Неточные совпадения
Очень рад; я люблю
врагов,
хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь.
Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание из хитростей и замыслов, — вот что я называю жизнью.
Вы согласитесь, мой читатель,
Что очень мило поступил
С печальной Таней наш приятель;
Не в первый раз он тут явил
Души прямое благородство,
Хотя людей недоброхотство
В нем
не щадило ничего:
Враги его, друзья его
(Что, может
быть, одно и то же)
Его честили так и сяк.
Врагов имеет в мире всяк,
Но от друзей спаси нас, Боже!
Уж эти мне друзья, друзья!
Об них недаром вспомнил я.
Катерина.
Не жалеешь ты меня ничего! Говоришь:
не думай, а сама напоминаешь. Разве я
хочу об нем думать; да что делать, коли из головы нейдет. Об чем ни задумаю, а он так и стоит перед глазами. И
хочу себя переломить, да
не могу никак. Знаешь ли ты, меня нынче ночью опять
враг смущал. Ведь я
было из дому ушла.
— Я
не хочу быть чижом, который лгал и продолжает лгать. Только трусы или безумные могут проповедовать братство народов в ту ночь, когда
враги подожгли их дом.
— Безошибочное чутье на
врага. Умная душа. Вы — помните ее? Котенок. Маленькая, мягкая. И — острое чувство брезгливости ко всякому негодяйству.
Был случай: решили извинить человеку поступок весьма дрянненький, но вынужденный комбинацией некоторых драматических обстоятельств личного характера. «Прощать —
не имеете права», — сказала она и
хотя не очень логично, но упорно доказывала, что этот герой товарищеского отношения —
не заслуживает. Простили. И лагерь
врагов приобрел весьма неглупого негодяя.
— Потому что — авангард
не побеждает, а погибает, как сказал Лютов? Наносит первый удар войскам
врага и — погибает? Это — неверно. Во-первых —
не всегда погибает, а лишь в случаях недостаточно умело подготовленной атаки, а во-вторых — удар-то все-таки наносит! Так вот, Самгин, мой вопрос: я
не хочу гражданской войны, но помогал и, кажется,
буду помогать людям, которые ее начинают. Тут у меня что-то неладно.
Не согласен я с ними,
не люблю, но, представь, — как будто уважаю и даже…
Давить и мучить я никого
не хочу и
не буду; но я знаю, что если б
захотел погубить такого-то человека,
врага моего, то никто бы мне в том
не воспрепятствовал, а все бы подслужились; и опять довольно.
— Признаю себя виновным в пьянстве и разврате, — воскликнул он каким-то опять-таки неожиданным, почти исступленным голосом, — в лени и в дебоширстве.
Хотел стать навеки честным человеком именно в ту секунду, когда подсекла судьба! Но в смерти старика,
врага моего и отца, —
не виновен! Но в ограблении его — нет, нет,
не виновен, да и
не могу
быть виновным: Дмитрий Карамазов подлец, но
не вор!
Перфишка бросился к барину — и, придерживая стремя,
хотел было помочь ему слезть с коня; но тот соскочил сам и, кинув вокруг торжествующий взгляд, громко воскликнул: «Я сказал, что отыщу Малек-Аделя, — и отыскал его, назло
врагам и самой судьбе!» Перфишка подошел к нему к ручке, но Чертопханов
не обратил внимания на усердие своего слуги.
И вот этот-то страшный человек должен
был приехать к нам. С утра во всем доме
было необыкновенное волнение: я никогда прежде
не видал этого мифического «брата-врага»,
хотя и родился у него в доме, где жил мой отец после приезда из чужих краев; мне очень хотелось его посмотреть и в то же время я боялся —
не знаю чего, но очень боялся.
В два года она лишилась трех старших сыновей. Один умер блестяще, окруженный признанием
врагов, середь успехов, славы,
хотя и
не за свое дело сложил голову. Это
был молодой генерал, убитый черкесами под Дарго. Лавры
не лечат сердца матери… Другим даже
не удалось хорошо погибнуть; тяжелая русская жизнь давила их, давила — пока продавила грудь.
