Неточные совпадения
Петрушка
остановился с минуту перед низенькою своею кроватью, придумывая, как бы лечь приличнее, и лег совершенно поперек, так что ноги его упирались
в пол.
Путешественники,
остановившись среди
полей, избирали ночлег, раскладывали огонь и ставили на него котел,
в котором варили себе кулиш; [Кулиш — жидкая пшенная каша с салом.] пар отделялся и косвенно дымился на воздухе.
Он
остановился, указывая рукою вдаль, налево, на вспухшее среди
поля красное здание казармы артиллеристов и старые, екатерининские березы по краям шоссе
в Москву.
Он вскочил из-за стола, точно собираясь идти куда-то,
остановился у окна
в цветах, вытер салфеткой пот с лица, швырнул ее на
пол и, широко размахнув руками, просипел...
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не
в силах
остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное тело его не уставится
в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли с босых ног; садясь на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя было понять, почему он не падает вперед, головою о
пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей
в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки
остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина
в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за другим пришло еще человека четыре, они столпились у печи, не подходя к столу,
в сумраке трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному
полу, только улыбающийся человек сказал кому-то...
Когда Самгин вышел
в коридор — на стене горела маленькая лампа, а Николай подметал веником белый сор на
полу, он согнулся поперек коридора и заставил домохозяина
остановиться.
Роща редела, отступая от дороги
в поле, спускаясь
в овраг; вдали, на холме, стало видно мельницу, растопырив крылья, она как бы преграждала путь. Самгин
остановился, поджидая лошадей, прислушиваясь к шелесту веток под толчками сыроватого ветра,
в шелест вливалось пение жаворонка. Когда лошади подошли, Клим увидал, что грязное колесо лежит
в бричке на его чемодане.
У него не было и того дилетантизма, который любит порыскать
в области чудесного или подонкихотствовать
в поле догадок и открытий за тысячу лет вперед. Он упрямо
останавливался у порога тайны, не обнаруживая ни веры ребенка, ни сомнения фата, а ожидал появления закона, а с ним и ключа к ней.
Он был как будто один
в целом мире; он на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где спит;
остановится и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим сердцем взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался
в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его
полет в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет
в траве, искал и ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у него
в лапах.
Райский бросился вслед за ней и из-за угла видел, как она медленно возвращалась по
полю к дому. Она
останавливалась и озиралась назад, как будто прощалась с крестьянскими избами. Райский подошел к ней, но заговорить не смел. Его поразило новое выражение ее лица. Место покорного ужаса заступило, по-видимому, безотрадное сознание. Она не замечала его и как будто смотрела
в глаза своей «беде».
Она шла, как тень, по анфиладе старого дома, минуя свои бывшие комнаты, по потускневшему от времени паркету, мимо занавешанных зеркал, закутанных тумб с старыми часами, старой, тяжелой мебели, и вступила
в маленькие, уютные комнаты, выходившие окнами на слободу и на
поле. Она неслышно отворила дверь
в комнату, где поселился Райский, и
остановилась на пороге.
«Или они под паром, эти
поля, — думал я, глядя на пустые, большие пространства, — здешняя почва так же ли нуждается
в отдыхе, как и наши северные нивы, или это нерадение, лень?» Некого было спросить; с нами ехал К. И. Лосев, хороший агроном и практический хозяин, много лет заведывавший большим имением
в России, но знания его
останавливались на пшенице, клевере и далее не шли.
Мы пошли обратно к городу, по временам
останавливаясь и любуясь яркой зеленью посевов и правильно изрезанными
полями, засеянными рисом и хлопчатобумажными кустарниками, которые очень некрасивы без бумаги: просто сухие, черные прутья, какие остаются на выжженном месте. Голоногие китайцы, стоя по колено
в воде, вытаскивали пучки рисовых колосьев и пересаживали их на другое место.
Подходя к перевозу, мы
остановились посмотреть прелюбопытную машину, которая качала из бассейна воду вверх на террасы для орошения
полей. Это — длинная, движущаяся на своей оси лестница, ступеньки которой загребали воду и тащили вверх. Машину приводила
в движение корова, ходя по вороту кругом. Здесь, как
в Японии, говядину не едят: недостало бы мест для пастбищ; скота держат столько, сколько нужно для работы, от этого и коровы не избавлены от ярма.
