Неточные совпадения
Уже несколько минут
стоял Плюшкин,
не говоря ни слова, а Чичиков все еще
не мог начать
разговора, развлеченный как видом самого хозяина, так и всего того, что было в его комнате.
Мы довольно долго
стояли друг против друга и,
не говоря ни слова, внимательно всматривались; потом, пододвинувшись поближе, кажется, хотели поцеловаться, но, посмотрев еще в глаза друг другу, почему-то раздумали. Когда платья всех сестер его прошумели мимо нас, чтобы чем-нибудь начать
разговор, я спросил,
не тесно ли им было в карете.
Во все время этой сцены Андрей Семенович то
стоял у окна, то ходил по комнате,
не желая прерывать
разговорa; когда же Соня ушла, он вдруг подошел к Петру Петровичу и торжественно протянул ему руку.
— Разумеется… Но что же мы
стоим? Пойдемте. Какой странный
разговор у нас,
не правда ли? И могла ли я ожидать, что буду говорить так с вами? Вы знаете, что я вас боюсь… и в то же время я вам доверяю, потому что в сущности вы очень добры.
—
Стойте, братцы! Достоверно говорю: я в начальство вам
не лезу, этого мне
не надо, у меня имеется другое направление… И давайте прекратим посторонний
разговор. Возьмем дело в руки.
— Как
не жизнь! Чего тут нет? Ты подумай, что ты
не увидал бы ни одного бледного, страдальческого лица, никакой заботы, ни одного вопроса о сенате, о бирже, об акциях, о докладах, о приеме у министра, о чинах, о прибавке столовых денег. А всё
разговоры по душе! Тебе никогда
не понадобилось бы переезжать с квартиры — уж это одно чего
стоит! И это
не жизнь?
Из отрывков их
разговора и из всего их вида я заключил, что у Лизы накопилось страшно много хлопот и что она даже часто дома
не бывает из-за своих дел: уже в одной этой идее о возможности «своих дел» как бы заключалось для меня нечто обидное; впрочем, все это были лишь больные, чисто физиологические ощущения, которые
не стоит описывать.
Наталья Ивановна
стояла против вагона в своей модной шляпе и накидке рядом с Аграфеной Петровной и, очевидно, искала предмета
разговора и
не находила.
Положение Привалова оказалось безвыходным: из передней уже доносился
разговор Половодова с лакеем. По тону его голоса и по растягиванию слов можно было заключить, что он явился навеселе. Привалов
стоял посредине комнаты,
не зная, что ему делать.
— Почему, почему я убийца? О Боже! —
не выдержал наконец Иван, забыв, что всё о себе отложил под конец
разговора. — Это все та же Чермашня-то?
Стой, говори, зачем тебе было надо мое согласие, если уж ты принял Чермашню за согласие? Как ты теперь-то растолкуешь?
Стояло и торчало где-то какое-то существо или предмет, вроде как торчит что-нибудь иногда пред глазом, и долго, за делом или в горячем
разговоре,
не замечаешь его, а между тем видимо раздражаешься, почти мучаешься, и наконец-то догадаешься отстранить негодный предмет, часто очень пустой и смешной, какую-нибудь вещь, забытую
не на своем месте, платок, упавший на пол, книгу,
не убранную в шкаф, и проч., и проч.
О Боже мой! если б они знали… да я именно и гибну оттого, что во мне решительно нет ничего оригинального, ничего, кроме таких выходок, как, например, мой теперешний
разговор с вами; но ведь эти выходки гроша медного
не стоят.
Лопухов собирался завтра выйти в первый раз из дому, Вера Павловна была от этого в особенно хорошем расположении духа, радовалась чуть ли
не больше, да и наверное больше, чем сам бывший больной.
Разговор коснулся болезни, смеялись над нею, восхваляли шутливым тоном супружескую самоотверженность Веры Павловны, чуть — чуть
не расстроившей своего здоровья тревогою из — за того, чем
не стоило тревожиться.
Я нарочно при нем продолжал
разговор; губернатор начал сердиться, говорил, что все дело
не стоит трех слов.
Некоторое время я бродил ощупью по книге, натыкаясь, точно на улице, на целые вереницы персонажей, на их
разговоры, но еще
не схватывая главного: струи диккенсовского юмора. Передо мною промелькнула фигурка маленького Павла, его сестры Флоренсы, дяди Смоля, капитана Тудля с железным крючком вместо руки… Нет, все еще неинтересно… Тутс с его любовью к жилетам… Дурак…
Стоило ли описывать такого болвана?..