Вот князь
хочет помочь Бурдовскому, от чистого сердца предлагает ему свою нежную дружбу и капитал, и, может
быть, один из всех вас
не чувствует к нему отвращения, и вот они-то и стоят друг пред другом как настоящие
враги…
— Разве мы
хотим быть только сытыми? Нет! — сам себе ответил он, твердо глядя в сторону троих. — Мы должны показать тем, кто сидит на наших шеях и закрывает нам глаза, что мы все видим, — мы
не глупы,
не звери,
не только
есть хотим, — мы
хотим жить, как достойно людей! Мы должны показать
врагам, что наша каторжная жизнь, которую они нам навязали,
не мешает нам сравняться с ними в уме и даже встать выше их!..
Уединенно пришлось ей сидеть в своем замкоподобном губернаторском доме, и общественное мнение явно уже склонилось в пользу их
врага, и началось это с Полины, которая вдруг, ни с того ни с сего, найдена
была превосходнейшей женщиной, на том основании, что при таком состоянии, нестарая еще женщина, она решительно
не рядится,
не хочет жить в свете, а всю себя посвятила семейству; но что, собственно, делает она в этой семейной жизни — никто этого
не знал, и даже поговаривали, что вряд ли она согласно живет с мужем, но хвалили потому только, что надобно же
было за что-нибудь похвалить.
Он
был враг всяких эффектов — это бы хорошо; но он
не любил и искренних проявлений сердца,
не верил этой потребности и в других. Между тем он одним взглядом, одним словом мог бы создать в ней глубокую страсть к себе; но он молчит, он
не хочет. Это даже
не льстит его самолюбию.
«А! — подумал царь, — так вот что значили мои ночные видения!
Враг хотел помрачить разум мой, чтоб убоялся я сокрушить замыслы брата. Но
будет не так.
Не пожалею и брата!»
Передонов задумался. Случайно подвернулась на память Грушина, смутно припомнился недавний разговор с нею, когда он оборвал ее рассказ угрозою донести. Что это он погрозил доносом Грушиной, спуталось у него в голове в тусклое представление о доносе вообще. Он ли донесет, на него ли донесут —
было неясно, и Передонов
не хотел сделать усилия припомнить точно, — ясно
было одно, что Грушина —
враг. И, что хуже всего, она видела, куда он прятал Писарева. Надо
будет перепрятать. Передонов сказал...
— Войдемте на лестницу, — сказал он. — Я тоже иду к Гезу. Я видел, как вы ехали, и облегченно вздохнул. Можете мне
не верить, если
хотите. Побежал догонять вас. Страшное, гнусное дело, что говорить! Но нельзя
было помешать ему. Если я в чем виноват, то в том, почему ему нельзя
было помешать. Вы понимаете? Ну, все равно. Но я
был на вашей стороне; это так. Впрочем, от вас зависит, знаться со мной или смотреть как на
врага.
— В том-то и дело, что ничего
не знает… ха-ха!..
Хочу умереть за братьев и хоть этим искупить свои прегрешения. Да… Серьезно тебе говорю… У меня это клином засело в башку. Ты только представь себе картину: порабощенная страна, с одной стороны, а с другой — наш исторический
враг… Сколько там пролито русской крови, сколько положено голов, а идея все-таки
не достигнута. Умереть со знаменем в руках, умереть за святое дело — да разве может
быть счастье выше?
Раз вы
не можете и
не хотите устранить сущности, самого главного вашего
врага, вашего сатану, раз вы продолжаете рабски служить ему, то какие тут могут
быть серьезные разговоры?
Вечерами, когда он сидел в большой комнате почти один и вспоминал впечатления дня, — всё ему казалось лишним, ненастоящим, всё
было непонятно. Казалось — все знают, что надо жить тихо, беззлобно, но никто почему-то
не хочет сказать людям секрет иной жизни, все
не доверяют друг другу, лгут и вызывают на ложь.
Было ясно общее раздражение на жизнь, все жаловались на тяжесть её, каждый смотрел на другого, как на опасного
врага своего, и у каждого недовольство жизнью боролось с недоверием к людям.
Вы теперь женщина богатая и свободная, ухаживать за вами
не совсем честно; да и вы на каждого вздыхателя должны смотреть, как на
врага, который
хочет отнять у вас и то и другое, то
есть и богатство, и свободу.
