Неточные совпадения
Стародум(один). Он, конечно, пишет ко мне о том же, о чем в Москве сделал предложение. Я
не знаю Милона; но когда дядя его мой истинный
друг, когда вся публика
считает его честным и достойным человеком… Если свободно ее сердце…
Г-жа Простакова.
Не трудись по-пустому,
друг мой! Гроша
не прибавлю; да и
не за что. Наука
не такая. Лишь тебе мученье, а все, вижу, пустота. Денег нет — что
считать? Деньги есть —
сочтем и без Пафнутьича хорошохонько.
Никто, однако ж, на клич
не спешил; одни
не выходили вперед, потому что были изнежены и знали, что порубление пальца сопряжено с болью;
другие не выходили по недоразумению:
не разобрав вопроса, думали, что начальник опрашивает, всем ли довольны, и, опасаясь, чтоб их
не сочли за бунтовщиков, по обычаю, во весь рот зевали:"Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"
Это было одно из того, что он решил сказать ей. Он решился сказать ей с первых же дней две вещи — то, что он
не так чист, как она, и
другое — что он неверующий. Это было мучительно, но он
считал, что должен сказать и то и
другое.
Раздражение, разделявшее их,
не имело никакой внешней причины, и все попытки объяснения
не только
не устраняли, но увеличивали его. Это было раздражение внутреннее, имевшее для нее основанием уменьшение его любви, для него — раскаяние в том, что он поставил себя ради ее в тяжелое положение, которое она, вместо того чтоб облегчить, делает еще более тяжелым. Ни тот, ни
другой не высказывали причины своего раздражения, но они
считали друг друга неправыми и при каждом предлоге старались доказать это
друг другу.
Но Алексей Александрович
не чувствовал этого и, напротив того, будучи устранен от прямого участия в правительственной деятельности, яснее чем прежде видел теперь недостатки и ошибки в деятельности
других и
считал своим долгом указывать на средства к исправлению их. Вскоре после своей разлуки с женой он начал писать свою первую записку о новом суде из бесчисленного ряда никому ненужных записок по всем отраслям управления, которые было суждено написать ему.
— Если вы приехали к нам, вы, единственная женщина из прежних
друзей Анны — я
не считаю княжну Варвару, — то я понимаю, что вы сделали это
не потому, что вы
считаете наше положение нормальным, но потому, что вы, понимая всю тяжесть этого положения, всё так же любите ее и хотите помочь ей. Так ли я вас понял? — спросил он, оглянувшись на нее.
Нет, уж извини, но я
считаю аристократом себя и людей подобных мне, которые в прошедшем могут указать на три-четыре честные поколения семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум — это
другое дело), и которые никогда ни перед кем
не подличали, никогда ни в ком
не нуждались, как жили мой отец, мой дед.
Долли чувствовала себя смущенною и искала предмета разговора. Хотя она и
считала, что с его гордостью ему должны быть неприятны похвалы его дома и сада, она,
не находя
другого предмета разговора, всё-таки сказала ему, что ей очень понравился его дом.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки
не позволял себе думать о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел, что она вела себя неприлично, и
считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было
не сказать более, а сказать только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно
другое.
Он
не мог согласиться с этим, потому что и
не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и
не находил этих мыслей в себе (а он
не мог себя ничем
другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом
не знал,
не мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому
не мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни было общих целей.
Прогулки, чтенье, сон глубокой,
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье, тишина:
Вот жизнь Онегина святая;
И нечувствительно он ей
Предался, красных летних дней
В беспечной неге
не считая,
Забыв и город, и
друзей,
И скуку праздничных затей.
— Я бы вот как стал менять: пересчитал бы первую тысячу, этак раза четыре со всех концов, в каждую бумажку всматриваясь, и принялся бы за
другую тысячу; начал бы ее
считать, досчитал бы до средины, да и вынул бы какую-нибудь пятидесятирублевую, да на свет, да переворотил бы ее и опять на свет —
не фальшивая ли?
— Я уже
не говорю о том, что я, например,
не без чувствительных для себя пожертвований, посадил мужиков на оброк и отдал им свою землю исполу. [«Отдать землю исполу» — отдавать землю в аренду за половину урожая.] Я
считал это своим долгом, самое благоразумие в этом случае повелевает, хотя
другие владельцы даже
не помышляют об этом: я говорю о науках, об образовании.
— Но бывает, что человек обманывается, ошибочно
считая себя лучше, ценнее
других, — продолжал Самгин, уверенный, что этим людям
не много надобно для того, чтоб они приняли истину, доступную их разуму. — Немцы, к несчастию, принадлежат к людям, которые убеждены, что именно они лучшие люди мира, а мы, славяне, народ ничтожный и должны подчиняться им. Этот самообман сорок лет воспитывали в немцах их писатели, их царь, газеты…
Ушел он в настроении,
не совсем понятном ему: эта беседа взволновала его гораздо более, чем все
другие беседы с Мариной; сегодня она дала ему право
считать себя обиженным ею, но обиды он
не чувствовал.
