Неточные совпадения
Достаточно было тому, который
попал на замечание со стороны остроумия, достаточно было ему только пошевелиться или как-нибудь ненароком мигнуть
бровью, чтобы подпасть вдруг под гнев.
Катя достала це-мольную сонату-фантазию Моцарта. Она играла очень хорошо, хотя немного строго и сухо. Не отводя глаз от нот и крепко стиснув губы, сидела она неподвижно и прямо, и только к концу сонаты лицо ее разгорелось и маленькая прядь развившихся волос
упала на темную
бровь.
В соседнем отделении голоса звучали все громче, торопливее, точно желая
попасть в ритм лязгу и грохоту поезда. Самгина заинтересовал остроносый: желтоватое лицо покрыто мелкими морщинами, точно сеткой тонких ниток, — очень подвижное лицо, то — желчное и насмешливое, то — угрюмое. Рот — кривой, сухие губы приоткрыты справа, точно в них торчит невидимая папироса. Из костлявых глазниц, из-под темных
бровей нелюдимо поблескивают синеватые глаза.
— Сбоку, — подхватила Пелагея Ивановна, — означает вести;
брови чешутся — слезы; лоб — кланяться; с правой стороны чешется — мужчине, с левой — женщине; уши зачешутся — значит, к дождю, губы — целоваться, усы — гостинцы есть, локоть — на новом месте
спать, подошвы — дорога…
Он подбирался к нему медленно, с оглядкой, осторожно, шел то ощупью, то смело и думал, вот-вот он близко у цели, вот уловит какой-нибудь несомненный признак, взгляд, слово, скуку или радость: еще нужно маленький штрих, едва заметное движение
бровей Ольги, вздох ее, и завтра тайна
падет: он любим!
— Замечай за Верой, — шепнула бабушка Райскому, — как она слушает! История
попадает — не в
бровь, а прямо в глаз. Смотри, морщится, поджимает губы!..
Марк
попадал не в
бровь, а в глаз. А Райскому нельзя было даже обнаружить досаду: это значило бы — признаться, что это правда.
При входе шумливой ватаги толстяк нахмурил было
брови и поднялся с места; но, увидав в чем дело, улыбнулся и только велел не кричать: в соседней, дескать, комнате охотник
спит.
Акулина была так хороша в это мгновение: вся душа ее доверчиво, страстно раскрывалась перед ним, тянулась, ластилась к нему, а он… он уронил васильки на траву, достал из бокового кармана пальто круглое стеклышко в бронзовой оправе и принялся втискивать его в глаз; но, как он ни старался удержать его нахмуренной
бровью, приподнятой щекой и даже носом — стеклышко все вываливалось и
падало ему в руку.
Вот она как-то пошевелила прозрачною головою своею: тихо светятся ее бледно-голубые очи; волосы вьются и
падают по плечам ее, будто светло-серый туман; губы бледно алеют, будто сквозь бело-прозрачное утреннее небо льется едва приметный алый свет зари;
брови слабо темнеют…
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что
брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками),
падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Время любви прошло, распухшая кожа на шее косачей
опадает,
брови прячутся, перья лезут… пора им в глухие, крепкие места, в лесные овраги; скоро придет время линять, то есть переменять старые перья на новые: время если не болезни, то слабости для всякой птицы.
Аграфене случалось пить чай всего раза три, и она не понимала в нем никакого вкуса. Но теперь приходилось глотать горячую воду, чтобы не обидеть Таисью.
Попав с мороза в теплую комнату, Аграфена вся разгорелась, как маков цвет, и Таисья невольно залюбовалась на нее; то ли не девка, то ли не писаная красавица:
брови дугой, глаза с поволокой, шея как выточенная, грудь лебяжья, таких, кажется, и не бывало в скитах. У Таисьи даже захолонуло на душе, как она вспомнила про инока Кирилла да про старицу Енафу.
