Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Старинные люди, мой отец!
Не нынешний был век. Нас ничему
не учили. Бывало, добры люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать
в школу. К статью ли, покойник-свет и руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну ребенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и
не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться
захочет.
— Да вот что
хотите, я
не могла. Граф Алексей Кириллыч очень поощрял меня — (произнося слова граф Алексей Кириллыч, она просительно-робко взглянула на Левина, и он невольно отвечал ей почтительным и утвердительным взглядом) — поощрял меня заняться
школой в деревне. Я ходила несколько раз. Они очень милы, но я
не могла привязаться к этому делу. Вы говорите — энергию. Энергия основана на любви. А любовь неоткуда взять, приказать нельзя. Вот я полюбила эту девочку, сама
не знаю зачем.
Он отвечал на все пункты даже
не заикнувшись, объявил, что Чичиков накупил мертвых душ на несколько тысяч и что он сам продал ему, потому что
не видит причины, почему
не продать; на вопрос,
не шпион ли он и
не старается ли что-нибудь разведать, Ноздрев отвечал, что шпион, что еще
в школе, где он с ним вместе учился, его называли фискалом, и что за это товарищи, а
в том числе и он, несколько его поизмяли, так что нужно было потом приставить к одним вискам двести сорок пьявок, — то есть он
хотел было сказать сорок, но двести сказалось как-то само собою.
— А вот другой Дон-Кишот просвещенья: завел
школы! Ну, что, например, полезнее человеку, как знанье грамоты? А ведь как распорядился? Ведь ко мне приходят мужики из его деревни. «Что это, говорят, батюшка, такое? сыновья наши совсем от рук отбились, помогать
в работах
не хотят, все
в писаря
хотят, а ведь писарь нужен один». Ведь вот что вышло!
— Но — разве она
не писала тебе, что
не хочет учиться
в театральной
школе, а поступает на курсы? Она уехала домой недели две назад…
— Он очень милый старик, даже либерал, но — глуп, — говорила она, подтягивая гримасами веки, обнажавшие пустоту глаз. — Он говорит: мы
не торопимся, потому что
хотим сделать все как можно лучше; мы терпеливо ждем, когда подрастут люди, которым можно дать голос
в делах управления государством. Но ведь я у него
не конституции прошу, а покровительства Императорского музыкального общества для моей
школы.
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться
в военной
школе и должен был ехать
в какую-то другую,
в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря,
не может без него жить и
не хочет, чтоб он учился
в другом городе.
— Вместо того чтоб губить людей, вы бы лучше сделали представление о закрытии всех
школ и университетов, это предупредит других несчастных, — а впрочем, вы можете делать что
хотите, но делать без меня, нога моя
не будет
в комиссии.
Хотя я очень многим обязан немецкой идеалистической философии, но я никогда
не был ей школьно привержен и никогда
в таком смысле
не принадлежал ни к какой
школе.
Хотя я никогда
не был человеком
школы, но
в философии я все-таки более всего прошел
школу Канта, более самого Канта, чем неокантианцев.
Я ведь
хотел же до господина Бурдовского эти десять тысяч на
школу употребить,
в память Павлищева, но ведь теперь это всё равно будет, что на
школу, что господину Бурдовскому, потому что господин Бурдовский, если и
не «сын Павлищева», то ведь почти как «сын Павлищева»: потому что ведь его самого так злобно обманули; он сам искренно считал себя сыном Павлищева!
— Вы всё дома жили, Аглая Ивановна? — спросил он, — я
хочу сказать, вы никуда
не ходили
в школу какую-нибудь,
не учились
в институте?
— У нас нынче
в школах только завоеваниямучат. Молодые люди о полезных занятиях и думать
не хотят; всё — «Wacht am Rhein» да «Kriegers Morgenlied» [«Стражу на Рейне», «Утреннюю песню воина» (нем.)] распевают! Что из этого будет — один бог знает! — рассказывает третий немец.
И
в школу ходить начал, способности показал отменные; к старику благодетелю все ластится, тятькой его называет, а на своего-то отца на пьяного уж и смотреть
не хочет.