Наполеон
не может иметь друзей: ему нужны одни рабы; а благодаря бога наш царь
не захочет быть ничьим рабом; он чувствует собственное свое достоинство и
не посрамит чести великой нации, которая при первом его слове двинется вся навстречу
врагам.
— Мать мою взорвала такая иезуитская двуличность; она забыла предостережение Бениса и весьма горячо и неосторожно высказала свое удивление, «что г. Камашев хвалит ее сына, тогда как с самого его вступления он постоянно преследовал бедного мальчика всякими пустыми придирками, незаслуженными выговорами и насмешками, надавал ему разных обидных прозвищ: плаксы, матушкина сынка и проч., которые, разумеется, повторялись всеми учениками; что такое несправедливое гонение г. главного надзирателя
было единственною причиною, почему обыкновенная тоска дитяти, разлученного с семейством, превратилась в болезнь, которая угрожает печальными последствиями; что она признает г. главного надзирателя личным своим
врагом, который присвоивает себе власть, ему
не принадлежащую, который
хотел выгнать ее из больницы, несмотря на позволение директора, и что г. Камашев, как человек пристрастный,
не может
быть судьей в этом деле».
— Имя мое, — говорил он, —
не поздно
будет назвать тогда, когда я умру и когда кто-нибудь
захочет сделать духу моему дружескую услугу, сняв с меня тягостнейшие для меня обвинения в том, в чем меня обвиняли и в чем я
не повинен ни перед друзьями моими, ни перед
врагами, которых прощаю от всего моего сердца.
Выражается сознание, что
врага у вас
не находится, а что боль
есть; сознание, что вы, со всевозможными Вагенгеймами, вполне в рабстве у ваших зубов; что
захочет кто-то, и перестанут болеть ваши зубы, а
не захочет, так и еще три месяца проболят; и что, наконец, если вы все еще несогласны и все-таки протестуете, то вам остается для собственного утешения только самого себя высечь или прибить побольнее кулаком вашу стену, а более решительно ничего.
Владимир. Вам нечего бояться: моя мать нынче же умрет. Она желает с вами примириться,
не для того, чтобы жить вашим именем; она
не хочет сойти в могилу, пока имеет
врага на земле. Вот вся ее просьба, вся ее молитва к богу. Вы
не хотели.
Есть на небе судия. Ваш подвиг прекрасен; он показывает твердость характера; поверьте, люди
будут вас за это хвалить, и что за важность, если посреди тысячи похвал раздастся один обвинительный голос. (Горько улыбается.)
Полина (идет). Слышали? Конторщик Синцов оказался социалистом! А Захар
был с ним откровенен и даже
хотел сделать его помощником бухгалтера! Это, конечно, пустяки, но подумайте, как трудно становится жить! Рядом с вами — ваши принципиальные
враги, а вы их
не замечаете!
Поход крестовый
Я на него Европе предлагаю.
Он
враг нам всем,
не мой один. Испаньи,
Сицилии и рыцарям Мальтийским,
Венеции и Генуи он
враг,
Досадчик всем державам христианским!
Пускай же все подымут общий стяг
На Турцию! Тогда
не из последних
Увидят нас. Но до того мы
будемЛишь наши грани русские беречь.
Мы
не хотим для Австрии руками
Жар загребать. Казною, так и
быть,
Мы учиним вам снова вспоможенье,
Войска ж свои пока побережем.
Для нас польза связана обыкновенно если
не с неприятным, то, во всяком случае, с безразличным в эстетическом отношении; красота и полезность пребывают во вражде; убить эту вражду
не удастся никакой художественной промышленности, если утрачен ключ к древнему отношению этих двух враждебных стихий; но
было время, когда польза
не смотрела пустыми очами в очи красоте; тогда
не существовало отрицательного понятия «утилитаризма», который
хочет уничтожать все,
не согласное с ним; и первый
враг его, конечно, красота, такая одинокая, такая чуждая для многих современных людей.
Знать, им
не жаль ни крови христианской,
Ни душ своих. Какая им корысть!
Самим тепло, а братию меньшую
Пусть
враг сечет и рубит, да и души
Насильным крестным целованьем губит.
Просил я их со многими слезами,
Какую ни на
есть, придумать помощь, —
И слышать
не хотят.
Не их, вишь, дело!
Так чье же?
