Неточные совпадения
Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все пуговицы, и держит в правой
руке сочиненный Бородавкиным"Устав о неуклонном сечении", но, по-видимому,
не читает его, а как бы удивляется, что могут существовать на свете люди, которые даже эту неуклонность
считают нужным обеспечивать какими-то уставами.
— Пожалуйте, лес мой, — проговорил он, быстро перекрестившись и протягивая
руку. — Возьми деньги, мой лес. Вот как Рябинин торгует, а
не гроши
считать, — заговорил он, хмурясь и размахивая бумажником.
— Успокой
руки, Гриша, — сказала она и опять взялась за свое одеяло, давнишнюю работу, зa которую она всегда бралась в тяжелые минуты, и теперь вязала нервно, закидывая пальцем и
считая петли. Хотя она и велела вчера сказать мужу, что ей дела нет до того, приедет или
не приедет его сестра, она всё приготовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.
— И на что бы так много! — горестно сказал побледневший жид, развязывая кожаный мешок свой; но он счастлив был, что в его кошельке
не было более и что гайдук далее ста
не умел
считать. — Пан, пан! уйдем скорее! Видите, какой тут нехороший народ! — сказал Янкель, заметивши, что гайдук перебирал на
руке деньги, как бы жалея о том, что
не запросил более.
Ее разбудила муха, бродившая по голой ступне. Беспокойно повертев ножкой, Ассоль проснулась; сидя, закалывала она растрепанные волосы, поэтому кольцо Грэя напомнило о себе, но
считая его
не более как стебельком, застрявшим меж пальцев, она распрямила их; так как помеха
не исчезла, она нетерпеливо поднесла
руку к глазам и выпрямилась, мгновенно вскочив с силой брызнувшего фонтана.
— А, почтеннейший! Вот и вы… в наших краях… — начал Порфирий, протянув ему обе
руки. — Ну, садитесь-ка, батюшка! Али вы, может,
не любите, чтобы вас называли почтеннейшим и… батюшка, — этак tout court? [накоротке (фр.).] За фамильярность, пожалуйста,
не сочтите… Вот сюда-с, на диванчик.
— Ах,
не знаете? А я думала, вам все уже известно. Вы мне простите, Дмитрий Прокофьич, у меня в эти дни просто ум за разум заходит. Право, я вас
считаю как бы за провидение наше, а потому так и убеждена была, что вам уже все известно. Я вас как за родного
считаю…
Не осердитесь, что так говорю. Ах, боже мой, что это у вас правая
рука! Ушибли?
Арина Власьевна сидела на низенькой скамеечке возле двери и только по временам уходила молиться; несколько дней тому назад туалетное зеркальце выскользнуло у ней из
рук и разбилось, а это она всегда
считала худым предзнаменованием; сама Анфисушка ничего
не умела сказать ей.
— Это что за фантазия! Дайте-ка ваш пульс пощупать. — Базаров взял ее
руку, отыскал ровно бившуюся жилку и даже
не стал
считать ее ударов. — Сто лет проживете, — промолвил он, выпуская ее
руку.
Она замолчала. Самгин тоже
не чувствовал желания говорить. В поучениях Марины он подозревал иронию, намерение раздразнить его, заставить разговориться. Говорить с нею о поручении Гогина при Дуняше он
не считал возможным. Через полчаса он шел под
руку с Дуняшей по широкой улице, ярко освещенной луной, и слушал торопливый говорок Дуняши.
— Постарел, больше, чем надо, — говорила она, растягивая слова певуче, лениво; потом, крепко стиснув
руку Самгина горячими пальцами в кольцах и отодвинув его от себя, осмотрев с головы до ног, сказала: — Ну — все же мужчина в порядке! Сколько лет
не видались? Ох, уж лучше
не считать!
Самгин, сделав равнодушное лицо, молча злился, возражать редактору он
не хотел,
считая это ниже своего достоинства. На улицу вышли вместе, там редактор, протянув
руку Самгину, сказал...
Илья Иванович иногда возьмет и книгу в
руки — ему все равно, какую-нибудь. Он и
не подозревал в чтении существенной потребности, а
считал его роскошью, таким делом, без которого легко и обойтись можно, так точно, как можно иметь картину на стене, можно и
не иметь, можно пойти прогуляться, можно и
не пойти: от этого ему все равно, какая бы ни была книга; он смотрел на нее, как на вещь, назначенную для развлечения, от скуки и от нечего делать.