Галактион перевел
разговор на другое. Он по-купечески оценил всю их обстановку и прикинул в уме, что им
стоило жить. Откуда у исправника могут такие деньги взяться? Ведь
не щепки, на дороге
не подымешь.
—
Постой,
не перебивай, ваше высокоблагородие. Роспили мы эту водку, вот он, Андрюха то есть, еще взял перцовки сороковку. По стакану налил себе и мне. Мы по стакану вместе с ним и выпили. Ну, вот тут пошли весь народ домой из кабака, и мы с ним сзади пошли тоже. Меня переломило верхом-то ехать, я слез и сел тут на бережку. Я песни пел да шутил.
Разговору не было худого. Потом этого встали и пошли.
Этот простой вопрос больно отозвался в сердце слепого. Он ничего
не ответил, и только его руки, которыми он упирался в землю, как-то судорожно схватились за траву. Но
разговор уже начался, и девочка, все
стоя на том же месте и занимаясь своим букетом, опять спросила...
Англичане это знали и к приезду государеву выдумали разные хитрости, чтобы его чужестранностью пленить и от русских отвлечь, и во многих случаях они этого достигали, особенно в больших собраниях, где Платов
не мог по-французски вполне говорить: но он этим мало и интересовался, потому что был человек женатый и все французские
разговоры считал за пустяки, которые
не стоят воображения.
Когда Окся принесла водки и колбасы, твердой как камень,
разговоры сразу оживились. Все пропустили по стаканчику, но колбасу ел один Кишкин да хозяин. Окся
стояла у печки и
не могла удержаться от смеха, глядя на них: она в первый раз видела, как едят колбасу, и даже отплюнула несколько раз.
Кругом было темно, и только колебавшееся пламя костра освещало неясный круг. Зашелестевший вблизи куст привлек общее внимание. Матюшка выхватил горевшую головню и осветил куст — за ним
стояла растерявшаяся и сконфуженная Окся. Она подкралась очень осторожно и все время подслушивала
разговор, пока
не выдал ее присутствия хрустнувший под ногой сучок.
Кожин сам отворил и провел гостя
не в избу, а в огород, где под березой, на самом берегу озера, устроена была небольшая беседка. Мыльников даже обомлел, когда Кожин без всяких
разговоров вытащил из кармана бутылку с водкой. Вот это называется ударить человека прямо между глаз… Да и место очень уж было хорошее. Берег спускался крутым откосом, а за ним расстилалось озеро, горевшее на солнце, как расплавленное. У самой воды
стояла каменная кожевня, в которой летом работы было совсем мало.
— Пустое это дело, Петр Елисеич! — с загадочною улыбкой ответил солдат. — И разговору-то
не стоит… Закон один: жена завсегда подвержена мужу вполне… Какой тут
разговор?.. Я ведь
не тащу за ворот сейчас… Тоже имею понятие, что вам без куфарки невозможно. А только этого добра достаточно, куфарок: подыщете себе другую, а я Домну поворочу уж к себе.
Морозы
стояли еще сильные, и меня долго
не пускали гулять, даже
не пускали сбегать к Пантелею Григорьевичу и Сергеевне; но отец мой немедленно повидался с своим слепым поверенным, и я с любопытством слушал их
разговоры.
— А ведь хозяин-то
не больно бы, кажись, рачительный, — подхватила Анна Гавриловна, показав головой на барина (она каждый обед обыкновенно
стояла у Еспера Иваныча за стулом и
не столько для услужения, сколько для
разговоров), — нынче все лето два раза в поле был!
Я, однако ж, был уверен, что ей
стоит только заговорить, чтоб уж и
не останавливаться, хоть до утра. «Какие-нибудь пять-шесть часов
разговора», о которых рассказывал Алеша, мелькнули у меня в уме.
Но когда мы выходим из нашей келейности и с дерзостью начинаем утверждать, что
разговор об околоплодной жидкости есть единственный достойный женщины
разговор — alors la police intervient et nous dit: halte-la, mesdames et messieurs! respectons la morale et n'embetons pas les passants par des mesquineries inutiles! [тогда вмешивается полиция и говорит нам: стойте-ка, милостивые государыни и милостивые государи! давайте уважать нравственность и
не будем досаждать прохожим никчемными пустяками! (франц.)]