Нюрочка чуть не расхохоталась, но Вася сдвинул
брови и показал глазами на Таисью. Пусть ее
спит, святая душа на костылях. Нюрочка почувствовала, что Вася именно так и подумал, как называл Таисью развеселившийся Самойло Евтихыч. Ей теперь ужасно захотелось рассказать про Голиковского, какой это смешной человек, но Таисья пошевелилась, и Нюрочка вспорхнула, как птичка.
Здесь был только зоологический Розанов, а был еще где-то другой, бесплотный Розанов, который летал то около детской кроватки с голубым ситцевым занавесом, то около постели, на которой
спала женщина с расходящимися
бровями, дерзостью и эгоизмом на недурном, но искаженном злостью лице, то бродил по необъятной пустыне, ловя какой-то неясный женский образ, возле которого ему хотелось
упасть, зарыдать, выплакать свое горе и, вставши по одному слову на ноги, начать наново жизнь сознательную, с бестрепетным концом в пятом акте драмы.
Я, сонный, ударился
бровью об круглую медную шляпку гвоздя, на котором висела сумка, и, сверх того, едва не задохся, потому что Параша, сестрица и множество подушек
упали мне на лицо, и особенно потому, что не скоро подняли опрокинутый возок.
Митенька сидит и хмурит
брови. Он спрашивает себя: куда он
попал? Он без ужаса не может себе представить, что сказала бы княгиня, если б видела всю эту обстановку? и дает себе слово уехать из родительского дома, как только будут соблюдены необходимые приличия. Марья Петровна видит это дурное расположение Митеньки и принимает меры к прекращению неприятного разговора.
Глаза его были закрыты, тень от черных густых волос
падала пятном на словно окаменелый лоб, на недвижные тонкие
брови; из-под посиневших губ виднелись стиснутые зубы.
Видит он еще двух великих княжен. Одна постарше, другая почти девочка. Обе в чем-то светлом. У обеих из-под шляпок
падают до
бровей обрезанные прямой челочкой волосы. Младшая смеется, блестит глазами и зажимает уши: оглушительно кричат юнкера славного Александровского училища.
Грозен был вид старого воеводы среди безмолвных опричников. Значение шутовской его одежды исчезло. Из-под густых
бровей сверкали молнии. Белая борода величественно
падала на грудь, приявшую некогда много вражьих ударов, но испещренную ныне яркими заплатами; а в негодующем взоре было столько достоинства, столько благородства, что в сравнении с ним Иван Васильевич показался мелок.
Простившись с князем и проводив его до сеней, Морозов возвратился в избу. Навислые
брови его были грозно сдвинуты; глубокие морщины бороздили чело; его бросало в жар, ему было душно. «Елена теперь
спит, — подумал он, — она не будет ждать меня; пройдусь я по саду, авось освежу свою голову».
Сжав кулаки, он крадется к женщине и вдруг, топнув ногой,
падает на колени перед нею, широко раскинув руки, подняв
брови, сердечно улыбаясь.
Видел я в подвале, за столом, двух женщин — молодую и постарше; против них сидел длинноволосый гимназист и, размахивая рукой, читал им книгу. Молодая слушала, сурово нахмурив
брови, откинувшись на спинку стула; а постарше — тоненькая и пышноволосая — вдруг закрыла лицо ладонями, плечи у нее задрожали, гимназист отшвырнул книгу, а когда молоденькая, вскочив на ноги, убежала — он
упал на колени перед той, пышноволосой, и стал целовать руки ее.
Ему стало так горько, что он решил лучше заснуть… И вскоре он действительно
спал, сидя и закинув голову назад. А по лицу его, при свете электрического фонаря, проходили тени грустных снов, губы подергивались, и
брови сдвигались, как будто от внутренней боли…
Поздним вечером Дыма осторожно улегся в постель рядом с Матвеем, который лежал, заложив руки за голову, и о чем-то думал, уставивши глаза и сдвинувши
брови. Все уже
спали, когда Дыма, собравшись с духом, сказал...