Анатоль, хранивший свято юные мечты студентского периода,
хотя и удовлетворялся собственным одобрением за благородное биение сердца и искренним желанием освобождения крестьян, тем
не менее все благородные симпатии его
были за Польшу, на которую он шел
врагом, палачом, слугой деспотизма [Я рассказываю здесь план моей повести так, как он складывался в моей голове.
Само собой, водки я
не пил, табаку
не курил, соблюдал чистоту телесную, а такое направление жизни, известно,
не нравится
врагу рода человеческого, и
захотел он, окаянный, погубить меня и стал омрачать мой разум, всё равно, как теперь у братца.
Платонов. Ну а вот я так
не могу похвалиться этим. Я разошелся с ним, когда у меня
не было еще ни волоска на подбородке, а в последние три года мы
были настоящими
врагами. Я его
не уважал, он считал меня пустым человеком, и… оба мы
были правы. Я
не люблю этого человека!
Не люблю за то, что он умер спокойно. Умер так, как умирают честные люди.
Быть подлецом и в то же время
не хотеть сознавать этого — страшная особенность русского негодяя!
Какой он ни
есть, он
не может переделать себя. Что же ему больше делать, как только бороться с нами, как с смертельным
врагом, если мы выказываем к нему вражду. Ведь в самом деле: мы
хотим быть с ним добры, если он перестанет
быть таким, какой он
есть. А этого он
не может. И потому надо
быть добрым со всяким человеком, каков бы он ни
был, и
не требовать от него того, чего он
не может сделать:
не требовать от человека того, чтобы он перестал
быть собой.
Возмутительная операция эта
была совершена надо мною с самым грубым насилием и при таком численном превосходстве со стороны моих
врагов, что я никак
не мог
не сдаться,
хотя и бился до потери сознания.
— Возмутительнее всего эти инсинуации, на которых вы выезжаете! Спор тут вовсе
не о принципе, а только о факте. Как обстоит дело? По-вашему? Наш рабочий класс действительно уже горит ярким, сознательным революционным огнем? Действительно, он сознал, кто его классовые и политические
враги? Ну, и слава богу, это — самое лучшее, чего и мы
хотим. Но только суть-то в том, что вы ошибаетесь.
Я взглянула на говорившую. У нее
было сердитое и важное лицо. Потом я встретила взгляд моего отца. Он стал мрачным и суровым, каким я
не раз видела его во время гнева. Напоминание о моей покойной деде со стороны ее
врага (бабушка
не хотела видеть моей матери и никогда
не бывала у нас при ее жизни)
не растрогало, а скорее рассердило его.
Для Сергея Андреевича и Киселева взгляды их противников
были полны непримиримых противоречий, и они
были убеждены, что те
не хотят видеть этих противоречий только из упрямства: Даев и Наташа объявляли себя
врагами капитализма — и в то же время радовались его процветанию и усилению; говорили, что для широкого развития капитализма необходимы известные общественно-политические формы, — и в то же время утверждали, что сам же капитализм эти формы и создаст; историческая жизнь, по их мнению, направлялась
не подчиняющимися человеческой воле экономическими законами, идти против которых
было нелепо, — но отсюда для них
не вытекал вывод, что при таком взгляде человек должен сидеть сложа руки.
«Мыслящий реалист» чужд всякой мечтательности и романтизма, он
враг всяких возвышенных идей,
не имеющих никакого отношения к действительности и
не реализуемых, он склонен к цинизму, когда речь идет об изобличении иллюзий религиозных, метафизических и эстетических, у него культ дела и труда, он признает лишь естественные науки и презирает науки гуманитарные, он проповедует мораль разумного эгоизма
не потому, что он
был эгоистичнее «идеалистического» типа, — наоборот эгоистичнее
был «идеалистический» тип, — а потому, что он
хотел беспощадного разоблачения обманных возвышенных идей, которыми пользовались для самых низменных интересов.
Но что, — я
не знаю. Строго, пристально вглядываюсь я в себя. Чем я живу? И честный ответ только один:
не хочу быть и никогда
не стану человеческим бурьяном, Стану Розановым, Лассалем. Иначе
не понимаю жизни… Собрание
врагов волнуется и бушует, председатель говорит: «Господа, дайте же господину Чердынцеву возможность оправдаться!» И с гордым удивлением орла среди галок я в ответ, как Лассаль: «Оправдаться?.. Я пришел сюда учить вас, а
не оправдываться!»
