Неточные совпадения
Городничий (с неудовольствием).А,
не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь
я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его
не тронь. «Мы, говорит, и дворянам
не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
На парней
я не вешалась,
Наянов обрывала
я,
А тихому шепну:
«
Я личиком разгарчива,
А матушка догадлива,
Не тронь! уйди!..» — уйдет…
Как велено, так сделано:
Ходила с гневом на сердце,
А лишнего
не молвила
Словечка никому.
Зимой пришел Филиппушка,
Привез платочек шелковый
Да прокатил на саночках
В Екатеринин день,
И горя словно
не было!
Запела, как певала
яВ родительском дому.
Мы были однолеточки,
Не трогай нас — нам весело,
Всегда у нас лады.
То правда, что и мужа-то
Такого, как Филиппушка,
Со свечкой поискать…
Скотинин. Эка притча!
Я другому
не помеха. Всякий женись на своей невесте.
Я чужу
не трону, и мою чужой
не тронь же. (Софье.) Ты
не бось, душенька. Тебя у
меня никто
не перебьет.
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно.
Не трогайте вы
меня, а
я вас
не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! Все это вам же на пользу-с! По
мне, даже монументы воздвигайте —
я и в этом препятствовать
не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до греха. Имущества свои попалите, сами погорите — что хорошего!
—
Не могу сказать, чтоб
я был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников
не доволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как
я говорил вам, есть в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны
трогать душу всякого человека и всякого ребенка, — начал излагать свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
— Вы
меня не утешайте, барыня.
Я вот посмотрю на вас с ним,
мне и весело, — сказала она, и это грубое выражение с ним, а
не с ними
тронуло Кити.
— Да,
я его знаю.
Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что
меня тронуло… — (и тут Анна угадала главное, что могло
тронуть Долли) — его мучают две вещи: то, что ему стыдно детей, и то, что он, любя тебя… да, да, любя больше всего на свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал тебе больно, убил тебя. «Нет, нет, она
не простит», всё говорит он.
— Нет, он
мне очень нравится.
Не оттого, что он будущий beau-frère, [Шурин,] — отвечала Львова. — И как он хорошо себя держит! А это так трудно держать себя хорошо в этом положении —
не быть смешным. А он
не смешон,
не натянут, он видно, что
тронут.
— Пожалуйста,
не трогай и
не учи
меня! — сказал Левин, раздосадованный этим вмешательством кучера. Точно так же, как и всегда, вмешательство привело бы его в досаду, и тотчас же с грустью почувствовал, как ошибочно было его предположение о том, чтобы душевное настроение могло тотчас же изменить его в соприкосновении с действительностью.
— Со всеми его недостатками нельзя
не отдать ему справедливости, — сказала княгиня Сергею Ивановичу, как только Облонский отошел от них. — Вот именно вполне Русская, Славянская натура! Только
я боюсь, что Вронскому будет неприятно его видеть. Как ни говорите,
меня трогает судьба этого человека. Поговорите с ним дорогой, — сказала княгиня.
Вот кругом него собрался народ из крепости — он никого
не замечал; постояли, потолковали и пошли назад;
я велел возле его положить деньги за баранов — он их
не тронул, лежал себе ничком, как мертвый.
«Как по вольной волюшке —
По зелену морю,
Ходят все кораблики
Белопарусники.
Промеж тех корабликов
Моя лодочка,
Лодка неснащеная,
Двухвесельная.
Буря ль разыграется —
Старые кораблики
Приподымут крылышки,
По морю размечутся.
Стану морю кланяться
Я низехонько:
«Уж
не тронь ты, злое море,
Мою лодочку:
Везет моя лодочка
Вещи драгоценные,
Правит ею в темну ночь
Буйная головушка».
Лакей,
не оборачиваясь, бормотал что-то про себя, развязывая чемодан. Максим Максимыч рассердился; он
тронул неучтивца по плечу и сказал: —
Я тебе говорю, любезный…
И чье-нибудь он сердце
тронет;
И, сохраненная судьбой,
Быть может, в Лете
не потонет
Строфа, слагаемая
мной;
Быть может (лестная надежда!),
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет
И молвит: то-то был поэт!
Прими ж мои благодаренья,
Поклонник мирных аонид,
О ты, чья память сохранит
Мои летучие творенья,
Чья благосклонная рука
Потреплет лавры старика!
Но
я не создан для блаженства;
Ему чужда душа моя;
Напрасны ваши совершенства:
Их вовсе недостоин
я.
Поверьте (совесть в том порукой),
Супружество нам будет мукой.
Я, сколько ни любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас;
Начнете плакать: ваши слезы
Не тронут сердца моего,
А будут лишь бесить его.
Судите ж вы, какие розы
Нам заготовит Гименей
И, может быть, на много дней.