Мы бросились
в ту же сторону: она
остановилась на одном
поле.
Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними далёко-далёко виднелось пустынное
поле. Я опять
остановился. «Что за притча?.. Да где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил
в течение дня… «Э! да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща… Да как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».
Кузнечики трещали
в порыжелой траве; перепела кричали как бы нехотя; ястреба плавно носились над
полями и часто
останавливались на месте, быстро махая крылами и распустив хвост веером.
Кругом вся земля была изрыта. Дерсу часто
останавливался и разбирал следы. По ним он угадывал возраст животных,
пол их, видел следы хромого кабана, нашел место, где два кабана дрались и один гонял другого. С его слов все это я представил себе ясно. Мне казалось странным, как это раньше я не замечал следов, а если видел их, то, кроме направления,
в котором уходили животные, они мне ничего не говорили.
Наконец он увидел, что едет не
в ту сторону. Владимир
остановился: начал думать, припоминать, соображать, и уверился, что должно было взять ему вправо. Он поехал вправо. Лошадь его чуть ступала. Уже более часа он был
в дороге. Жадрино должно было быть недалеко. Но он ехал, ехал, а
полю не было конца. Все сугробы да овраги; поминутно сани опрокидывались, поминутно он их подымал. Время шло; Владимир начинал сильно беспокоиться.
Мальчик вышел, весело спрыгнул с крыльца и пустился бегом, не оглядываясь, через
поле в Кистеневку. Добежав до деревни, он
остановился у полуразвалившейся избушки, первой с края, и постучал
в окошко; окошко поднялось, и старуха показалась.
Чрез низкие ворота города (старинная стена из булыжника окружала его со всех сторон, даже бойницы не все еще обрушились) мы вышли
в поле и, пройдя шагов сто вдоль каменной ограды,
остановились перед узенькой калиткой.
Он
остановился, как будто злоба мешала ему говорить.
В комнате стало жутко и тихо. Потом он повернулся к дверям, но
в это время от кресла отца раздался сухой стук палки о крашеный
пол. Дешерт оглянулся; я тоже невольно посмотрел на отца. Лицо его было как будто спокойно, но я знал этот блеск его больших выразительных глаз. Он сделал было усилие, чтобы подняться, потом опустился
в кресло и, глядя прямо
в лицо Дешерту, сказал по — польски, видимо сдерживая порыв вспыльчивости...
Дядя весь вскинулся, вытянулся, прикрыл глаза и заиграл медленнее; Цыганок на минуту
остановился и, подскочив, пошел вприсядку кругом бабушки, а она плыла по
полу бесшумно, как по воздуху, разводя руками, подняв брови, глядя куда-то вдаль темными глазами. Мне она показалась смешной, я фыркнул; мастер строго погрозил мне пальцем, и все взрослые посмотрели
в мою сторону неодобрительно.
Теплою июльскою ночью бричка, запряженная парою лошадей,
остановилась на ночлег
в поле, у опушки леса. Утром, на самой заре, двое слепых прошли шляхом. Один вертел рукоятку примитивного инструмента: деревянный валик кружился
в отверстии пустого ящика и терся о туго натянутые струны, издававшие однотонное и печальное жужжание. Несколько гнусавый, но приятный старческий голос пел утреннюю молитву.
Лаврецкий вошел
в комнату и опустился на стул; старик
остановился перед ним, запахнув
полы своего пестрого, дряхлого халата, ежась и жуя губами.
А Лука Назарыч медленно шел дальше и окидывал хозяйским взглядом все.
В одном месте он было
остановился и, нахмурив брови, посмотрел на мастера
в кожаной защитке и прядениках: лежавшая на
полу, только что прокатанная железная полоса была с отщепиной… У несчастного мастера екнуло сердце, но Лука Назарыч только махнул рукой, повернулся и пошел дальше.
Там негде было кормить
в поле, но как мать моя не любила
останавливаться в деревнях, то мы расположились между последним двором и околицей.
Услышав вопль жены, безумный старик
остановился в ужасе от того, что сделалось. Вдруг он схватил с
полу медальон и бросился вон из комнаты, но, сделав два шага, упал на колена, уперся руками на стоявший перед ним диван и
в изнеможении склонил свою голову.