Сын Донского, действуя с необыкновенным благоразумием, соблюл целость Москвы, но уступил Смоленск и другие русские областва Витову и еще искал милости у ханов, а внук
не мог противиться горсти татарских хищников и испил всю чашу стыда и горести на престоле, униженном его слабостью, и
был пленником в Казани, невольником в самой Москве,
хотя и смирил наконец внутренних
врагов, но восстановлением уделов подвергнул великое княжество новым опасностям междоусобий.
— Слушайте, чтобы после
не раскаяться. Король польский
хотел быть заступником нашим, а вы, недостойные,
не хотите признать и оценить его милостей. Он требует от нас дани менее Иоанна, обещает
не притеснять нас и всегда стоять крепко за будущую отчину свою против Иоанна и всех
врагов Великого Новгорода.
— Слушайте, чтобы после
не раскаяться. Король польский
хотел быть заступником нашим, а вы, недостойные,
не хотите признать и оценить его милостей. Он требует с нас дани менее Иоанна, обещает
не притеснять нас и всегда стоять крепко за будущую отчину свою против Иоанна и всех
врагов Великого Новгорода.
— Мы с тобой всюду
поспеем, — отвечал Дмитрий. — Пусть голос наш заглушают на дворище Ярославовом — мы и
не взглянем на этот муравейник. Нас много, молодец к молодцу, так наши мечи везде проложат себе дорожку; усыплем ее телами
врагов наших и
хотя тем потешим сердце, что это для отчизны. А широкобородые правители наши пусть толкуют про что знают, лишь бы нам
не мешали.
— Спросил, точно. Но ни о каком кокетстве у меня и помышления
не было. Что я, корнет Вальденштуббе какой-нибудь? Ваша красота, ваша грация — вот
враги… против этих
не устоит и наш брат, старик.
Хотите казните,
хотите милуйте.
Заранее ли предвкушал он всю сладость жестокого отмщения, придуманного им для
врага своего, князя Василия Прозоровского, радовался ли гибели Якова Потапова, этого ничтожного сравнительно с ним по положению человека, но почему-то казавшегося ему опаснейшим
врагом, которого он
не в силах
был сломить имевшеюся в руках его властию, чему лучшим доказательством служит то, что он, совместно с достойным своим помощником, Хлопом, подвел его под самоубийство, довел его до решимости казнить себя самому,
хотя хвастливо, как мы видели, сказал своему наперснику об умершем: «Разве
не достало бы на его шею другой петли,
не нашлось бы и на его долю палача», но внутри себя таил невольно какое-то странное, несомненное убеждение, что «другой петли» для этого человека именно
не достало бы и «палача
не нашлось бы», — или,
быть может, Григорий Лукьянович погрузился в сластолюбивые мечты о красавице княжне Евпраксии Васильевне, которую он теперь считал в своей власти, —
не будем строить догадок и предупреждать событий.
— Пикни же он грубое словечко, я ему глаза выцарапаю; мой Петенька и сучку царскую выпустит — посмей-ка он тогда тронуть волоском! А вот
быть по-нашему с Бироном; да я, господи прости!
хочу скорей лишиться доброго имени, пускай называют меня шлюхой, неумойкой, такой-сякой, коли я
не увижу головы
врага нашего на плахе, а вот
быть,
быть и
быть…
— И я
буду его
врагом. Что ж вам и тогда в сердце, которое в другой раз так любить
не может, измятом, разбитом, сокрушенном? Я обманула бы вас, если бы отдала вам руку свою,
не отдав вам нераздельно любви своей.
Хотите ли жену, которая среди ласк ваших
будет думать о другом, хоть бы для нее умершем?
— Мы с тобой всюду
поспеем, — отвечал Димитрий. — Пусть голос наш заглушают на дворище Ярославлевом — мы и
не взглянем на этот муравейник. Нас много, молодец к молодцу, так наши мечи везде проложат себе дорожку. Усыплем ее телами
врагов наших и
хотя тем потешим сердце, что это для отчизны. А широкобородые правители наши пусть толкуют про что знают, лишь бы нам
не мешали.