Неточные совпадения
— Эх, батюшка Петр Андреич! — отвечал он с глубоким вздохом. — Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было
оставлять тебя одного
в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел
в тюрьме. Беда да и только! Как покажусь я на глаза господам? что скажут они, как узнают, что дитя пьет и играет.
Я приехал
в Казань, опустошенную и погорелую. По улицам, наместо домов, лежали груды углей и торчали закоптелые стены без крыш и окон. Таков был след, оставленный Пугачевым! Меня привезли
в крепость, уцелевшую посереди сгоревшего города. Гусары сдали меня караульному офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели мне на ноги цепь и заковали ее наглухо. Потом отвели меня
в тюрьму и
оставили одного
в тесной и темной конурке, с одними голыми стенами и с окошечком, загороженным железною решеткою.
Она рассказала, что
в юности дядя Хрисанф был политически скомпрометирован, это поссорило его с отцом, богатым помещиком, затем он был корректором, суфлером, а после смерти отца затеял антрепризу
в провинции. Разорился и даже сидел
в тюрьме за долги. Потом режиссировал
в частных театрах, женился на богатой вдове, она умерла,
оставив все имущество Варваре, ее дочери. Теперь дядя Хрисанф живет с падчерицей, преподавая
в частной театральной школе декламацию.
Женщина эта — мать мальчишки, игравшего с старушкой, и семилетней девочки, бывшей с ней же
в тюрьме, потому что не с кем было
оставить их, — так же, как и другие, смотрела
в окно, но не переставая вязала чулок и неодобрительно морщилась, закрывая глаза, на то, что говорили со двора проходившие арестанты.
— Ну, вот и прекрасно. Сюда, видите ли, приехал англичанин, путешественник. Он изучает ссылку и
тюрьмы в Сибири. Так вот он у нас будет обедать, и вы приезжайте. Обедаем
в пять, и жена требует исполнительности. Я вам тогда и ответ дам и о том, как поступить с этой женщиной, а также о больном. Может быть, и можно будет
оставить кого-нибудь при нем.
Другой надзиратель, внутри здания, дотрагиваясь рукой до каждого, также считал проходивших
в следующие двери, с тем чтобы при выпуске, проверив счет, не
оставить ни одного посетителя
в тюрьме и не выпустить ни одного заключенного.
Года через два-три исправник или становой отправляются с попом по деревням ревизовать, кто из вотяков говел, кто нет и почему нет. Их теснят, сажают
в тюрьму, секут, заставляют платить требы; а главное, поп и исправник ищут какое-нибудь доказательство, что вотяки не
оставили своих прежних обрядов. Тут духовный сыщик и земский миссионер подымают бурю, берут огромный окуп, делают «черная дня», потом уезжают,
оставляя все по-старому, чтоб иметь случай через год-другой снова поехать с розгами и крестом.
Воспоминание об этой золотой поре не
оставляет их и
в смрадной
тюрьме, и
в горькой кабале самодурства.
Помощник так прямо и предупредил: «Если вы, стервы, растак-то и растак-то, хоть одно грубое словечко или что, так от вашего заведения камня на камне не
оставлю, а всех девок перепорю
в участке и
в тюрьме сгною!» Ну и приехала эта грымза.
— Ужасная! — отвечал Абреев. — Он жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и
оставила триста тысяч векселей за его поручительством… Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить из службы… Теперь его, значит, прямо
в тюрьму посадят… Эти женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..
Известно давно, что у всех арестантов
в мире и во все века бывало два непобедимых влечения. Первое: войти во что бы то ни стало
в сношение с соседями, друзьями по несчастью; и второе —
оставить на стенах
тюрьмы память о своем заключении. И Александров, послушный общему закону, тщательно вырезал перочинным ножичком на деревянной стене: «26 июня 1889 г. здесь сидел обер-офицер Александров, по злой воле дикого Берди-Паши, чья глупость — достояние истории».
Сусанна Николаевна никак не хотела до решения участи Лябьева
оставить сестру, продолжавшую жить у них
в доме и обыкновенно целые дни проводившую
в тюрьме у мужа.
Или, что еще поразительнее, вполне
в остальном здоровый душевно, молодой, свободный и даже обеспеченный человек только оттого, что он назвался и его назвали судебным следователем или земским начальником, хватает несчастную вдову от ее малолетних детей и запирает или устраивает ее заключение
в тюрьме,
оставляя без матери ее детей, и всё это из-за того, что эта несчастная тайно торговала вином и этим лишила казну 25 рублей дохода, и не чувствует при этом ни малейшего раскаяния.
Он никуда не собирался до обеда
в этот день и намеревался писать давно откладывавшиеся письма; но почему-то жалко было ему
оставить свое местечко на крыльце и, как
в тюрьму, не хотелось вернуться
в хату.