Хотя свет этот начинал уже походить на тусклое освещение, разливаемое сальной свечой подьячего, но от окончательного подьячества его спасли связи и старая складка государственности, приобретенная еще
в школе. Тем
не менее он и от чада сальной свечки был бы
не прочь, если б убедился, что этот чад ведет к цели.
А теперь! голландская рубашка уж торчит из-под драпового с широкими рукавами сюртука, 10-ти рублевая сигара
в руке, на столе 6-рублевый лафит, — всё это закупленное по невероятным ценам через квартермейстера
в Симферополе; — и
в глазах это выражение холодной гордости аристократа богатства, которое говорит вам:
хотя я тебе и товарищ, потому что я полковой командир новой
школы, но
не забывай, что у тебя 60 рублей
в треть жалованья, а у меня десятки тысяч проходят через руки, и поверь, что я знаю, как ты готов бы полжизни отдать за то только, чтобы быть на моем месте.
Панталеоне тотчас принял недовольный вид, нахмурился, взъерошил волосы и объявил, что он уже давно все это бросил,
хотя действительно мог
в молодости постоять за себя, — да и вообще принадлежал к той великой эпохе, когда существовали настоящие, классические певцы —
не чета теперешним пискунам! — и настоящая
школа пения; что ему, Панталеоне Чиппатола из Варезе, поднесли однажды
в Модене лавровый венок и даже по этому случаю выпустили
в театре несколько белых голубей; что, между прочим, один русский князь Тарбусский — «il principe Tarbusski», — с которым он был
в самых дружеских отношениях, постоянно за ужином звал его
в Россию, обещал ему горы золота, горы!.. но что он
не хотел расстаться с Италией, с страною Данта — il paese del Dante!
— Она и
в красной рубахе ходит. А иногда так даже босая ходит, и
в сарафане. С мальчишками
в козны играет. У них
в школах очень вольно, — продолжал Передонов, — никакой дисциплины. Они совсем
не хотят наказывать. А с мужицкими детьми так нельзя, как с дворянскими. Их стегать надо.
Знакомства и исключительного дружества я ни с кем
в школе не водил,
хотя мне немножко более других нравились два немца — братья Карл, который был со мною во втором классе, и Аматус, который был
в третьем.
«Извольте, говорю, Василий Иванович, если дело идет о решительности, я берусь за это дело, и
школы вам будут, но только уж смотрите, Василий Иванович!» — «Что, спрашивает, такое?» — «А чтобы мои руки были развязаны, чтоб я был свободен, чтобы мне никто
не препятствовал действовать самостоятельно!» Им было круто, он и согласился, говорит: «Господи! да Бог тебе
в помощь, Ильюша, что
хочешь с ними делай, только действуй!» Я человек аккуратный, вперед обо всем условился: «смотрите же, говорю, чур-чура: я ведь разойдусь, могу и против земства ударить, так вы и там меня
не предайте».
Приезжайте
в какую
хотите деревушку
в моем участке и спросите: «есть
школа?» — уж, конечно,
не скажут, что нет.
Начитавшись романтических писателей французской романтической
школы, она сама очень порядочно страдала романтизмом, но при всем том она, однако, понимала свое положение и
хотела смотреть
в свое будущее
не сквозь розовую призму.
Так
не третировали меня даже
в школе,
хотя все меня там ненавидели.
Татьяна. Ты нигде
не бываешь… только наверху у Лены… каждый вечер. И это очень беспокоит стариков… (Петр,
не отвечая, ходит и свищет.) Знаешь — я стала сильно уставать…
В школе меня утомляет шум и беспорядок… здесь — тишина и порядок.
Хотя у нас стало веселее с той поры, как переехала Лена. Да-а, я очень устаю! А до праздников еще далеко… Ноябрь… Декабрь. (Часы бьют шесть раз.)
Шишкин. Ну, знаете… неприлично это! Недостойно интеллигентного человека! И вообще он — буржуй!
Хотя бы такая история. Его горничная ходила
в воскресную
школу. Чудесно! Он же сам прескучно доказывал мне пользу воскресных
школ… о чем я его совсем
не умолял! Он даже хвастался, что я-де один из инициаторов устройства
школы. И вот недавно,
в воскресенье, приходит он домой и — ужас! Дверь отворяет
не горничная, а нянька! Где Саша?
В школе. Ага! И — запретил горничной посещать
школу! Это как назвать, по-вашему?