— Выведите вон этого скота! — сказал офицер. Двое жандармов взяли Николая под руки, грубо повели его
в кухню. Там он
остановился, крепко упираясь ногами
в пол, и крикнул...
— Взять их! — вдруг крикнул священник,
останавливаясь посреди церкви. Риза исчезла с него, на лице появились седые, строгие усы. Все бросились бежать, и дьякон побежал, швырнув кадило
в сторону, схватившись руками за голову, точно хохол. Мать уронила ребенка на
пол, под ноги людей, они обегали его стороной, боязливо оглядываясь на голое тельце, а она встала на колени и кричала им...
— Я! — Ромашов
остановился среди комнаты и с расставленными врозь ногами, опустив голову вниз, крепко задумался. — Я! Я! Я! — вдруг воскликнул он громко, с удивлением, точно
в первый раз поняв это короткое сло-во. — Кто же это стоит здесь и смотрит вниз, на черную щель
в полу? Это — Я. О, как странно!.. Я-а, — протянул он медленно, вникая всем сознанием
в этот звук.
На этот раз нянька не противоречила, потому что побоялась вмешательства Василия Федоровича. Дня через два пришли три девочки, пугливо
остановились в дверях классной комнаты, оглядели ее кругом и наконец уставились глазами
в Ольгу. С мороза носы у них были влажны, и одна из пришедших, точно исполняя предсказание няньки, тотчас же высморкалась на
пол.
Сначала они вышли
в ржаное
поле, миновав которое, прошли луга, прошли потом и перелесок, так что от усадьбы очутились верстах
в трех. Сверх обыкновения князь был молчалив и только по временам показывал на какой-нибудь открывавшийся вид и хвалил его. Калинович соглашался с ним, думая, впрочем, совершенно о другом и почти не видя никакого вида. Перейдя через один овражек, князь вдруг
остановился, подумал немного и обратился к Калиновичу...
— Ну, дай Бог тебе поскорее поправиться, — говорите вы ему и
останавливаетесь перед другим больным, который лежит на
полу и, как кажется,
в нестерпимых страданиях ожидает смерти.
История ее такова. Когда царица Анна Иоанновна приехала
в Москву и
остановилась в только что выстроенном дворце, где впоследствии помещался Первый кадетский корпус, то, любуясь видом на широкое
поле, сказала...
Он
остановился. Лиза летела как птица, не зная куда, и Петр Степанович уже шагов на пятьдесят отстал от нее. Она упала, споткнувшись о кочку.
В ту же минуту сзади,
в стороне, раздался ужасный крик, крик Маврикия Николаевича, который видел ее бегство и падение и бежал к ней чрез
поле. Петр Степанович
в один миг отретировался
в ворота ставрогинского дома, чтобы поскорее сесть на свои дрожки.
— А эти столбы и мозаический
пол взяты
в подражание храму Соломона; большая звезда означает тот священный огонь, который постоянно горел
в храме… — начала было дотолковывать gnadige Frau, но, заметив, что Сусанна была очень взволнована,
остановилась и, сев с нею рядом, взяла ее за руку.
Теперь они сразу стали точно слепые. Не пришли сюда пешком, как бывало на богомолье, и не приехали, а прилетели по воздуху. И двор мистера Борка не похож был На двор. Это был просто большой дом, довольно темный и неприятный. Борк открыл своим ключом дверь, и они взошли наверх по лестнице. Здесь был небольшой коридорчик, на который выходило несколько дверей. Войдя
в одну из них, по указанию Борка, наши лозищане
остановились у порога, положили узлы на
пол, сняли шапки и огляделись.
На лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд, глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя
в углу человека,
остановились, тяжело прижимая его к стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась
в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени, поднимаясь с
пола, хватают её за ноги, бросаются на грудь и на лицо ей.
«Кожемякин сидел
в этой углублённой тишине, бессильный, отяжелевший, пытаясь вспомнить что-нибудь утешительное, но память упорно
останавливалась на одном: идёт он
полем ночью среди шершавых бесплодных холмов, темно и мертвенно пустынно кругом,
в мутном небе трепещут звёзды, туманно светится изогнутая полоса Млечного Пути, далеко впереди приник к земле город, точно распятый по ней, и отовсюду кто-то невидимый, как бы распростёртый по всей земле, шепчет, просит...
