Неточные совпадения
Они прошли молча несколько шагов. Варенька видела, что он хотел говорить; она догадывалась о чем и
замирала от волнения радости и страха. Они отошли так далеко, что
никто уже не мог бы слышать их, но он всё еще не начинал говорить. Вареньке лучше было молчать. После молчания можно было легче сказать то, что они хотели сказать, чем после слов о грибах; но против своей воли, как будто нечаянно, Варенька сказала...
— Прыгай, Перезвон, служи! Служи! — завопил Коля, вскочив с места, и собака, став на задние лапы, вытянулась прямо пред постелькой Илюши. Произошло нечто
никем не ожиданное: Илюша вздрогнул и вдруг с силой двинулся весь вперед, нагнулся к Перезвону и, как бы
замирая, смотрел на него.
— Брат, — прервал Алеша,
замирая от страха, но все еще как бы надеясь образумить Ивана, — как же мог он говорить тебе про смерть Смердякова до моего прихода, когда еще
никто и не знал о ней, да и времени не было
никому узнать?
«Куда могла она пойти, что она с собою сделала?» — восклицал я в тоске бессильного отчаяния… Что-то белое мелькнуло вдруг на самом берегу реки. Я знал это место; там, над могилой человека, утонувшего лет семьдесят тому назад, стоял до половины вросший в землю каменный крест с старинной надписью. Сердце во мне
замерло… Я подбежал к кресту: белая фигура исчезла. Я крикнул: «Ася!» Дикий голос мой испугал меня самого — но
никто не отозвался…
Замерло все в кабаке и около кабака. Со стороны конторы близился гулкий топот, — это гнали верхами лесообъездчики и исправничьи казаки. Дверь в кабаке была отворена попрежнему, но
никто не смел войти в нее. К двум окнам припали усатые казачьи рожи и глядели в кабак.
По вечерам, сидя у огонька перед своим балаганом, она тоже заводила свою хохлацкую песню, но
никто ее не поддерживал, и песня
замирала в бессилии собственного одиночества.
— У! дух
замирает от одной мысли. Вы не знаете, как я люблю ее, дядюшка! я люблю, как никогда
никто не любил: всеми силами души — ей всё…
Никто не подумал остановить его. Важно прошел он между рядами столов, и только когда
замер звон его колокольцев, опричники очнулись от оцепенения; а Малюта, встав из-за стола, сказал Ивану Васильевичу...
Федя затянул было «Вниз по матушке…», да не вышло.
Никто не подтянул. И
замер голос, прокатившись по реке и повторившись в лесном овраге…
Никто не отвечал на это замечание, от которого волосы стали дыбом и
замерло сердце у доброго Алексея.
Его красивая, статная фигура, даже пальцы его белых рук
замерли на красном фоне спинки стула. Он как-то застыл. Казалось, что глаза ничего не видят перед собой или видят то, что не видит
никто, или недвижно ищут ответа невозможного.
Вдруг остановился, услыхав оранье, и голову поднял. Я в первый и последний раз видел его таким, даже жутко стало. Все
замерли, а Ванька ввалился уже на сцену и орет,
никого и ничего не видя...
Вся казарма будто
замерла. В этот момент
никто не пошевелился. Так страшен был остервенившийся Пашка…
Как сказал он эти слова, у меня дух
замер. Точно так. По разделу, при предводителе, сделанному, так точно было постановлено. Теперь я всесемейно пропал в этом ужасном доме, откуда ни нам сойти, ни к нам
никому притти не можно. А темперамент Петрусин мне совершенно был известен; он ни за что не сжалится над нами, что бы тут с нами не случилось.
Это была третья встреча. Потом дней пять сряду решительно «
никто» не встречался, а об «каналье» и слух
замер. А между тем нет-нет да и вспомнится господин с крепом на шляпе. С некоторым удивлением ловил себя на этом Вельчанинов: «Что мне тошно по нем, что ли? Гм!.. А тоже, должно быть, у него много дела в Петербурге, — и по ком это у него креп? Он, очевидно, узнавал меня, а я его не узнаю. И зачем эти люди надевают креп? К ним как-то нейдет… Мне кажется, если я поближе всмотрюсь в него, я его узнаю…»
Если бы Капендюхин попробовал остановить Вавилу, Вавило, наверное, ушел бы из камеры, но, не встретив сопротивления, он вдруг ослабел и, прислонясь к стене,
замер в недоумении, от которого кружилась голова и дрожали ноги. Городовой, растирая пальцем пепел у себя на колене, лениво говорил о том, что обыватели озорничают,
никого не слушаются, порядок пропал.
Гробовое молчание камеры, казалось, стало еще глубже. Освещенная сальным огарком, она вся
замерла, хотя не спал в ней
никто, и отрывистые жалобы и проклятия бродяги с какою-то тяжелою отчетливостью падали в испуганную, взволнованную и сочувственную толпу. Даже пьяная арестантка прекратила свои причитания и уставилась на Бесприютного мутным застывшим взглядом.
И молодому человеку показалось в эту темную безлунную ночь, что весь мир замкнулся для него этой зубчатой стеной… Весь мир сомкнулся, затих и
замер, оградившись частоколом и захлопнувшись синеватою тьмою неба. И
никого больше не было в мире… Был только он да эта темная неподвижно сидевшая на ступеньках фигура… Молодой человек отрешился от всего, что его волновало гневом, надеждами, запросами среди шума и грохота жизни, которая где-то катилась там… далеко… за этими стенами…
Толпа шелестит и расходится. Мертвого уносят.
Замирают отдельные восклицания. Шут, завернувшись в рясу, снова держит путь в толпе. Скоро на сцене не остается
никого. Отсталые торопливо проходят к молу, где смолкает стук топоров. На площади появляется Зодчий.
Плач
замер, и от этого в палате стало еще печальнее и тоскливее. Белые стены были неподвижны и холодны, и не было
никого живого, кому можно было бы пожаловаться на одиночество и страх и просить защиты.
Когда она на своем громадном вороном жеребце Вулкане бешеном животном, не знавшем
никого, кроме хозяйки, вылетала сумасшедшим карьером на арену, публика
замирала от страха и восторга.
А когда узнала, что уехал он к Фленушке, закипело мое сердце, все во мне
замерло, но я все-таки затаила в себе чувства,
никому виду не подала, тебе даже не сказала, что у меня сталось на сердце…
«Положение мое тем более невыносимо, что тут нет
никого виноватого», — пишет самоубийца в «Приговоре». Герой подполья видит для себя лишь один выход, — «молча и бессильно скрежеща зубами, сладострастно
замереть в инерции, мечтая о том, что даже и злиться, выходит, тебе не на кого, что предмета не находится».
Молодые люди
замерли на минуту, чутко прислушиваясь, не шевелясь, почти не дыша… Но
никто не отозвался на неожиданно раздавшееся лошадиное ржание. По-видимому, в лесу все было по-прежнему тихо и спокойно. Вероятно, сама собой упавшая с дерева ветка произвела этот легкий шум, встревоживший молодежь.
Окостенев от холода, выходит он из своей засады… слышен говор… сердце у него
замирает — все опять замолкло:
никого!