Виделась ему в ней — древняя еврейка, иерусалимская госпожа, родоначальница племени — с улыбкой горделивого презрения услышавшая в народе глухое пророчество и угрозу: «снимется венец с народа,
не узнавшего посещения», «придут римляне и возьмут!»
Не верила она,
считая незыблемым венец, возложенный
рукою Иеговы на голову Израиля.
Тит Никоныч был джентльмен по своей природе. У него было тут же, в губернии, душ двести пятьдесят или триста — он хорошенько
не знал, никогда в имение
не заглядывал и предоставлял крестьянам делать, что хотят, и платить ему оброку, сколько им заблагорассудится. Никогда он их
не поверял. Возьмет стыдливо привезенные деньги,
не считая, положит в бюро, а мужикам махнет
рукой, чтоб ехали, куда хотят.
— А куда? Везде все то же; везде есть мальчики, которым хочется, чтоб поскорей усы выросли, и девичьи тоже всюду есть… Ведь взрослые
не станут слушать. И вам
не стыдно своей роли? — сказала она, помолчав и перебирая
рукой его волосы, когда он наклонился лицом к ее
руке. — Вы верите в нее,
считаете ее
не шутя призванием?
— Он солгал. Я —
не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует честь, то будь и сам честен — вот моя логика, и если неправильна, то все равно. Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никто
не смей приходить судить меня ко мне в дом и
считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув на меня
рукой, чтоб я
не продолжал. — А, наконец!
Я все время
не считал мою кучу денег и только пригребал
руками, а перед Афердовым тоже все время лежали деньги, и как раз сейчас подле моих, но в порядке и сосчитанные.
— Баста! — крикнул я и дрожащими
руками начал загребать и сыпать золото в карманы,
не считая и как-то нелепо уминая пальцами кучки кредиток, которые все вместе хотел засунуть в боковой карман. Вдруг пухлая
рука с перстнем Афердова, сидевшего сейчас от меня направо и тоже ставившего на большие куши, легла на три радужных мои кредитки н накрыла их ладонью.
Надзиратели, стоя у дверей, опять, выпуская, в две
руки считали посетителей, чтобы
не вышел лишний и
не остался в тюрьме. То, что его хлопали теперь по спине,
не только
не оскорбляла его, но он даже и
не замечал этого.
Другой надзиратель, внутри здания, дотрагиваясь
рукой до каждого, также
считал проходивших в следующие двери, с тем чтобы при выпуске, проверив счет,
не оставить ни одного посетителя в тюрьме и
не выпустить ни одного заключенного.
Смотри же, ты его за чудотворный
считаешь, а я вот сейчас на него при тебе плюну, и мне ничего за это
не будет!..» Как она увидела, Господи, думаю: убьет она меня теперь, а она только вскочила, всплеснула
руками, потом вдруг закрыла
руками лицо, вся затряслась и пала на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша!
Этот Дарданелов, человек холостой и нестарый, был страстно и уже многолетне влюблен в госпожу Красоткину и уже раз, назад тому с год, почтительнейше и замирая от страха и деликатности, рискнул было предложить ей свою
руку; но она наотрез отказала,
считая согласие изменой своему мальчику, хотя Дарданелов, по некоторым таинственным признакам, даже, может быть, имел бы некоторое право мечтать, что он
не совсем противен прелестной, но уже слишком целомудренной и нежной вдовице.
— Больше тысячи пошло на них, Митрий Федорович, — твердо опроверг Трифон Борисович, — бросали зря, а они подымали. Народ-то ведь этот вор и мошенник, конокрады они, угнали их отселева, а то они сами, может, показали бы, скольким от вас поживились. Сам я в
руках у вас тогда сумму видел —
считать не считал, вы мне
не давали, это справедливо, а на глаз, помню, многим больше было, чем полторы тысячи… Куды полторы! Видывали и мы деньги, могим судить…
Люди добросовестной учености, ученики Гегеля, Ганса, Риттера и др., они слушали их именно в то время, когда остов диалектики стал обрастать мясом, когда наука перестала
считать себя противуположною жизни, когда Ганс приходил на лекцию
не с древним фолиантом в
руке, а с последним нумером парижского или лондонского журнала.
