Петр Верховенский в заседании хотя и позвал Липутина к Кириллову, чтоб удостовериться, что тот примет в данный момент «дело Шатова» на себя, но, однако, в объяснениях с Кирилловым ни слова не сказал про Шатова, даже не намекнул, — вероятно считая неполитичным, а Кириллова даже и неблагонадежным, и
оставив до завтра, когда уже всё будет сделано, а Кириллову, стало быть, будет уже «всё равно»; по крайней мере так рассуждал о Кириллове Петр Степанович.
Неточные совпадения
— Нет, не раскладывайте
до завтра, и карету
оставить. Я поеду к княгине.
Я убедил ее (и вменяю себе это в честь), что мать
оставить нельзя так, одну с трупом дочери, и что хоть
до завтра пусть бы она ее перевела в свою комнату.
— Спасибо хоть за это, — усмехнулся Иван. — Знай, что я его всегда защищу. Но в желаниях моих я
оставляю за собою в данном случае полный простор.
До свидания
завтра. Не осуждай и не смотри на меня как на злодея, — прибавил он с улыбкою.
— Ну спасибо. Смотрите же, я привыкла вам верить. Я буду ждать вас сегодня,
завтра, я из дому не буду выходить. А теперь я должна вас
оставить. Герцогиня идет по аллее… Она увидала меня, и я не могу не подойти к ней…
До свиданья… Дайте же мне вашу руку, vite,vite.
До свидания.
Тогда и критика смиренно признает их достоинства; а
до тех пор она должна находиться в положении несчастных неаполитанцев в начале нынешнего сентября, — которые хоть и знают, что не нынче так
завтра к ним Гарибальди придет, а все-таки должны признавать Франциска своим королем, пока его королевскому величеству не угодно будет
оставить свою столицу.
Кончив поскорее свое дело и приказав секретарю не беспокоить председателя подписанием бумаг, а
оставить их
до завтра, я сейчас уехал.
В этих соображениях Марфа Андревна решилась
оставить разбор дела
до завтра; обернула голову теплым одеялом и уснула.
Это значило:
оставь меня в покое, не мешай мне думать! Ольга Михайловна возмутилась. Досада, ненависть и гнев, которые накоплялись у нее в течение дня, вдруг точно запенились; ей хотелось сейчас же, не откладывая
до завтра, высказать мужу всё, оскорбить его, отомстить… Делая над собой усилия, чтобы не кричать, она сказала...
Глуховцев.
Оставь, Оль-Оль! Только бы
до завтра как-нибудь протерпеть, а
завтра мы все устроим. Бедная ты моя девочка, — ну и мать же у тебя! Но как же ты это допустила? Как можно вообще допустить, чтобы тебя, живого человека, продавали, как ветошку?
— Уж так плох, матушка-барыня, так плох, — присовокупила скотница, качая головою, — лица на нем, сударыня, нетути; и ничего-то не молвит, только что охает, так-то охает, что беда-с; больно хил, сударыня; побоялась я
оставить его
до завтра, народу в избе нет, на праздник ушли… я и пришла доложить вашей милости…
Бауакас с калекой пошли к судье. В суде был народ, и судья вызывал по очереди тех, кого судил. Прежде чем черед дошел
до Бауакаса, судья вызвал ученого и мужика: они судились за жену. Мужик говорил, что это его жена, а ученый говорил, что его жена. Судья выслушал их, помолчал и сказал: «
Оставьте женщину у меня, а сами приходите
завтра».
Уже я начинал мечтать о щах и бараньем боке с кашей, ожидавших меня в лагере, когда пришло известие, что генерал приказал построить на речке редут и
оставить в нем
до завтра третий батальон К. полка и взвод четырехбатарейной.
Варя попросила его к Денизе Яковлевне. На нее страшно было смотреть.
До истерики дело, однако ж, не дошло. Пирожков сел у кровати и старался толком расспросить ее: имеет ли она хоть какие-нибудь фактические права на инвентарь? Ничего на бумаге у ней не было. Он ей посоветовал — отложив свой гонор, поехать
завтра утром к Гордею Парамонычу, просить ее
оставить до весны, а самой искать компаньона.
— Да чего же откладывать, разве же мне самой хорошо в одном доме с бесом жить и ждать, что он, мерзавец, швырять будет. Будь у меня пироги, я бы даже и
до завтра этой мольбы не
оставила.
— A propos! Вы
завтра свободны от двух
до четырех? — обратилась ко мне на днях Валентина Львовна Кедрина, моя хорошая знакомая, молоденькая, хорошенькая и разбитная вдовушка, довольно долго
оставляя в моей руке свою миниатюрную ручку в лиловой перчатке.
Разговор с графом Растопчиным, его тон озабоченности и поспешности, встреча с курьером, беззаботно рассказывавшим о том, как дурно идут дела в армии, слухи о найденных в Москве шпионах, о бумаге, ходящей по Москве, в которой сказано, что Наполеон
до осени обещает быть в обеих русских столицах, разговор об ожидаемом на
завтра приезде государя ― всё это с новою силой возбуждало в Пьере то чувство волнения и ожидания, которое не
оставляло его со времени появления кометы и в особенности с начала войны.
— С какой стати ты переписал одних нас — людей именитых, и теперь одних нас сюда собрал? Это противно вере: перед богом все люди равны, как знатные, так и незнатные. Мы не хотим гордиться перед незнатными и бедными и ослушаться божьей воли.
Оставь решение
до завтрего утра, и когда у тебя
завтра утром на заре ударят в медную доску, мы хотим собраться все вместе с простолюдинами христианской веры — может быть, в их простых умах найдется больше, чем у нас, и веры, и разума, и смелости.
И это было так приятно:
оставлять след и помнить
завтра, что сегодня я здесь шагал; и еще, быть может, много дней,
до нового чистого снега, видеть себя уходящим в прошлое.