В уютной гостиной генеральского флигелька завязался настоящий деловой
разговор. Нина Леонтьевна подробно и с обычным злым остроумием рассказала всю историю, как она подготовляла настоящую поездку Лаптева на Урал, чего это ей
стоило и как в самый решительный момент, когда Лаптев должен был отправиться, вся эта сложная комбинация чуть
не разлетелась вдребезги от самого пустого каприза балерины Братковской. Ей самой приходилось съездить к этой сумасшедшей, чтобы Лаптев
не остался в Петербурге.
Впереди всех
стоял молодой парень лет двадцати,
не более, по прозванию Колесов; он держал себя очень развязно, и тогда как прочие арестанты оказывали при расспросах более или менее смущения и вообще отвечали
не совсем охотно, он сам вступал в
разговор и вел себя как джентельмен бывалый, которому на все наплевать.
Только и
разговору у нас в этот раз было. Хотел я подойти к ней поближе, да робостно: хотенье-то есть, а силы нетутка. Однако, стало быть, она заприметила, что у меня сердце по ней измирает: на другой день и опять к колодцу пришла. Пришел и я. Известно,
стою у сруба да молчу, даже ни слова молвить
не могу: так, словно все дыханье умерло, дрожу весь — и вся недолга. В этот раз она уж сама зачала.
Если немногие, вследствие этих
разговоров, получают положительный вкус к науке, зато очень многие делаются дилетантами, и до глубокой старости
стоят за просвещение и за comme il faut, которое они впоследствии начинают
не шутя смешивать с просвещением.
Теперь, как я слышал, между воспитанниками интернатов уже существуют более серьезные взгляды на предстоящее будущее, но в сороковых годах
разговоры вроде приведенного выше
стояли на первом плане и были единственными, возбуждавшими общий интерес, и, несомненно, они
не оставались без влияния на будущее.
Что было дальше — я
не помню. Кажется, я хотел еще что-то спросить, но, к счастию,
не спросил, а оглянулся кругом. Вижу: с одной стороны высится Мальберг, с другой — Бедерлей, а я…
стою в дыре и рассуждаю с бесшабашными советниками об «увенчании здания», о том, что людей нет, мыслей нет, а есть только устав о кантонистах, да и тот еще надо в архиве отыскивать… И так мне вдруг сделалось совестно, так совестно, что я круто оборвал
разговор, воскликнув...
Салфеток
не было, ложки были жестяные и деревянные, стаканов было два, и на столе
стоял только серый графин воды с отбитым горлышком; но обед был
не скучен:
разговор не умолкал.
Панталеоне, который также участвовал в
разговоре (ему, как давнишнему слуге и старому человеку, дозволялось даже сидеть на стуле в присутствии хозяев; итальянцы вообще
не строги насчет этикета), — Панталеоне, разумеется,
стоял горой за художество. Правду сказать, доводы его были довольно слабы: он больше все толковал о том, что нужно прежде всего обладать d'un certo estro d'ispirazione — неким порывом вдохновенья! Фрау Леноре заметила ему, что и он, конечно, обладал этим «estro», — а между тем…
Когда зашел
разговор о дачах, я вдруг рассказал, что у князя Ивана Иваныча есть такая дача около Москвы, что на нее приезжали смотреть из Лондона и из Парижа, что там есть решетка, которая
стоит триста восемьдесят тысяч, и что князь Иван Иваныч мне очень близкий родственник, и я нынче у него обедал, и он звал меня непременно приехать к нему на эту дачу жить с ним целое лето, но что я отказался, потому что знаю хорошо эту дачу, несколько раз бывал на ней, и что все эти решетки и мосты для меня незанимательны, потому что я терпеть
не могу роскоши, особенно в деревне, а люблю, чтоб в деревне уж было совсем как в деревне…
Когда я, в тот же вечер, передал Степану Трофимовичу о встрече утром с Липутиным и о нашем
разговоре, — тот, к удивлению моему, чрезвычайно взволновался и задал мне дикий вопрос: «Знает Липутин или нет?» Я стал ему доказывать, что возможности
не было узнать так скоро, да и
не от кого; но Степан Трофимович
стоял на своем.
