Неточные совпадения
— Прим. издателя.] и переходя от
одного силлогизма [Силлогизм (греч.) — вывод
из двух или нескольких суждений.] к другому, заключила, что измена свила себе гнездо в самом Глупове.
Но если и затем толпа будет продолжать упорствовать, то надлежит: набежав с размаху, вырвать
из оной
одного или
двух человек, под наименованием зачинщиков, и, отступя от бунтовщиков на некоторое расстояние, немедля распорядиться.
Но, пробыв
два месяца
один в деревне, он убедился, что это не было
одно из тех влюблений, которые он испытывал в первой молодости; что чувство это не давало ему минуты покоя; что он не мог жить, не решив вопроса: будет или не будет она его женой; и что его отчаяние происходило только от его воображения, что он не имеет никаких доказательств в том, что ему будет отказано.
В соседней бильярдной слышались удары шаров, говор и смех.
Из входной двери появились
два офицера:
один молоденький, с слабым, тонким лицом, недавно поступивший
из Пажеского корпуса в их полк; другой пухлый, старый офицер с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазами.
Узнав об этом, новая партия успела во время прений о Флерове послать на извозчике своих обмундировать дворянина и
из двух напоенных привезти
одного в собрание.
Тяга была прекрасная. Степан Аркадьич убил еще
две штуки и Левин
двух,
из которых
одного не нашел. Стало темнеть. Ясная, серебряная Венера низко на западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко на востоке уже переливался своими красными огнями мрачный Арктурус. Над головой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать; но Левин решил подождать еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет выше его и когда ясны будут везде звезды Медведицы.
Это было
одно из того, что он решил сказать ей. Он решился сказать ей с первых же дней
две вещи — то, что он не так чист, как она, и другое — что он неверующий. Это было мучительно, но он считал, что должен сказать и то и другое.
На этом кругу были устроены девять препятствий: река, большой, в
два аршина, глухой барьер пред самою беседкой, канава сухая, канава с водою, косогор, ирландская банкетка, состоящая (
одно из самых трудных препятствий),
из вала, утыканного хворостом, за которым, невидная для лошади, была еще канава, так что лошадь должна была перепрыгнуть оба препятствия или убиться; потом еще
две канавы с водою и
одна сухая, — и конец скачки был против беседки.
Одно время, читая Шопенгауера, он подставил на место его воли — любовь, и эта новая философия дня на
два, пока он не отстранился от нее, утешала его; но она точно так же завалилась, когда он потом
из жизни взглянул на нее, и оказалась кисейною, негреющею одеждой.
Два мальчика в тени ракиты ловили удочками рыбу.
Один, старший, только что закинул удочку и старательно выводил поплавок из-за куста, весь поглощенный этим делом; другой, помоложе, лежал на траве, облокотив спутанную белокурую голову на руки, и смотрел задумчивыми голубыми глазами на воду. О чем он думал?
— Вы с таким чувством это рассказываете, что, мне кажется, вы сами
один из этих
двух.
Если же назначение жалованья отступает от этого закона, как, например, когда я вижу, что выходят
из института
два инженера, оба одинаково знающие и способные, и
один получает сорок тысяч, а другой довольствуется
двумя тысячами; или что в директоры банков общества определяют с огромным жалованьем правоведов, гусаров, не имеющих никаких особенных специальных сведений, я заключаю, что жалованье назначается не по закону требования и предложения, а прямо по лицеприятию.
Его товарищ с детства,
одного круга,
одного общества и товарищ по корпусу, Серпуховской,
одного с ним выпуска, с которым он соперничал и в классе, и в гимнастике, и в шалостях, и в мечтах честолюбия, на-днях вернулся
из Средней Азии, получив там
два чина и отличие, редко даваемое столь молодым генералам.
Он держался
одною рукой за окно остановившейся на углу кареты,
из которой высовывались женская голова в бархатной шляпе и
две детские головки, и улыбался и манил рукой зятя.
Со времени своего возвращения из-за границы Алексей Александрович
два раза был на даче.
Один раз обедал, другой раз провел вечер с гостями, но ни разу не ночевал, как он имел обыкновение делать это в прежние годы.
Действительно, послышались пронзительные, быстро следовавшие
один зa другим свистки.