Маменька были такие добрые, что тут же мне и сказали:"
Не бойся, Трушко, тебя этот цап (козел)
не будет бить, что бы ты ни делал.
Хотя в десять лет этой поганой грамотки
не выучил, так
не посмеет и пальцем тронуть. Ты же, как ни придешь из
школы, то безжалостному тво ему отцу и мне жалуйся, что тебя крепко
в школе били. Отец спроста будет верить и будет утешаться твоими муками, а я притворно буду жалеть о тебе". Так мы и положили условие с маменькою.
Восхитительная музыка при моем завтраке так бы
не усладила меня, как следующий рассказ бабуси:"Кушай, паныченько, кушай,
не жалей матушкиного добра. Покушаешь это, я еще подам. Как увидела я, что тебя
хотят обидеть, так я и припрятала для тебя все лучшенькое. Так мне пани приказывала, чтоб ты
не голодовал.
Не тужи, если тебя
не будут брать
в школу; я буду тебя подкармливать еще лучше, нежели их".
Стихотворство увлекательно. Как ни ненавидел я вообще ученые занятия, но стихи меня соблазнили, и я
захотел написать маменьке поздравительные с наступающим новым годом. Чего для, притворясь больным,
не пошел по обыкновению
в школу, а, позавтракав, сделав сам себе мерку, принялся и к обеду написал...
Пан полковник,
хотя кушал индейку, начиненную сарацинским пшеном с изюмом, до того прельстился нашим пением, что, забыв, что он за столом, начал нам подтягивать басом, довольно приятно,
хотя за жеванием
не разводил губ, причем был погружен
в глубокие мысли, чаятельно вспомнил свои молодые лета, учение
в школе и таковое же пение.
Но ему очень важно было влияние обучения, предположенного им, на перевоспитание будущего человечества, и потому он никак
не хотел допустить — ни того, чтобы разногласия сект вторглись
в мирное святилище его
школы, ни того, чтоб одна из сект исключительно завладела религиозным обучением, насильно связавши таким образом совесть детей нравственными путами.
В каждой больнице работают даром десятки врачей; те из них, которые
хотят получать нищенское содержание штатного ординатора, должны дожидаться этого по пяти, по десяти лет; большинство же на это вовсе и
не рассчитывает, а работает только для приобретения того, что им должна была дать, но
не дала
школа.
Но я
не хочу также, чтобы бедные дети, которые ни
в чем
не виноваты, благодаря вам лишились того образования, которое уже они получали; поэтому я учреждаю над
школой административный надзор, и вы потрудитесь передать заведывание ею тому благонадежному лицу, которое будет мною назначено!..
— Я
хочу пожертвовать
в пользу
школы одну маленькую вещь, — сказала она и,
не дожидаясь ответа, сунула
в руки графини золотой медальон. Графиня взяла
в руки знакомый ей медальон, раскрыла его и улыбнулась. Ее лицо было поцарапано булавкой.
— Изволь: я только
не хотел напоминать тебе неприятной истории: этот Подозеров, когда все мы были на четвертом курсе, был распорядителем
в воскресной
школе.
— Слава богу; а то я что-то читал дурацкое-предурацкое: роман, где какой-то компрометированный герой
школу в бане заводит и потом его за то вся деревня будто столь возлюбила, что
хочет за него «целому миру рожу расквасить» — так и думал: уж это
не Ясафушка ли наш сочинял? Ну а он что же такое пишет?
А что касается его выстрела
в Горданова, то он стрелял потому, что Горданов, известный мерзавец и
в жизни, и
в теории, делал ему разные страшные подлости: клеветал на него, соблазнил его сестру, выставлял его
не раз дураком и глупцом и наконец даже давал ему подлый совет идти к скопцам, а сам
хотел жениться на Бодростиной, с которой он, вероятно, все время состоял
в интимных отношениях, между тем как она давно дала Висленеву обещание, что, овдовев, пойдет замуж
не за Горданова, а за него, и он этим дорожил, потому что
хотел ее освободить от среды и имел
в виду, получив вместе с нею состояние, построить
школы и завести хорошие библиотеки и вообще завести много доброго, чего
не делал Бодростин.