— Позвольте,
не о том речь, — продолжал я, — велика ли моя вина или нет; но если я убийца, я
не хочу, чтоб меня
считали вором. Я
не хочу, чтоб обо мне, даже оправдывая меня, сказали, что я то-то наделал «под пьяную
руку», как вы сейчас выразились.
Это был кроткий молодой человек, бледный, худой, почти ребенок. Покорно переносил он иго болезненного существования и покорно же угас на
руках жены, на которую смотрел
не столько глазами мужа, сколько глазами облагодетельствованного человека.
Считая себя как бы виновником предстоящего ей одиночества, он грустно вперял в нее свои взоры, словно просил прощения, что встреча с ним
не дала ей никаких радостей, а только внесла бесплодную тревогу в ее существование.
В этом состоял весь ее родовспомогательный снаряд, ежели
не считать усердия, опытности и «легкой
руки».
Он,
не считая, пачками бросал деньги, спокойной
рукой получал выигрыши,
не обращая внимания на проигрыш. Видно, что это все ему или скучно, или мысль его была далеко. Может быть, ему вспоминался безбородый юноша-маркер, а может быть, он предчувствовал грядущие голодные дни на Ривьере и в Монако.
Но я
не поступаю в военную службу или выхожу из нее и, отказываясь таким образом от военной формы и от надежды быть генералом,
считаю себя свободным от обязательства — прикладывать
руку к козырьку при встрече со всяким офицером.
— Негодные Ганька, и Варя, и Птицын! Я с ними
не буду ссориться, но у нас разные дороги с этой минуты! Ах, князь, я со вчерашнего очень много почувствовал нового; это мой урок! Мать я тоже
считаю теперь прямо на моих
руках; хотя она и обеспечена у Вари, но это всё
не то…
Что же касается до жены Ивана Петровича, то Петр Андреич сначала и слышать о ней
не хотел и даже в ответ на письмо Пестова, в котором тот упоминал о его невестке, велел ему сказать, что он никакой якобы своей невестки
не ведает, а что законами воспрещается держать беглых девок, о чем он
считает долгом его предупредить; но потом, узнав о рождении внука, смягчился, приказал под
рукой осведомиться о здоровье родительницы и послал ей, тоже будто
не от себя, немного денег.
Отца он дичился, да и сам Иван Петрович никогда
не ласкал его; дедушка изредка гладил его по головке и допускал к
руке, но называл его букой и
считал дурачком.
Впрочем, Паншина и в Петербурге
считали дельным чиновником: работа кипела у него в
руках; он говорил о ней шутя, как оно и следует светскому человеку,
не придающему особенного значения своим трудам, но был «исполнитель».
Место слияния Меледы и Балчуговки было низкое и болотистое, едва тронутое чахлым болотным леском. Родион Потапыч с презрением смотрел на эту «чертову яму», сравнивая про себя красивый Ульянов кряж. Да и россыпное золото совсем
не то что жильное. Первое он
не считал почему-то и за золото, потому что добыча его
не представляла собой ничего грандиозного и рискованного, а жильное золото надо умеючи взять, да
не всякому оно дается в
руки.
Старая Палагея, державшая весь дом железною
рукой, умерла по зиме, и Тит вывел пока меньшака Фрола с женой Агафьей да Пашку; они приехали на одной телеге сам-четверт,
не считая двух Агафьиных погодков-ребятишек.
— Ты все про других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною
рукой. — А нам до себя… Мы тебя своим
считаем, самосадским, так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления. Вот и старички послушают… Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда о заводах и слыхом было
не слыхать… Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
Ни Лиза, ни приезжая дама
не сочли нужным раскланяться. Дама, усевшись, тотчас опустила свою голову на
руку, а Лиза спокойно взглянула на нее при ее входе и снова принялась за иголку.