Он наморщил
брови и замигал глазами. С лавки на пол тяжко
падали капли крови. Наталья принесла лёд и встала у двери, пригорюнясь.
Глаза старого рыбака были закрыты; он не
спал, однако ж, морщинки, которые то набегали, то сглаживались на высоком лбу его, движение губ и
бровей, ускоренное дыхание ясно свидетельствовали присутствие мысли; в душе его должна была происходить сильная борьба. Мало-помалу лицо его успокоилось; дыхание сделалось ровнее; он точно заснул. По прошествии некоторого времени с печки снова послышался его голос. Глеб подозвал жену и сказал, чтобы его перенесли на лавку к окну.
Чайки нагнали пароход, одна из них, сильно взмахивая кривыми крыльями, повисла над бортом, и молодая дама стала бросать ей бисквиты. Птицы, ловя куски,
падали за борт и снова, жадно вскрикивая, поднимались в голубую пустоту над морем. Итальянцам принесли кофе, они тоже начали кормить птиц, бросая бисквиты вверх, — дама строго сдвинула
брови и сказала...
Было уже поздно; Маша
спала; Яков угорел и лежал у себя дома, куда Илья не любил ходить, потому что Петруха всегда при виде его неприятно двигал
бровями.
Через полчаса он крепко
спал, а я сидел рядом с ним и смотрел на него. Во сне даже сильный человек кажется беззащитным и беспомощным, — Шакро был жалок. Толстые губы, вместе с поднятыми
бровями, делали его лицо детским, робко удивлённым. Дышал он ровно, спокойно, но иногда возился и бредил, говоря просительно и торопливо по-грузински.
— Ну,
спи с богом, — покорно отзывалась жена и, быстро заснув, удивлённо приподнимала
брови, улыбалась, как бы глядя закрытыми глазами на что-то очень хорошее и никогда не виданное ею.
Артамонов старший лежал на полу, на жиденьком, жёстком тюфяке; около него стояло ведро со льдом, бутылки кваса, тарелка с квашеной капустой, обильно сдобренной тёртым хреном. На диване, открыв рот и, как Наталья, подняв
брови, разметалась Пашута, свесив на пол ногу, белую с голубыми жилками и ногтями, как чешуя рыбы. За окном тысячами жадных
пастей ревело всероссийское торжище.
— Кажется, что еще, покамест… того-с… ничего нет покамест-с. — Остафьев отвечал с расстановкой, тоже, как и господин Голядкин, наблюдая немного таинственный вид, подергивая немного
бровями, смотря в землю, стараясь
попасть в надлежащий тон и, одним словом, всеми силами стараясь наработать обещанное, потому что данное он уже считал за собою и окончательно приобретенным.
Через несколько дней я заметил, что человек этот может
спать сколько угодно и в любом положении, даже стоя, опершись на лопату. Засыпая, он приподнимал
брови, и лицо его странно изменялось, принимая иронически-удивленное выражение. А любимой темой его были рассказы о кладах и снах. Он убежденно говорил...
— Я это знал!.. Вы всегда так! Всегда!! — проговорил он, передвигая
бровями не то с видом раздражения, не то тоскливо. — Всегда так! Всегда выдумают какие-то… цирк; гм!! очень нужно! Quelle id́ue!!. Какой-то там негодяй сорвался… (граф, видимо, был взволнован, потому что никогда, по принципу, не употреблял резких, вульгарных выражений), — сорвался какой-то негодяй и
упал… какое зрелище для детей!!. Гм!!. наши дети особенно так нервны; Верочка так впечатлительна… Она теперь целую ночь
спать не будет.
— Что ты делаешь, что собираешься жечь? — сказал он и подошел к портрету. — Помилуй, это одно из самых лучших твоих произведений. Это ростовщик, который недавно умер; да это совершеннейшая вещь. Ты ему просто
попал не в
бровь, а в самые глаза залез. Так в жизнь никогда не глядели глаза, как они глядят у тебя.