— Об уме уж ни слова: как он, каналья, третирует наших дворян и особенно нашего вице-губернаторишку, это просто слушаешь и
не наслушаешься. Заговорил он нам о своих намерениях насчет ремесленной
школы, которую
хочет устроить
в своем именьишке. Дельная мысль! Знаете, это человек-с, который
не химеры да направления показывает…
Сам Павел Дмитрич Кротов — антик, который надо продавать на золотники: он рассорился со всем Петербургом, уехал к себе
в Кротово и никого видеть
не хочет, да нам до него и дела нет; а у него есть галерея — дивная галерея, картины всех
школ и едва ли
не в наилучших образцах, и вдобавок
в куполе над библиотекою теперь у него пишет что-то al fresco [
В виде фрески (итал.).] один известнейший немецкий художник: мне страсть хочется это видеть, да и вам советую: во-первых, огромное наслаждение, и притом несметная польза.
Был мальчик, звали его Филипп. Пошли раз все ребята
в школу. Филипп взял шапку и
хотел тоже идти. Но мать сказала ему: куда ты, Филипок, собрался? —
В школу. — Ты еще мал,
не ходи, — и мать оставила его дома. Ребята ушли
в школу. Отец еще с утра уехал
в лес, мать ушла на поденную работу. Остались
в избе Филипок да бабушка на печке. Стало Филипку скучно одному, бабушка заснула, а он стал искать шапку. Своей
не нашел, взял старую, отцовскую и пошел
в школу.
Но с конца 1873 года я
в"Вестнике Европы"прошел
в течение 30 лет другую
школу, и ни одна моя вещь
не попадала
в редакцию иначе, как целиком, просмотренная и приготовленная к печати,
хотя бы
в ней было до 35 листов, как, например,
в романе"Василий Теркин".
Он считал себя"горным инженером",
хотя специальной подготовки
не имел; но был грамотный человек, вероятно учившийся
в какой-нибудь коммерческой
школе.
Театры были по-прежнему
в тисках придворной привилегии, и
в репертуаре Островский
не создал
школы хотя бы наполовину таких же даровитых последователей. Но музыка сильно двинулась вперед с русской"кучкой", а братья Рубинштейн заложили прочный фундамент музыкальной образованности и специальной выучки.
Мне особенно приятно сообщить читателям журнала «Слово», что новое произведение Гонкура они, по всей вероятности, прочтут одновременно с появлением его по-французски, а то так и раньше. Теперь романисты реальной
школы очень ценят сочувствие русской публики, да и
в денежном отношении им выгодно появляться раньше на русском языке.
Хотя в нашей конвенции с Францией и
не стоит ничего о переводах, но редакции русских журналов уже понимают, что гораздо лучше предупреждать международные законодательства…
За что они на него злобствовали, — этого, я думаю, они и сами себе объяснить
не могли; но только они как ощетинились, так и
не приняли себе ни одного его благодеяния. Он, например, построил им
в селе общую баню,
в которую всем можно было ходить мыться, и завел
школу,
в которой
хотел обучать грамоте мальчиков и девочек; но крестьяне
в баню
не стали ходить, находя, что
в ней будто «ноги стынут», а о
школе шумели: зачем нашим детям умнее отцов быть?
И стало это перегудинскому попу, наконец, очень досадно, но он мог лютовать на своего парипсянского соседа, отца Савву, сколько
хотел, а вреда ему никакого сделать
не мог, потому что нечем ему было под отца Савву подкопаться, да и архиерей стоял за Савву до того, что оправдал его даже
в той великой вине, что он переменил настроение казака Оселедца, копа грошей которого пошла
не на дзвин, а на
школу.
Что же? ведь я
не Канюшкевич или
не Арсений Мациевич, — я епископ
школы новой и с кляпом во рту
в Ревеле сидеть
не хочу, как Арсений сидел, да от этого и проку нет…
А потому критик решительно
не хотел признать никаких замечательных достоинств
в произведении, которым Фебуфис должен был прославить свою
школу, и вдобавок унизил его тем, что стал объяснять овладевшее им направление его несвободным положением, всегда зависящим от страха и фавора; он называл дальнейшее служение искусству
в таком направлении «вредным», «ставил над художником крест» и давал ему совет, как самое лучшее по степени безвредности, «изображать по-старому голых женщин, которыми он открыл себе фортуну».