Право любоваться мною бескорыстно и
не сметь подумать о взаимности, когда столько
других женщин
сочли бы себя счастливыми…»
— Подумаешь, — сказал он, — что мы живем в то время, когда
не было почт, когда люди, разъехавшись в разные стороны,
считали друг друга погибшими и в самом деле пропадали без вести.
Она теперь только поняла эту усилившуюся к ней, после признания, нежность и ласки бабушки. Да, бабушка взяла ее неудобоносимое горе на свои старые плечи, стерла своей виной ее вину и
не сочла последнюю за «потерю чести». Потеря чести! Эта справедливая, мудрая, нежнейшая женщина в мире, всех любящая, исполняющая так свято все свои обязанности, никого никогда
не обидевшая, никого
не обманувшая, всю жизнь отдавшая
другим, — эта всеми чтимая женщина «пала, потеряла честь»!
Он уже
не счел нужным переделывать ее:
другое воспитание,
другое воззрение, даже дальнейшее развитие нарушило бы строгую определенность этой натуры, хотя, может быть, оно вынуло бы наивность, унесло бы детство, все эти ребяческие понятия, бабочкино порханье, но что дало бы взамен?
— Нет,
не камнем! — горячо возразила она. — Любовь налагает долг, буду твердить я, как жизнь налагает и
другие долги: без них жизни нет. Вы стали бы сидеть с дряхлой, слепой матерью, водить ее, кормить — за что? Ведь это невесело — но честный человек
считает это долгом, и даже любит его!
Райский вспомнил первые впечатления, какие произвел на него Тушин, как он
счел его даже немного ограниченным, каким
сочли бы, может быть, его, при первом взгляде и
другие, особенно так называемые «умники», требующие прежде всего внешних признаков ума, его «лоска», «красок», «острия», обладающие этим сами,
не обладая часто тем существенным материалом, который должен крыться под лоском и краской.
— Нет, ты строг к себе.
Другой счел бы себя вправе, после всех этих глупых шуток над тобой… Ты их знаешь, эти записки… Пусть с доброй целью — отрезвить тебя, пошутить — в ответ на твои шутки. — Все же — злость, смех! А ты и
не шутил… Стало быть, мы, без нужды, были только злы и ничего
не поняли… Глупо! глупо! Тебе было больнее, нежели мне вчера…
— Это
не так и
не оттого. Это оттого, что я
не вижу в нем никакой разницы с
другими. Я
не считаю его ни глупее умных, ни злее добрых. Я ко всем одинаков, потому что в моих глазах все одинаковы.
В
других комнатах одни старухи скатывали сигары,
другие обрезывали их, третьи взвешивали,
считали и т. д. Мы
не ходили по всем отделениям: довольно и этого образчика.
Потом все европейские консулы, и американский тоже, дали знать Таутаю, чтоб он снял свой лагерь и перенес на
другую сторону. Теперь около осажденного города и европейского квартала все чисто. Но европейцы уже
не считают себя в безопасности: они ходят
не иначе как кучами и вооруженные. Купцы в своих конторах сидят за бюро, а подле лежит заряженный револьвер. Бог знает, чем это все кончится.
Знаменитый мыс Доброй Надежды как будто совестится перед путешественниками за свое приторное название и долгом
считает всякому из них напомнить, что у него было прежде
другое, больше ему к лицу. И в самом деле, редкое судно
не испытывает шторма у древнего мыса Бурь.
В гостиницу пришли обедать Кармена, Абелло, адъютант губернатора и много
других. Абелло, от имени своей матери, изъявил сожаление, что она, по незнанию никакого
другого языка, кроме испанского,
не могла принять нас как следует. Он сказал, что она ожидает нас опять, просит
считать ее дом своим и т. д.
Узнав их ближе, Нехлюдов убедился, что это
не были сплошные злодеи, как их представляли себе одни, и
не были сплошные герои, какими
считали их
другие, а были обыкновенные люди, между которыми были, как и везде, хорошие и дурные и средние люди.
Но ни тот ни
другой не поклонились,
считая это непозволенным.
Люди
считали, что священно и важно
не это весеннее утро,
не эта красота мира Божия, данная для блага всех существ, — красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, чтò они сами выдумали, чтобы властвовать
друг над
другом.
Другой надзиратель, внутри здания, дотрагиваясь рукой до каждого, также
считал проходивших в следующие двери, с тем чтобы при выпуске, проверив счет,
не оставить ни одного посетителя в тюрьме и
не выпустить ни одного заключенного.
— Знаете, душечка, на что сердится ваш муженек? — говорила Хина. — О, все эти мужчины, как монеты, походят
друг на
друга… Я
считала его идеальным мужчиной, а оказывается совсем
другое! Пока вы могли рассчитывать на богатое наследство, он ухаживал за вами, а как у вас
не оказалось ничего, он и отвернул нос. Уж поверьте мне!
— А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и
не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят
друг друга»? Позволь и тебя спросить в таком случае:
считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну, убить его, а?