Два вальдшнепа, играя и догоняя друг друга и только свистя, а не хоркая, налетели на самые головы охотников. Раздались четыре выстрела, и, как ласточки, вальдшнепы дали быстрый заворот и исчезли
из виду.
— Еще бы! Что ни говори, это
одно из удовольствий жизни, — сказал Степан Аркадьич. — Ну, так дай ты нам, братец ты мой, устриц
два, или мало — три десятка, суп с кореньями….
На платформе раздалось Боже Царя храни, потом крики: ура! и живио!
Один из добровольцев, высокий, очень молодой человек с ввалившеюся грудью, особенно заметно кланялся, махая над головой войлочною шляпой и букетом. За ним высовывались, кланяясь тоже,
два офицера и пожилой человек с большой бородой в засаленной фуражке.
Левин встал и пошел с ним к большому столу, уставленному водками и самыми разнообразными закусками. Казалось,
из двух десятков закусок можно было выбрать, что было по вкусу, но Степан Аркадьич потребовал какую-то особенную, и
один из стоявших ливрейных лакеев тотчас принес требуемое. Они выпили по рюмке и вернулись к столу.
Сердце мое облилось кровью; пополз я по густой траве вдоль по оврагу, — смотрю: лес кончился, несколько казаков выезжает
из него на поляну, и вот выскакивает прямо к ним мой Карагёз: все кинулись за ним с криком; долго, долго они за ним гонялись, особенно
один раза
два чуть-чуть не накинул ему на шею аркана; я задрожал, опустил глаза и начал молиться.
Между тем чай поспел; я вытащил
из чемодана
два походных стаканчика, налил и поставил
один перед ним.
Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобой накокетничается вдоволь, а года через
два выйдет замуж за урода,
из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она
одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное…
Я взошел в хату:
две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли всю ее мебель. На стене ни
одного образа — дурной знак! В разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил
из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставив в угол шашку и ружье, пистолеты положил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою на другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке все вертелся мальчик с белыми глазами.
Едва я успел ее рассмотреть, как услышал шум шагов:
два казака бежали
из переулка,
один подошел ко мне и спросил: не видал ли я пьяного казака, который гнался за свиньей.
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как
двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор,
один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы
две скалы, похожие
одна на другую, — и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
Посередине трещал огонек, разложенный на земле, и дым, выталкиваемый обратно ветром
из отверстия в крыше, расстилался вокруг такой густой пеленою, что я долго не мог осмотреться; у огня сидели
две старухи, множество детей и
один худощавый грузин, все в лохмотьях.
Только не
один Печорин любовался хорошенькой княжной:
из угла комнаты на нее смотрели другие
два глаза, неподвижные, огненные.
Мы друг друга скоро поняли и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен:
из двух друзей всегда
один раб другого, хотя часто ни
один из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае — труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги!
— Вот он вас проведет в присутствие! — сказал Иван Антонович, кивнув головою, и
один из священнодействующих, тут же находившихся, приносивший с таким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопнули на локтях и давно лезла оттуда подкладка, за что и получил в свое время коллежского регистратора, прислужился нашим приятелям, как некогда Виргилий прислужился Данту, [Древнеримский поэт Вергилий (70–19 гг. до н. э.) в поэме Данте Алигьери (1265–1321) «Божественная комедия» через Ад и Чистилище провожает автора до Рая.] и провел их в комнату присутствия, где стояли
одни только широкие кресла и в них перед столом, за зерцалом [Зерцало — трехгранная пирамида с указами Петра I, стоявшая на столе во всех присутственных местах.] и
двумя толстыми книгами, сидел
один, как солнце, председатель.
Какое произвело следствие это прибытие, читатель может узнать
из одного разговора, который произошел между
одними двумя дамами.
Из-за хлебных кладей и ветхих крыш возносились и мелькали на чистом воздухе, то справа, то слева, по мере того как бричка делала повороты,
две сельские церкви,
одна возле другой: опустевшая деревянная и каменная, с желтенькими стенами, испятнанная, истрескавшаяся.
В угольной
из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром
из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне стояло
два самовара, если б
один самовар не был с черною как смоль бородою.
С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец остались только
два,
из которых
одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою; с каждым годом уходили
из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль.
Эти
два окна, с своей стороны, были тоже подслеповаты; на
одном из них темнел наклеенный треугольник
из синей сахарной бумаги.