Набежало множество тёмных людей без лиц. «Пожар!» — кричали они
в один голос, опрокинувшись на землю, помяв все кусты, цепляясь друг за друга, хватая Кожемякина горячими руками за лицо, за грудь, и помчались куда-то тесной толпою, так быстро, что
остановилось сердце. Кожемякин закричал, вырываясь из крепких объятий горбатого Сени, вырвался, упал, ударясь головой, и — очнулся сидя, опираясь о
пол руками, весь облепленный мухами, мокрый и задыхающийся.
Ровно
в шесть часов вечера приехал добродушный немец
в Голубиную Солободку, к знакомому домику; не встретив никого
в передней,
в зале и гостиной, он хотел войти
в спальню, но дверь была заперта; он постучался, дверь отперла Катерина Алексевна; Андрей Михайлыч вошел и
остановился от изумления:
пол был устлан коврами; окна завешены зелеными шелковыми гардинами; над двуспальною кроватью висел парадный штофный занавес;
в углу горела свечка, заставленная книгою; Софья Николавна лежала
в постели, на подушках
в парадных же наволочках, одетая
в щегольской, утренний широкий капот; лицо ее было свежо, глаза блистали удовольствием.
… Одно письмо было с дороги, другое из Женевы. Оно оканчивалось следующими строками: «Эта встреча, любезная маменька, этот разговор потрясли меня, — и я, как уже писал вначале, решился возвратиться и начать службу по выборам. Завтра я еду отсюда, пробуду с месяц на берегах Рейна, оттуда — прямо
в Тауроген, не
останавливаясь… Германия мне страшно надоела.
В Петербурге,
в Москве я только повидаюсь с знакомыми и тотчас к вам, милая матушка, к вам
в Белое
Поле».
— Да слышишь ли ты, голова! он на других-то людей вовсе не походит. Посмотрел бы ты, как он сел на коня, как подлетел соколом к войску, когда оно, войдя
в Москву,
остановилось у Арбатских ворот, как показал на Кремль и соборные храмы!.. и что тогда было
в его глазах и на лице!.. Так я тебе скажу: и взглянуть-то страшно! Подле его стремени ехал Козьма Минич Сухорукий… Ну, брат, и этот молодец! Не так грозен, как князь Пожарский, а нашего
поля ягода — за себя постоит!
Когда все утомились и Лаптев пошел отыскивать Костю, чтобы ехать домой, Юлия
остановилась перед небольшим пейзажем и смотрела на него равнодушно. На переднем плане речка, через нее бревенчатый мостик, на том берегу тропинка, исчезающая
в темной траве,
поле, потом справа кусочек леса, около него костер: должно быть, ночное стерегут. А вдали догорает вечерняя заря.
Видели, как она на полпути
остановилась и, сбросив с головы капюшон плаща, долго смотрела на город, а там,
в лагере врагов, заметили ее, одну среди
поля, и, не спеша, осторожно, к ней приближались черные, как она, фигуры.
Он бесшумно прошел
в другую комнату, тоже смежную со столовой. Огня тут не было, лишь узкая лента света из столовой, проходя сквозь непритворенную дверь, лежала на темном
полу. Фома тихо, с замиранием
в сердце, подошел вплоть к двери и
остановился…
Когда Фома, отворив дверь, почтительно
остановился на пороге маленького номера с одним окном, из которого видна была только ржавая крыша соседнего дома, — он увидел, что старый Щуров только что проснулся, сидит на кровати, упершись
в нее руками, и смотрит
в пол, согнувшись так, что длинная белая борода лежит на коленях, Но, и согнувшись, он был велик…
У Зарецкого сердце замерло от ужаса; он взглянул с отвращением на своих товарищей и замолчал. Весь отряд, приняв направо, потянулся лесом по узкой просеке, которая вывела их на чистое
поле. Проехав верст десять, они стали опять встречать лесистые места и часу
в одиннадцатом утра
остановились отдохнуть недалеко от села Карачарова
в густом сосновом лесу.