Неточные совпадения
— Оставьте меня! Помню, не помню… Какое ему дело? Зачем мне помнить? Оставьте меня в покое! —
обратился он уже не
к гувернеру, а ко всему
свету.
«Довольно! — произнес он решительно и торжественно, — прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и — довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и
света теперь и… и воли, и силы… и посмотрим теперь! Померяемся теперь! — прибавил он заносчиво, как бы
обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее. — А ведь я уже соглашался жить на аршине пространства!
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало, утром
к вам в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись в вашу творческую мечту, не заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается в одном
свете: деревья с водой, земля с небом… Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки
обратились уже в определительные образы: берега дышат жизнью, все ярко и ясно…
Этот визит омрачил счастливое настроение Заплатиной, и она должна была из чувства безопасности прекратить свои дальнейшие посещения Ляховских. Да кроме того, ей совсем не нравилось смотреть на презрительное выражение лица, с которым встретил ее сам Игнатий Львович, хотя ему как больному можно было многое извинить; затем натянутая любезность, с какой
обращался к ней доктор, тоже шокировала покорную приличиям
света натуру Хионии Алексеевны.
— Видишь, Надя, какое дело выходит, — заговорил старик, — не сидел бы я, да и не думал, как добыть деньги, если бы мое время не ушло. Старые друзья-приятели кто разорился, кто на том
свете, а новых трудно наживать. Прежде стоило рукой повести Василию Бахареву, и за капиталом дело бы не стало, а теперь… Не знаю вот, что еще в банке скажут: может, и поверят. А если не поверят, тогда придется
обратиться к Ляховскому.
Тут у нашего внимательного слушателя волосы поднялись дыбом; со страхом оборотился он назад и увидел, что дочка его и парубок спокойно стояли, обнявшись и напевая друг другу какие-то любовные сказки, позабыв про все находящиеся на
свете свитки. Это разогнало его страх и заставило
обратиться к прежней беспечности.
Буллу свою начинает он жалобою на диавола, который куколь сеет во пшенице, и говорит: «Узнав, что посредством сказанного искусства многие книги и сочинения, в разных частях
света, наипаче в Кельне, Майнце, Триере, Магдебурге напечатанные, содержат в себе разные заблуждения, учения пагубные, христианскому закону враждебные, и ныне еще в некоторых местах печатаются, желая без отлагательства предварить сей ненавистной язве, всем и каждому сказанного искусства печатникам и
к ним принадлежащим и всем, кто в печатном деле
обращается в помянутых областях, под наказанием проклятия и денежныя пени, определяемой и взыскиваемой почтенными братиями нашими, Кельнским, Майнцким, Триерским и Магдебургским архиепископами или их наместниками в областях, их, в пользу апостольской камеры, апостольскою властию наистрожайше запрещаем, чтобы не дерзали книг, сочинений или писаний печатать или отдавать в печать без доклада вышесказанным архиепископам или наместникам и без их особливого и точного безденежно испрошенного дозволения; их же совесть обременяем, да прежде, нежели дадут таковое дозволение, назначенное
к печатанию прилежно рассмотрят или чрез ученых и православных велят рассмотреть и да прилежно пекутся, чтобы не было печатано противного вере православной, безбожное и соблазн производящего».
— Эй ты, галман, отворяй дверь! — вслух
обратился Мыльников
к появившемуся лакею Ганьке. — Без очков-то не узнал Тараса Мыльникова?.. Я вас всех научу, как на
свете жить!
Сбросив парадную одежду, мы играли перед Лицеем в снежки при
свете иллюминации и тем заключили свой праздник, не подозревая тогда в себе будущих столпов отечества, как величал нас Куницын,
обращаясь в речи
к нам.
— Пойду погляжу, — может и есть. Ну-ко вы, мамзели, —
обратился он
к девицам, которые тупо жались в дверях, загораживая
свет. — Кто из вас похрабрее? Коли третьего дня ваша знакомая приехала, то, значит, теперича она лежит в том виде, как господь бог сотворил всех человеков — значит, без никого… Ну, кто из вас побойчее будет? Кто из вас две пойдут? Одеть ее треба…
— Вы мнительны, вы в тревоге, — продолжал он,
обращаясь к ней, — просто-запросто вы ревнуете
к Катерине Федоровне и потому готовы обвинить весь
свет и меня первого, и… и позвольте уж все сказать: странное мнение можно получить о вашем характере…
— А это, родной мой, — многозначительным шепотом ответил Клодт, — это у нас такая закуска. Под стук телеги. Фендрик, —
обратился он
к Золотухину, — ну, теперь подо что выпьем? Хочешь под
свет луны?