—
Я не хочу спать, мамаша, — ответишь ей, и неясные, но сладкие грезы наполняют воображение, здоровый детский сон смыкает веки, и через минуту забудешься и спишь до тех пор, пока
не разбудят. Чувствуешь, бывало, впросонках, что чья-то нежная рука
трогает тебя; по одному прикосновению узнаешь ее и еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко, крепко прижмешь ее к губам.
Голос его был строг и
не имел уже того выражения доброты, которое
тронуло меня до слез. В классной Карл Иваныч был совсем другой человек: он был наставник.
Я живо оделся, умылся и, еще с щеткой в руке, приглаживая мокрые волосы, явился на его зов.
Кудряш. Да что: Ваня!
Я знаю, что
я Ваня. А вы идите своей дорогой, вот и все. Заведи себе сам, да и гуляй себе с ней, и никому до тебя дела нет. А чужих
не трогай! У нас так
не водится, а то парни ноги переломают.
Я за свою… да
я и
не знаю, что сделаю! Горло перерву!
А
я,
не только впредь
не трону здешних стад,
Но сам за них с другими грызться рад,
И волчьей клятвой утверждаю,
Что
я…» — «Послушай-ка, сосед»,
Тут ловчий перервал в ответ:
«Ты сер, а
я, приятель, сед,
И волчью вашу
я давно натуру знаю...
В нежности матушкиной
я не сумневался; но, зная нрав и образ мыслей отца,
я чувствовал, что любовь моя
не слишком его
тронет и что он будет на нее смотреть как на блажь молодого человека.
— А ты полагал, у
меня вода в жилах? Но
мне это кровопускание даже полезно.
Не правда ли, доктор? Помоги
мне сесть на дрожки и
не предавайся меланхолии. Завтра
я буду здоров. Вот так; прекрасно.
Трогай, кучер.
— Что же тут странного? — равнодушно пробормотал Иноков и сморщил губы в кривую улыбку. — Каменщики, которых
не побило, отнеслись к несчастью довольно спокойно, — начал он рассказывать. —
Я подбежал, вижу — человеку ноги защемило между двумя тесинами, лежит в обмороке. Кричу какому-то дяде: «Помоги вытащить», а он
мне: «
Не тронь, мертвых
трогать не дозволяется». Так и
не помог, отошел. Да и все они… Солдаты — работают, а они смотрят…
«Увеличились и хлопоты по дому с той поры, как умерла Таня Куликова. Это случилось неожиданно и необъяснимо; так иногда, неизвестно почему, разбивается что-нибудь стеклянное, хотя его и
не трогаешь. Исповедаться и причаститься она отказалась. В таких людей, как она, предрассудки врастают очень глубоко. Безбожие
я считаю предрассудком».
— О симпатиях
я не умею говорить, — прервал его Самгин. — Но ты — неправ.
Я очень
тронут твоим отношением…
— Нет, ты
меня не трогай, пожалуйста.
—
Я не верю, что он слабоволен и позволяет кому-то руководить им.
Не верю, что религиозен. Он — нигилист. Мы должны были дожить до нигилиста на
троне. И вот дожили…
— Да-а! Толстой…
Не трогает он
меня. Чужой дядя. Плохо? Молчишь…
— Ой, больно! Ну, и больно же, ой, господи! Да —
не троньте же… Как
я буду жить без руки-то? — с ужасом спрашивал он, хватая здоровой рукой плечо студента; гладя, пощупывая плечо и косясь мокрыми глазами на свою руку, он бормотал...
— За наше благополучие! — взвизгнул Лютов, подняв стакан, и затем сказал, иронически утешая: — Да, да, — рабочее движение возбуждает большие надежды у некоторой части интеллигенции, которая хочет… ну,
я не знаю, чего она хочет! Вот господин Зубатов, тоже интеллигент, он явно хочет, чтоб рабочие дрались с хозяевами, а царя —
не трогали. Это — политика! Это — марксист! Будущий вождь интеллигенции…
—
Я стоял у книжной лавки Карцева, вдруг — вижу: Клима Иваныча толкают. И, знаете, раззадорился, как, бывало, мальчишкой:
не тронь наших!
Бальзаминов.
Меня раза три травили. Во-первых, перепугают до смерти, да еще бежишь с версту, духу потом
не переведешь. Да и страм! какой страм-то, маменька! Ты тут ухаживаешь, стараешься понравиться — и вдруг видят тебя из окна, что ты летишь во все лопатки. Что за вид, со стороны-то посмотреть! Невежество в высшей степени… что уж тут! А вот теперь, как мы с Лукьян Лукьянычем вместе ходим, так
меня никто
не смеет
тронуть. А знаете, маменька, что
я задумал?
Бальзаминов.