— Откуда? — удивленно пошевелив
бровями, спросил он. —
Упал я?… Забыл… Мне плиснилось — едем в лодке — ты да я — лаков ловить… лашни с нами… водки бутылка, тоже…
Красные пятна на месте
бровей всползли вверх, разрозненные глаза странно забегали, человек — точно
падая — покачнулся вперед...
Кистер танцевал до
упаду. Лучков не покидал своего уголка, хмурил
брови, изредка украдкой взглядывал на Машу — и, встретив ее взоры, тотчас придавал глазам своим равнодушное выражение. Маша раза три танцевала с Кистером. Восторженный юноша возбудил ее доверенность. Она довольно весело болтала с ним, но на сердце ей было неловко. Лучков занимал ее.
Прямые, жесткие волосы
падали у него из-под капелюха на
брови, почти закрывая черные косые глаза, глядевшие мрачно и недоверчиво исподлобья.
Длинная тонкая полуседая борода
падала ему на грудь, и из-под нависших хмурых
бровей сверкал взгляд огневой, лихорадочно воспаленный, надменный и долгий.
С темени на лоб
падали клочья сивых волос, под ними прятались глубокие морщины, то опускаясь на лохматые
брови, то одним взмахом уходя под волоса.
Проснувшись среди ночи, я увидел его в той же позе. Слабый огонек освещал угрюмое лицо, длинные, опущенные книзу усы и лихорадочный взгляд впалых глаз под нависшими
бровями. Девочка
спала, положив голову ему на колени. Отблеск огня пробегал по временам по ее светлым, как лен, волосам, выбившимся из-под красного платочка. Кроме Островского, в юрте, по-видимому, все
спали; из темных углов доносилось разнотонное храпение…
Руки ее быстро двигались, все же тело, выражение глаз,
брови, жирные губы, белая шея замерли, погруженные в однообразную, механическую работу, и, казалось,
спали.
В вагоне, кроме их двух, все
спали. Когда поезд остановился у платформы станции, Глафира встала с места. Она оправила юбку своего суконного платья и, насупя
брови, сказала Висленеву: «Вы начинаете говорить странные глупости».
— Стойте! — вдруг вырвалось у княжны, молчавшей все время и только хмурившей свои тонкие
брови. — Если вы пойдете к инспектрисе, вас выключат точно так же, как и Бельскую: а вы обе «мовешки» или считаетесь, по крайней мере, такими. Пойду к начальнице я и признаюсь, как и что было, под условием, чтобы Гаврилычу ничего не было, а вся вина
пала бы на меня…
Он не
спал; подняв безволосые
брови, он молча и пристально смотрел на меня, изредка двигая по одеялу худыми, как спички, ручонками.
В нижнем этаже, из крытых сеней с чугунной лестницей он
попал в переднюю, где пахло щами. Его встретила пожилая женщина, в короткой душегрейке и в богатом светло-коричневом платке, повязанном по-раскольничьи. Это и была жена попечителя. Несколько чопорное выражение сжатого рта и глаз без
бровей смягчалось общим довольно благодушным выражением.
Потом я встал, ходил, распоряжался, глядел в лица, наводил прицел, а сам все думал: отчего не
спит сын? Раз спросил об этом у ездового, и он долго и подробно объяснял мне что-то, и оба мы кивали головами. И он смеялся, а левая
бровь у него дергалась, и глаз хитро подмаргивал на кого-то сзади. А сзади видны были подошвы чьих-то ног — и больше ничего.
Я сунул его кулаком в морду, перешел в наступление и стал теснить. Испуг и изумление были на его красивом круглом лице с черными
бровями, а я наскакивал, бил его кулаком по лицу,
попал в нос. Брызнула кровь. Он прижал ладони к носу и побежал. Пробежал мимо и рыжий, а Геня вдогонку накладывал ему в шею…