Но особенно усматривал доктор эту манию в том, что подсудимый даже
не может и говорить о тех трех тысячах рублей, в которых
считает себя обманутым, без какого-то необычайного раздражения, тогда как обо всех
других неудачах и обидах своих говорит и вспоминает довольно легко.
— Понимаю, понял и оценил, и еще более ценю настоящую вашу доброту со мной, беспримерную, достойную благороднейших душ. Мы тут трое сошлись люди благородные, и пусть все у нас так и будет на взаимном доверии образованных и светских людей, связанных дворянством и честью. Во всяком случае, позвольте мне
считать вас за лучших
друзей моих в эту минуту жизни моей, в эту минуту унижения чести моей! Ведь
не обидно это вам, господа,
не обидно?
— Правда, говорил, всему городу говорил, и весь город говорил, и все так
считали, и здесь, в Мокром, так же все
считали, что три тысячи. Только все-таки я прокутил
не три, а полторы тысячи, а
другие полторы зашил в ладонку; вот как дело было, господа, вот откуда эти вчерашние деньги…
Не то чтоб он позволял себе быть невежливым, напротив, говорил он всегда чрезвычайно почтительно, но так поставилось, однако ж, дело, что Смердяков видимо стал
считать себя бог знает почему в чем-то наконец с Иваном Федоровичем как бы солидарным, говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем было уже что-то условленное и как бы секретное, что-то когда-то произнесенное с обеих сторон, лишь им обоим только известное, а
другим около них копошившимся смертным так даже и непонятное.
Он знал наверно, что будет в своем роде деятелем, но Алешу, который был к нему очень привязан, мучило то, что его
друг Ракитин бесчестен и решительно
не сознает того сам, напротив, зная про себя, что он
не украдет денег со стола, окончательно
считал себя человеком высшей честности.
— Убьет как муху-с, и прежде всего меня-с. А пуще того я
другого боюсь: чтобы меня в их сообществе
не сочли, когда что нелепое над родителем своим учинят.
Корейцы
считают, что их способ соболевания самый лучший, потому что ловушка действует наверняка и случаев, чтобы соболь ушел,
не бывает. Кроме того, под водой соболь находится в сохранности и
не может быть испорчен воронами или сойками. В корейские ловушки, так же как и в китайские, часто попадают белки, рябчики и
другие мелкие птицы.
Но прежде чем я приступлю к описанию самого состязания,
считаю не лишним сказать несколько слов о каждом из действующих лиц моего рассказа. Жизнь некоторых из них была уже мне известна, когда я встретился с ними в Притынном кабачке; о
других я собрал сведения впоследствии.
На разъездах, переправах и в
других тому подобных местах люди Вячеслава Илларионыча
не шумят и
не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте, дайте генералу Хвалынскому пройти», или: «Генерала Хвалынского экипаж…» Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной; на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упомянуть); лошади тоже довольно пожили и послужили на своем веку, но на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний
не имеет и
не считает даже званию своему приличным пускать пыль в глаза.
Выехав на свою дорогу, Жюли пустилась болтать о похождениях Адели и
других: теперь m-lle Розальская уже дама, следовательно, Жюли
не считала нужным сдерживаться; сначала она говорила рассудительно, потом увлекалась, увлекалась, и стала описывать кутежи с восторгом, и пошла, и пошла; Вера Павловна сконфузилась, Жюли ничего
не замечала...
— Да, Саша, это так. Мы слабы потому, что
считаем себя слабыми. Но мне кажется, что есть еще
другая причина. Я хочу говорить о себе и о тебе. Скажи, мой милый: я очень много переменилась тогда в две недели, которые ты меня
не видел? Ты тогда был слишком взволнован. Тебе могло показаться больше, нежели было, или, в самом деле, перемена была сильна, — как ты теперь вспоминаешь?
К чему слова! Для сердца нет указки.
Немало клятв безумных приберешь
В пылу любви, немало обещаний;
Да разве их запомнишь после? Клятвы
Цепями ты
считаешь, я — словами,
Не помню их, и сердца
не вяжу,
Вольно ему любить и разлюбить;
Любил тебя, теперь люблю
другую,
Снегурочку.
Я потому остановился на этой характеристике, что сначала я был обманут этими господами и в самом деле
считал их несколько получше
других; что вовсе
не так…
Но, с
другой стороны, он его
считал внучатным племянником и, следственно, родственной фамилии искажать
не мог.
Не вызванный ничем с моей стороны, он
счел нужным сказать, что он
не терпит, чтоб советники подавали голос или оставались бы письменно при своем мнении, что это задерживает дела, что если что
не так, то можно переговорить, а как на мнения пойдет, то тот или
другой должен выйти в отставку.
Она решается
не видеть и удаляется в гостиную. Из залы доносятся звуки кадрили на мотив «Шли наши ребята»; около матушки сменяются дамы одна за
другой и поздравляют ее с успехами дочери. Попадаются и совсем незнакомые, которые тоже говорят о сестрице. Чтоб
не слышать пересудов и
не сделать какой-нибудь истории, матушка вынуждена беспрерывно переходить с места на место. Хозяйка дома даже
сочла нужным извиниться перед нею.