Будь пани Вибель несколько поумней и похитрей, ей
стоило только прекратить этот
разговор и признаться Аггею Никитичу, что она действительно дурно поступила, то, может быть, все бы кончилось благополучно; но, во-первых, она нисколько
не считала себя дурно поступившею, а, напротив, в намеках и колкостях Аггея Никитича видела совершенно несправедливое оскорбление ее; сверх того, по темпераменту своему она была очень вспыльчива, так что, когда Аггей Никитич произнес фразу, что пани Вибель упивалась болтовней камер-юнкера, она встала с кресла и с тем гордым видом польки, каковой обнаружила при первом знакомстве своем с откупщицей, произнесла...
Она
стояла передо мной, держа двумя пальчиками кусок балыка и отщипывая от него микроскопические кусочки своими ровными белыми зубами. Очевидно, что поступок Глумова
не только
не возмущал ее а, скорее, даже нравился; но с какой целью она завела этот
разговор? Были ли слова ее фразой, случайно брошенной, чтоб занять гостя, или же они предвещали перемену в судьбе моего друга?
— Что вам? —
не без удивления спросил я его, видя, что он
стоит передо мной, улыбается, глядит на меня во все глаза, а
разговора не начинает.
— Да ты и так ничего
не делаешь, эй! Савельев!
Разговор Петрович! Тебе говорю: что
стоишь, глаза продаешь!.. начинать!
Володин исправно ходил к Адаменкам на уроки. Мечты его о том, что барышня станет его угощать кофейком,
не осуществились. Его каждый раз провожали прямо в покойчик, назначенный для ручного труда. Миша обыкновенно уже
стоял в сером холщевом переднике у верстака, приготовив потребное для урока. Все, что Володин приказывал, он исполнял радушно, но без охоты. Чтобы поменьше работать, Миша старался втянуть Володина в
разговор. Володин хотел быть добросовестным и
не поддавался. Он говорил...
Громкий
разговор разбудил Марту. В беседке
стоял Передонов и громко говорил, здороваясь с Вершиной. Марта испуганно озиралась. Сердце у нее стучало, а глаза еще слипались, и мысли еще путались. Где же совесть? Или ее и
не было? И
не следовало ей здесь быть?
Она сама
не прочь была поврать, но всякий раз, когда вранье начинало принимать двусмысленный оборот, она, без всякой, впрочем, строптивости, прерывала
разговор словами: «Нет! об этом вы, пожалуйста, уж забудьте! это
не мое! это все принадлежит моему милому помпадуру!» Одним словом,
стояла на страже помпадурова добра.
Софье Николавне большого труда
стоило не смеяться; она старалась
не слушать и убедительно просила Чичагова замолчать, а всего лучше заняться
разговорами с достопочтенным Степаном Михайлычем, что он исполнил и в короткое время очень полюбил старика, а старик полюбил его.
На этом
разговор кончился, и все разошлись. Я долго
не мог заснуть: лежа в кубрике, прислушиваясь к плеску воды и храпу матросов, я уснул около четырех, когда вахта сменилась. В это утро все проспали несколько дольше, чем всегда. День прошел без происшествий, которые
стоило бы отметить в их полном развитии. Мы шли при отличном ветре, так что Больт сказал мне...
Весь вечер пронесся в каком-то тумане. Я
не помню, о чем шел
разговор, что я сам говорил, — я даже
не заметил, что Пепко куда-то исчез, и был очень удивлен, когда лакей подошел и сказал, что он меня вызывает в буфет. Пепко имел жалкий и таинственный вид. Он
стоял у буфета с рюмкой водки в руках.
Так и девчонка-то бросовая,
разговору не стоит, а старухи-то тростят страсть как…
Сожаление и досада изобразились на лице молчаливого проезжего. Он смотрел с каким-то грустным участием на Юрия, который, во всей красоте отвагой кипящего юноши,
стоял, сложив спокойно руки, и гордым взглядом, казалось, вызывал смельчака, который решился бы ему противоречить. Стрелец, окинув взором все собрание и
не замечая ни на одном лице охоты взять открыто его сторону, замолчал. Несколько минут никто
не пытался возобновить
разговора; наконец земский, с видом величайшего унижения, спросил у Юрия...
— Наша вода мягкая: с нее ничего
не сделается…
не от того совсем! — упрямо заключил Глеб и повернулся спиной к собеседнику, как бы желая показать ему, что
не стоит продолжать
разговора.