— Сколько я себя ни помню, — продолжал он,
обращаясь больше
к Настеньке, — я живу на чужих хлебах, у благодетеля (на последнем слове Калинович сделал ударение), у благодетеля, — повторил он с гримасою, — который разорил моего отца, и когда тот умер с горя, так он, по великодушию своему, призрел меня, сироту, а в сущности приставил пестуном
к своим двум сыновьям, болванам, каких когда-либо
свет создавал.
— Да что ты, дурачок, чего сердишься? Я говорю, скажи: «Наполни, господи, пустоту мою» и вкуси петой просвирки, потому я, знаете, —
обратилась она
к гостям, — я и за себя и за него всегда одну часточку вынимаю, чтобы нам с ним на том
свете в одной скинии быть, а он не хочет вкусить. Почему так?
Лавочник, человек пухлый и равнодушный ко всему на
свете, как все загородные мелочные торговцы, крякнул и зевнул ей вслед, а Шубин
обратился к Берсеневу со словами: «Это… это, вот видишь… тут есть у меня знакомое семейство… так это у них… ты не подумай…» — и, не докончив речи, побежал за уходившею девушкой.
Они приходят иногда
к Мише на господский двор, только я прячусь там от них: наши дворовые и сама Глафира Львовна так грубо
обращаются с ними, что у меня сердце кровью обливается; они, бедняжки, стараются всем на
свете услужить брату, бегают, ловят ему белок, птиц, — а он обижает их…
Свет не без добрых людей! — подхватила она, отчаянно махая руками и
обращаясь то
к приемышу, то
к Захару, который покачивался подле печки.
— Так они завтра чем
свет уезжают? как же это-с? — проговорила Наталья Дмитриевна,
обращаясь к Марье Александровне.
— Что вам ничего сигары, Мари, — сказал он,
обращаясь к даме тем особенным, неуловимым и приобретаемым только опытностью тоном — вежливым, приятельским, но не вполне уважительным, которым говорят люди, знающие
свет, с содержанками в отличие от жен.
— Молчать! — загремел Харлов. — Прихлопну тебя, так только мокро будет на том месте, где ты находился. Да и ты молчи, щенок! —
обратился он
к Слёткину, — не суйся, куда не велят! Коли я, Мартын Петров Харлов, порешил оный раздельный акт составить, то кто же может его уничтожить? Против моей воли пойти? Да в
свете власти такой нет…
К красну солнцу наконец
Обратился молодец:
«
Свет наш солнышко! ты ходишь
Круглый год по небу, сводишь
Зиму с теплою весной,
Всех нас видишь под собой.
Любим Карпыч (поднимая один палец кверху). Сс… Не трогать! Хорошо тому на
свете жить, у кого нету стыда в глазах!.. О люди, люди! Любим Торцов пьяница, а лучше вас! Вот теперь я сам пойду. (
Обращаясь к толпе.) Шире дорогу — Любим Торцов идет! (Уходит и тотчас возвращается.) Изверг естества! (Уходит.)
— Я говорил: не надо полнеть. В вашем роду у всех несчастная наклонность
к полноте. Не надо, — повторил он умоляющим голосом и поцеловал руку. — Вы такая хорошая! Вы такая славная! Вот, ваше превосходительство, —
обратился он
к Крылину, — рекомендую: единственная в
свете женщина, которую я когда-либо серьезно любил.
Я приготовлю деревенского мальчика быть любезным человеком в
свете, и мое удовольствие
обратится для него в благодеяние!..» Так могла думать графиня, стараясь ласками привязать
к себе Леона, который едва верил своему счастию и с такою чувствительностию принимал их, что Эмилия в другое свидание сказала ему сквозь слезы: «Леон!
Знаю, знаю, маточка (спешит он прибавить,
обращаясь к Вареньке), что нехорошо это думать, что это вольнодумство; но по искренности, по правде-истине, — зачем одному еще во чреве матери прокаркнула счастье ворона-судьба, а другой из воспитательного дома на
свет божий выходит?