— О боже мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только был виноват, я бы
не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, — вот: она
считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять дней
не езжу! Есть слухи, что я у невесты, — и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай
руку, и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я
не виноват, и ты знай это! Я
не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
Марья Петровна терпеть
не могла, когда к ней лезли с нежностями, и даже целование
руки считала хотя необходимою, но все-таки скучною формальностью; напротив того, Сенечка, казалось, только и спал и видел, как бы влепить мамаше безешку взасос, и шагу
не мог ступить без того, чтобы
не сказать:"Вы, милая маменька", или:"Вы, добрый друг, моя дорогая маменька".
— Я
не говорю:"нет истины"; я говорю только:"нет безотносительнойистины". Если угодно, я поясню вам это примером. Недавно у меня на
руках было одно дело по завещанию. Купец отказал жене своей имение, но при этом употребил в завещании следующее выражение:"жене моей, такой-то, за ее любовь, отказываю в вечное владението-то и то-то". Как, по вашему мнению, следует ли
считать жену покойного собственницей завещанного имения?
«Тыбурций пришел!» — промелькнуло у меня в голове, но этот приход
не произвел на меня никакого впечатления. Я весь превратился в ожидание, и, даже чувствуя, как дрогнула
рука отца, лежавшая на моем плече, я
не представлял себе, чтобы появление Тыбурция или какое бы то ни было другое внешнее обстоятельство могло стать между мною и отцом, могло отклонить то, что я
считал неизбежным и чего ждал с приливом задорного ответного гнева.
Когда Дмитрий Борисыч совершенно прочухался от своего сновидения, он
счел долгом пригласить к себе на совет старшего из пятерых полицейских, Алексеева, который,
не без основания, слыл в городе правою
рукой городничего.
Громадная
не по росту, курчавая голова с едва прорезанными, беспокойно бегающими глазами, с мягким носом, который всякий
считал долгом покомкать; затем, приземистое тело на коротких ногах, которые от постоянного сиденья на верстаке были выгнуты колесом, мозолистые
руки — все это, вместе взятое, делало его фигуру похожею на клубок, усеянный узлами.
Проговоря это, он отвернулся и увидел полицеймейстера, красноносого подполковника и величайшего мастера своего дела. Приложив
руку под козырек и ступив шага два вперед, он представил рапорт о благосостоянии города, что по закону, впрочем,
не требовалось; но полицеймейстер
счел за лучшее переслужить.
С удивительным наслаждением Калугин почувствовал себя дома, вне опасности, и, надев ночную рубашку, лежа в постели уж рассказал Гальцину подробности дела, передавая их весьма естественно, — с той точки зрения, с которой подробности эти доказывали, что он, Калугин, весьма дельный и храбрый офицер, на что, мне кажется, излишне бы было намекать, потому что это все знали и
не имели никакого права и повода сомневаться, исключая, может быть, покойника ротмистра Праскухина, который, несмотря на то, что, бывало,
считал за счастие ходить под
руку с Калугиным, вчера только по секрету рассказывал одному приятелю, что Калугин очень хороший человек, но, между нами будь сказано, ужасно
не любит ходить на бастионы.
— К счастью Михайлова, Калугин был в прекрасном расположении духа (генерал только-что поговорил с ним весьма доверенно, и князь Гальцин, приехав из Петербурга, остановился у него) — он
счел не унизительным подать
руку штабс-капитану Михайлову, чего
не решился однако сделать Праскухин, весьма часто встречавшийся на бастионе с Михайловым, неоднократно пивший его вино и водку и даже должный ему по преферансу 12 руб. с полтиной.
Жизнь Александра разделялась на две половины. Утро поглощала служба. Он рылся в запыленных делах, соображал вовсе
не касавшиеся до него обстоятельства,
считал на бумаге миллионами
не принадлежавшие ему деньги. Но порой голова отказывалась думать за других, перо выпадало из
рук, и им овладевала та сладостная нега, на которую сердился Петр Иваныч.
— Э, нет, нет, этого уж, пожалуйста,
не надо, — заторопился Порфирий, заметив, что юнкер опускает
руку в карман за деньгами. — Это я за честь
считаю угостить александровского юнкера, а
не так, чтобы с корыстью.
Один ничтожнейший секретарь привез всех своих семерых дочерей,
не считая, разумеется, супруги, и еще племянницу, и каждая из этих особ держала в
руке входной трехрублевый билет.