Из-за нее
две дамы, большие приятельницы и даже родственницы, перессорились совершенно, именно за то, что
одна из них как-то манкировала контрвизитом.
Мужчины здесь, как и везде, были
двух родов:
одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые
из них были такого рода, что с трудом можно было отличить их от петербургских, имели так же весьма обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге.
В то время, когда
один пускал кудреватыми облаками трубочный дым, другой, не куря трубки, придумывал, однако же, соответствовавшее тому занятие: вынимал, например,
из кармана серебряную с чернью табакерку и, утвердив ее между
двух пальцев левой руки, оборачивал ее быстро пальцем правой, в подобье того как земная сфера обращается около своей оси, или же просто барабанил по табакерке пальцами, насвистывая какое-нибудь ни то ни се.
Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшие
из окна почти в
одно время
два лица: женское, в чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками,
из которых делают на Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего и посвистывающего на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихоструйного треньканья.
Подошедши к бюро, он переглядел их еще раз и уложил, тоже чрезвычайно осторожно, в
один из ящиков, где, верно, им суждено быть погребенными до тех пор, покамест отец Карп и отец Поликарп,
два священника его деревни, не погребут его самого, к неописанной радости зятя и дочери, а может быть, и капитана, приписавшегося ему в родню.
Она вынула из-под платка корнет, сделанный
из красной бумаги, в котором были
две карамельки и
одна винная ягода, и дрожащей рукой подала его мне. У меня недоставало сил взглянуть в лицо доброй старушке; я, отвернувшись, принял подарок, и слезы потекли еще обильнее, но уже не от злости, а от любви и стыда.
Вместо Ивиных за ливрейной рукой, отворившей дверь, показались
две особы женского пола:
одна — большая, в синем салопе с собольим воротником, другая — маленькая, вся закутанная в зеленую шаль, из-под которой виднелись только маленькие ножки в меховых ботинках.
— Я на это тебе только
одно скажу: трудно поверить, чтобы человек, который, несмотря на свои шестьдесят лет, зиму и лето ходит босой и, не снимая, носит под платьем вериги в
два пуда весом и который не раз отказывался от предложений жить спокойно и на всем готовом, — трудно поверить, чтобы такой человек все это делал только
из лени.
Направо от двери были
два окна, завешенные платками; у
одного из них сидела Наталья Савишна, с очками на носу, и вязала чулок.
И через час воз с кирпичом выехал
из Умани, запряженный в
две клячи. На
одной из них сидел высокий Янкель, и длинные курчавые пейсики его развевались из-под жидовского яломка по мере того, как он подпрыгивал на лошади, длинный, как верста, поставленная на дороге.
Теперь он тешил себя заранее мыслью, как он явится с
двумя сыновьями своими на Сечь и скажет: «Вот посмотрите, каких я молодцов привел к вам!»; как представит их всем старым, закаленным в битвах товарищам; как поглядит на первые подвиги их в ратной науке и бражничестве, которое почитал тоже
одним из главных достоинств рыцаря.
Один только козак, Максим Голодуха, вырвался дорогою
из татарских рук, заколол мирзу, отвязал у него мешок с цехинами и на татарском коне, в татарской одежде полтора дни и
две ночи уходил от погони, загнал насмерть коня, пересел дорогою на другого, загнал и того, и уже на третьем приехал в запорожский табор, разведав на дороге, что запорожцы были под Дубной.
Она сошла вниз и минуты через
две воротилась с водой в белой глиняной кружке; но он уже не помнил, что было дальше. Помнил только, как отхлебнул
один глоток холодной воды и пролил
из кружки на грудь. Затем наступило беспамятство.
Да я сам знаю, и в тайне храню, сочинения два-три таких, что за
одну только мысль перевесть и издать их можно рублей по сту взять за каждую книгу, а за
одну из них я и пятисот рублей за мысль не возьму.
Не явилась тоже и
одна тонная дама с своею «перезрелою девой», дочерью, которые хотя и проживали всего только недели с
две в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на шум и крик, подымавшийся
из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне, через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю семью, кричала во все горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не стоят».
— Так проходя-то в восьмом часу-с, по лестнице-то, не видали ль хоть вы, во втором-то этаже, в квартире-то отворенной — помните?
двух работников или хоть
одного из них? Они красили там, не заметили ли? Это очень, очень важно для них!..