Между детьми и кредиторами объявилась игра,
в которой на ставке стояла престарелая мать первых, и она бог весть бы докуда просидела и, может быть, и умерла бы
в тюрьме, потому что и та и другая из играющих сторон обличали большой такт и выдержку: кредиторы томили старушку
в тюрьме, надеясь добиться, что дети сжалятся над нею и отдадут деньги, а дети были еще тверже
в своем намерении не платить денег и
оставить мать
в тюрьме.
Опять Арефа очутился
в узилище, — это было четвертое по счету. Томился он
в затворе монастырском у игумена Моисея, потом сидел
в Усторожье у воеводы Полуекта Степаныча, потом на Баламутском заводе, а теперь попал
в рудниковую
тюрьму. И все напрасно… Любя господь наказует, и нужно любя терпеть. Очень уж больно дорогой двоеданы проклятые колотили: места живого не
оставили. Прилег Арефа на соломку, сотворил молитву и восплакал. Лежит, молится и плачет.
В конторе
тюрьмы я увидел знакомое лицо «его благородия» тюремного смотрителя, жестокости которого я описал
в своем очерке. Он тоже сразу узнал меня, и на его сухом, еще не старом, но несколько мрачном лице с деревянно-неподвижными чертами промелькнуло загадочное выражение. Полицмейстер распорядился, чтобы у меня не отнимали моих вещей и
оставили в собственном платье, шепнув еще два-три слова смотрителю, лицо которого при этом оставалось все так же неподвижно, а затем приветливо кивнул мне головой и уехал.
Но вот раздался спасительный третий звонок, поезд тронулся; миновали мы
тюрьму, казармы, выехали
в поле, а беспокойство, к великому моему удивлению, всё еще не
оставляло меня, и всё еще я чувствовал себя вором, которому страстно хочется бежать.
Граф Рошфор-де-Валькур не хотел, кажется, уступать своих прав на очаровательную принцессу, но, спустя несколько дней по прибытии любящейся четы
в Нейсес, был заключен своим соперником
в тюрьму как государственный преступник и содержался
в ней несколько месяцев, до тех пор пока Алина не
оставила и князя Лимбурга, и Германию.
— Ах, все мы оторваны от родных, все мы здесь на той же чужбине, — немного раздраженно произнесла толстушка. — Разве тебе, Налечка, приятно прозябать нынешнее лето
в институтской
тюрьме? И какое глупое, какое нелепое правило
оставлять выпускной класс на все лето
в институте якобы для усовершенствования
в церковном пении и языках! Многому мы выучимся за три месяца, подумаешь!
По опросе арестованных и по проверке их документов полицией, приехавших с Савиным, кого освободили, кого отправили
в тюрьму, а его
оставили в полицейском управлении до отхода вечернего поезда, с которым он должен был отправиться далее через Берлин
в Россию.
После того как место парка около беседки-тюрьмы было приведено
в порядок и сама беседка тщательно вычищена, князь Сергей Сергеевич сам осмотрел окончательные работы и приказал
оставить дверь беседки отворенной. Вернувшись к себе, он выпил свое вечернее молоко и сел было за тетрадь хозяйственного прихода-расхода. Но долго заниматься он не мог. Цифры и буквы прыгали перед его глазами. Он приказал подать себе свежую трубку и стал ходить взад и вперед по своему кабинету.
Вскоре после того, как Егора отправили
в К-скую
тюрьму, Арина заболела и слегла
в постель. Две соседки поочередно ухаживали за ней, ни на минуту не
оставляя ее одну.
В прошлую ночь — так рассказывала баба — Арина преждевременно родила девочку, маленькую, как куклу, но здоровую. Родильница пожелала увидеть своего ребенка. Его положили к ней на постель. Тогда больная вдруг горько зарыдала и пришла
в страшное волнение. Девочку у ней отняли, а часа через два Арина умерла тихо, точно заснула.
Если вам, императорам, президентам, генералам, судьям, архиереям, профессорам и всяким ученым людям, нужны войска, флоты, университеты, балеты, синоды, консерватории,
тюрьмы, виселицы, гильотины, — устраивайте всё это сами, сами с себя собирайте деньги, судите, сажайте друг друга
в тюрьмы, казните, убивайте людей на войнах, но делайте это сами, нас же
оставьте в покое, потому что ничего этого нам не нужно и мы не хотим больше участвовать во всех этих бесполезных для нас и, главное, дурных делах».
Те средства, которые
оставила мне добрая матушка и которые сильно возросли за то время, пока я находился
в тюрьме, дали мне возможность устроиться не только прилично, но даже и роскошно
в одном из наиболее аристократических отелей.
В один из мучительно однообразных дней заключения второго месяца смотритель при обычном обходе передал Светлогубу маленькую книжку с золоченым крестом на коричневом переплете, сказав, что
тюрьму посетила губернаторша и
оставила Евангелия, которые разрешено передать заключенным. Светлогуб поблагодарил и слегка улыбнулся, кладя книжку на привинченный к стене столик.