Я знаю, что сделать! Ты
меня не тронь!
Я служащий, обидеть
меня не смеешь!
Я на тебя и суд найду!
— Видишь, и сам
не знаешь! А там, подумай: ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя
не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме
меня, к тебе и ходить никто
не будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
— Да вот
я кончу только… план… — сказал он. — Да Бог с ними! — с досадой прибавил потом. —
Я их
не трогаю, ничего
не ищу;
я только
не вижу нормальной жизни в этом. Нет, это
не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку…
— Нет, нет, оставь
меня,
не трогай… — говорила она томно, чуть слышно, — у
меня здесь горит… — указывала она на грудь.
— Что вы, братец,
меня барином попрекаете? — сказала она. — Что он вам делает? Никого
не трогает, живет себе.
Не я приманивала его на квартиру: вы с Михеем Андреичем.
— Голубушка моя, — отвечаю ей, — уверяю вас, что вы
меня своим горем очень
трогаете, но
я и своих-то дел вести
не умею и решительно ничего
не могу вам посоветовать. Расспросили бы вы по крайней мере о нем кого-нибудь: кто он такой и кто за него поручиться может?
Я близ тебя
не знаю страха —
Ты так могущ! О, знаю
я:
Трон ждет тебя.
— Ах, нет,
не трогайте,
не мешайте! — с испугом вступился он. — Вы
мне испортите эту живую натуральную драму…
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он был
не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что
мне за дело»? — возразил он ее словами. —
Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже
тронул, пошевелил и… и… да, да?
— Знаю и это: все выведала и вижу, что ты ей хочешь добра. Оставь же,
не трогай ее, а то выйдет, что
не я, а ты навязываешь ей счастье, которого она сама
не хочет, значит, ты сам и будешь виноват в том, в чем упрекал
меня: в деспотизме. — Ты как понимаешь бабушку, — помолчав, начала она, — если б богач посватался за Марфеньку, с породой, с именем, с заслугами, да
не понравился ей —
я бы стала уговаривать ее?
«Моя ошибка была та, что
я предсказывал тебе эту истину: жизнь привела бы к ней нас сама.
Я отныне
не трогаю твоих убеждений;
не они нужны нам, — на очереди страсть. У нее свои законы; она смеется над твоими убеждениями, — посмеется со временем и над бесконечной любовью. Она же теперь пересиливает и
меня, мои планы…
Я покоряюсь ей, покорись и ты. Может быть, вдвоем, действуя заодно, мы отделаемся от нее дешево и уйдем подобру и поздорову, а в одиночку тяжело и скверно.
— Ах, Вера! — сказал он с досадой, — вы все еще, как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности. Страсть одеваете в какой-то фантастический наряд, как Райский… Чем бы прямо от опыта допроситься истины… и тогда поверили бы… — говорил он, глядя в сторону. — Оставим все прочие вопросы —
я не трогаю их. Дело у нас прямое и простое, мы любим друг друга… Так или нет?
От него
я добился только — сначала, что кузина твоя — a pousse la chose trop loin… qu’elle a fait un faux pas… а потом — что после визита княгини Олимпиады Измайловны, этой гонительницы женских пороков и поборницы добродетелей, тетки разом слегли, в окнах опустили шторы, Софья Николаевна сидит у себя запершись, и все обедают по своим комнатам, и даже
не обедают, а только блюда приносятся и уносятся нетронутые, — что
трогает их один Николай Васильевич, но ему запрещено выходить из дома, чтоб как-нибудь
не проболтался, что граф Милари и носа
не показывает в дом, а ездит старый доктор Петров, бросивший давно практику и в молодости лечивший обеих барышень (и бывший их любовником, по словам старой, забытой хроники — прибавлю в скобках).
— Ей-богу,
не знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане. Дай руку,
тронь сердце, пульс и скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и страсти нет,
я покоен, буду сам смеяться с тобой и уезжаю завтра же.
Я шел, чтоб сказать тебе это…
—
Я не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны.
Я только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и хочу доказать, что никто
не имеет права
не знать жизни. Жизнь сама
тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» —
я тоже
не могу,
не умею. Другие научат.
Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а
не живете. Что из этого выйдет,
я не знаю — но
не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
«Как тут закипает! — думал он,
трогая себя за грудь. — О! быть буре, и дай Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и
я узнаю… любит ли она или нет? Если да, жизнь моя… наша должна измениться,
я не еду… или, нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»
— Хорошо, бабушка,
я уступаю вам Марфеньку, но
не трогайте Веру. Марфенька одно, а Вера другое. Если с Верой примете ту же систему, то сделаете ее несчастной!
—
Я уж сказал тебе, что
я делаю свое дело и ничего знать
не хочу, никого
не трогаю и
меня никто
не трогает!