Когда блеснул
свет из окна, он показался так далек и недоступен, что офицеру захотелось побежать
к нему. Впервые он нашел изъян в своей храбрости и мелькнуло что-то вроде легкого чувства уважения
к отцу, который так свободно и легко
обращался с темнотой. Но и страх и уважение исчезли, как только попал он в освещенные керосином комнаты, и было только досадно на отца, который не слушается голоса благоразумия и из старческого упрямства отказывается от казаков.
— Ну, ступайте-ка, девицы, спать-ночевать, — сказала Манефа,
обращаясь к Фленушке и Марьюшке. — В келарню-то ужинать не ходите, снежно, студено. Ехали мы, мать София, так лесом-то ничего, а на поляну как выехали, такая метель поднялась, что
свету Божьего не стало видно. Теперь так и метет… Молви-ка, Фленушка, хоть Наталье, принесла бы вам из келарни поужинать, да яичек бы, что ли, сварили, аль яиченку сделали, молочка бы принесла. Ну, подите со Христом.
Он
обратился к улице. Из-за разорванных туч выглянуло на миг солнце и скупым, желтым
светом озарило мокрую и печальную улицу. Только противоположный дом стоял все таким же гордым и веселым, и окна его сияли. Но Андрей Николаевич не видел его. Он видел то, что было когда-то и что так упорно продолжало являться назло всем стенам и запорам.
Опытный в делах подобного рода, петербургский чиновник, войдя в шарпанскую моленную, приказал затушить все свечи. Когда приказание его было исполнено,
свет лампады, стоявшей пред образом Казанской Богородицы, обозначился. Взяв его на руки,
обратился он
к игуменье и немногим бывшим в часовне старицам со словами...
— А тебе, Василий Борисыч, —
обратился к свету-родителю удельный голова, — пошли Господь столько сынков, сколько в поле пеньков, да столько дочек, сколько на болоте кочек, и всем вам дай Господи, чтоб добро у вас этак лилось.
«Царство ей небесное и, — довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и
света теперь! И… и воли, и силы… И посмотрим теперь! Померяемся теперь! — прибавил он заносчиво, как бы
обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее».
— Подлец ты! —
обратился Ахинеев
к Ванькину. — За что ты меня перед всем
светом в грязи выпачкал? За что ты на меня клевету пустил?
— Теперь до поздней ночи. И потом до
света будет сидеть в кабинете за бумагами. И так изо дня в день. Спит часа три-четыре. А сердце больное… Ну, а ты, партизан, иди-ка спать! —
обратилась она
к сыну.
Коромыслов(подходя). Ну, Лизок, луна восходит и нам время в парк. Вы мне еще обещали какой-то гриб показать при лунном
свете. А ты, Алексей, пойди
к Татьяне Андреевне, я уж не могу, надоело, а ты и со старухами умеешь
обращаться.
Одновременно с тем, как у нас читали приспособленную для нас часть «творения» Тюнена, в качестве художественной иллюстрации
к этой книге
обращалась печатная картинка, на которой был изображен темный загон, окруженный стеною, в которой кое-где пробивались трещинки, и через них в сплошную тьму сквозили
к нам слабые лучи
света.
[ «Свобода вкоренена во Тьме, и в своем темном желании, как и в светлом желании, она связана с вечной волей Тьмы; и Тьма связана со
Светом свободы и не может ничего достичь, когда
обращается к желанию самому по себе и действует как Тьма в самой себе; из этих двух, как и из темного ощущения, а также и из
Света, т. е. свободного желания, исходящего из ощущения, возникнет в ощущении молния как первоогонь: тогда Свобода раскроется в ощущении, но ощущение постигает ее через страх, поскольку видна она лишь как молния; и так как Свобода непостижима и словно бы Ничто, и
к тому же есть вне и до всякого ощущения, и не имеет основы, то не может ее ощущение ни постичь, ни удержать и лишь покоряется оно Свободе, и Свобода соединяет свою темную самость и Сущность и правит с воспринятым беспокойством во Тьме, во Тьме непостижимой» (нем.).]].
Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому
свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил
к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было,
обратился к нему...
Тогда Баранщиков
обратился к старинному средству «снискать себе счастье в особину» и составил о своем бродяжестве скаску с тем, чтобы поднесли ее особам и царице в виде печатаной книжки под заглавием: «Несчастные приключения Василия Баранщикова, мещанина Нижнего Новгорода, в трех частях
света: в Америке, Азии и Европе с 1780 по 1787 год» (С.-Петербург, 1787 г.).
— Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть или сенца там, или чтó. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? —
обратился он
к своему князю, — а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало.
Свет увидали…