее заступились. Вам она поверит! Она должна вам поверить — вы ведь жизнью своей рисковали! Вы ей докажете, а я уже больше ничего
не могу! Вы ей докажете, что она и себя, и всех нас погубит. Вы
спасли моего сына —
спасите и дочь! Вас сам бог послал сюда… Я готова на коленях просить вас…
Всякое подобие робости исчезло в Эмиле; он вдруг почувствовал чрезвычайное влечение к Санину — и вовсе
не потому, что тот накануне
спас его жизнь, а потому, что
человек он был такой симпатический!
Ну-с, а теперь… теперь, когда эти дураки… ну, когда это вышло наружу и уже у вас в руках и от вас, я вижу,
не укроется — потому что вы
человек с глазами и вас вперед
не распознаешь, а эти глупцы между тем продолжают, я… я… ну да, я, одним словом, пришел вас просить
спасти одного
человека, одного тоже глупца, пожалуй сумасшедшего, во имя его молодости, несчастий, во имя вашей гуманности…
— Было раз — это точно.
Спас я однажды барышню, из огня вытащил, только, должно быть,
не остерегся при этом. Прихожу это на другой день к ним в дом, приказываю доложить, что, мол, тот самый
человек явился, — и что же-с! оне мне с лрислугой десять рублей выслали. Тем мой роман и кончился.
Разговоры становились громче, хохот раздавался чаще, головы кружились. Серебряный, всматриваясь в лица опричников, увидел за отдаленным столом молодого
человека, который несколько часов перед тем
спас его от медведя. Князь спросил об нем у соседей, но никто из земских
не знал его. Молодой опричник, облокотясь на стол и опустив голову на руки, сидел в задумчивости и
не участвовал в общем веселье. Князь хотел было обратиться с вопросом к проходившему слуге, но вдруг услышал за собой...
— Заступи,
спаси и помилуй тя мати божия, что жалеешь ты нас, скудных, убогих
людей, по земли ходяших, по воды бродящих, света божия
не видящих!
В такие вечера — книги
не помогали, и тогда мы с Павлом старались развлечь
людей своими средствами: мазали рожи себе сажей, красками, украшались пенькой и, разыгрывая разные комедии, сочиненные нами, героически боролись со скукой, заставляя
людей смеяться. Вспомнив «Предание о том, как солдат
спас Петра Великого», я изложил эту книжку в разговорной форме, мы влезали на полати к Давидову и лицедействовали там, весело срубая головы воображаемым шведам; публика — хохотала.
Извозчик, хлестнув лошадь, поехал прочь, а дворник впрягся в ноги девицы и, пятясь задом, поволок ее на тротуар, как мертвую. Я обезумел, побежал и, на мое счастье, на бегу, сам бросил или нечаянно уронил саженный ватерпас, что
спасло дворника и меня от крупной неприятности. Ударив его с разбегу, я опрокинул дворника, вскочил на крыльцо, отчаянно задергал ручку звонка; выбежали какие-то дикие
люди, я
не мог ничего объяснить им и ушел, подняв ватерпас.
— Отчего же так
не может? Очень просто бы было, если б один добрый
человек не спас.
Но и эта мера
не спасает военное начальство от неудобного молодого
человека.
Если же под
людьми, от нападения которых
спасает нас государство, разуметь тех
людей, которые совершают преступления, то мы знаем, что это
не суть особенные существа, вроде хищных зверей между овец, а суть такие же
люди, как и все мы и точно так же
не любящие совершать преступления, как и те, против которых они их совершают.
Точно так же и
человек,
не выдержавший жара и,
не спасши своего товарища, выбежавший из горящего дома, остается свободным (признавая истину о том, что
человек с опасностью своей жизни должен служить чужим жизням) считать свой поступок дурным и потому осуждать себя за него; или (
не признавая эту истину) считать свой поступок естественным, необходимым и оправдывать себя в нем.
Выйду, бывало, к нему за баню, под берёзы, обнимет он меня, как малого ребёнка, и начнёт: про города, про
людей разных, про себя —
не знаю, как бог меня
спасал, вовремя уходила я к батюшке-то сонному!