Неточные совпадения
— C’est un homme qui n'a pas… [Это человек,
у которого нет…] начал было камергер, но
остановился, давая
дорогу и кланяясь проходившей особе Царской фамилии.
На половине
дороги он
остановился кормить
у богатого мужика.
Старушка хотела что-то сказать, но вдруг
остановилась, закрыла лицо платком и, махнув рукою, вышла из комнаты.
У меня немного защемило в сердце, когда я увидал это движение; но нетерпение ехать было сильнее этого чувства, и я продолжал совершенно равнодушно слушать разговор отца с матушкой. Они говорили о вещах, которые заметно не интересовали ни того, ни другого: что нужно купить для дома? что сказать княжне Sophie и madame Julie? и хороша ли будет
дорога?
Как плавающий в небе ястреб, давши много кругов сильными крылами, вдруг
останавливается распластанный на одном месте и бьет оттуда стрелой на раскричавшегося
у самой
дороги самца-перепела, — так Тарасов сын, Остап, налетел вдруг на хорунжего и сразу накинул ему на шею веревку.
Видите, барыни, —
остановился он вдруг, уже поднимаясь на лестницу в нумера, — хоть они
у меня там все пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру, да довремся же, наконец, и до правды, потому что на благородной
дороге стоим, а Петр Петрович… не на благородной
дороге стоит.
Марья Ивановна предчувствовала решение нашей судьбы; сердце ее сильно билось и замирало. Чрез несколько минут карета
остановилась у дворца. Марья Ивановна с трепетом пошла по лестнице. Двери перед нею отворились настежь. Она прошла длинный ряд пустых, великолепных комнат; камер-лакей указывал
дорогу. Наконец, подошед к запертым дверям, он объявил, что сейчас об ней доложит, и оставил ее одну.
Через четверть часа потные лошади поднялись по
дороге, размытой дождями, на пригорок, в теплую тень березовой аллеи, потом
остановились у крыльца новенького, украшенного резьбой, деревянного домика в один этаж.
Ярким зимним днем Самгин медленно шагал по набережной Невы, укладывая в памяти наиболее громкие фразы лекции. Он еще издали заметил Нехаеву, девушка вышла из дверей Академии художеств, перешла
дорогу и
остановилась у сфинкса, глядя на реку, покрытую ослепительно блестевшим снегом; местами снег был разорван ветром и обнажались синеватые лысины льда. Нехаева поздоровалась с Климом, ласково улыбаясь, и заговорила своим слабым голосом...
Особенно я люблю
дорогой, спеша, или сам что-нибудь
у кого спросить по делу, или если меня кто об чем-нибудь спросит: и вопрос и ответ всегда кратки, ясны, толковы, задаются не
останавливаясь и всегда почти дружелюбны, а готовность ответить наибольшая во дню.
От слободы Качуги пошла
дорога степью; с Леной я распрощался. Снегу было так мало, что он не покрыл траву; лошади паслись и щипали ее, как весной. На последней станции все горы; но я ехал ночью и не видал Иркутска с Веселой горы. Хотел было доехать бодро, но в
дороге сон неодолим. Какое неловкое положение ни примите, как ни сядьте, задайте себе урок не заснуть, пугайте себя всякими опасностями — и все-таки заснете и проснетесь, когда экипаж
остановится у следующей станции.
Киренск город небольшой. «Где
остановиться? — спросил меня ямщик, — есть
у вас знакомые?» — «Нет». — «Так управа отведет». — «А кто живет по
дороге?» — «Живет Синицын, Марков, Лаврушин». — «Поезжай к Синицыну».
По
дороге к Ивану пришлось ему проходить мимо дома, в котором квартировала Катерина Ивановна. В окнах был свет. Он вдруг
остановился и решил войти. Катерину Ивановну он не видал уже более недели. Но ему теперь пришло на ум, что Иван может быть сейчас
у ней, особенно накануне такого дня. Позвонив и войдя на лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху человека, в котором, поравнявшись, узнал брата. Тот, стало быть, выходил уже от Катерины Ивановны.
Между тем Аркадий Павлыч расспрашивал старосту об урожае, посеве и других хозяйственных предметах. Староста отвечал удовлетворительно, но как-то вяло и неловко, словно замороженными пальцами кафтан застегивал. Он стоял
у дверей и то и дело сторожился и оглядывался, давая
дорогу проворному камердинеру. Из-за его могущественных плеч удалось мне увидеть, как бурмистрова жена в сенях втихомолку колотила какую-то другую бабу. Вдруг застучала телега и
остановилась перед крыльцом: вошел бурмистр.
Разумеется, он не был счастлив, всегда настороже, всем недовольный, он видел с стесненным сердцем неприязненные чувства, вызванные им
у всех домашних; он видел, как улыбка пропадала с лица, как
останавливалась речь, когда он входил; он говорил об этом с насмешкой, с досадой, но не делал ни одной уступки и шел с величайшей настойчивостью своей
дорогой.
Летнее утро; девятый час в начале. Федор Васильич в синем шелковом халате появляется из общей спальни и через целую анфиладу комнат проходит в кабинет. Лицо
у него покрыто маслянистым глянцем; глаза влажны, слипаются; в углах губ запеклась слюна. Он
останавливается по
дороге перед каждым зеркалом и припоминает, что вчера с вечера
у него чесался нос.
Тюрьма стояла на самом перевале, и от нее уже был виден город, крыши домов, улицы, сады и широкие сверкающие пятна прудов… Грузная коляска покатилась быстрее и
остановилась у полосатой заставы шлагбаума. Инвалидный солдат подошел к дверцам, взял
у матери подорожную и унес ее в маленький домик, стоявший на левой стороне
у самой
дороги. Оттуда вышел тотчас же высокий господин, «команду на заставе имеющий», в путейском мундире и с длинными офицерскими усами. Вежливо поклонившись матери, он сказал...
Опасность налетела так быстро и так быстро пронеслась, что скитники опомнились и пришли в себя только вечером, когда приехали в свою раскольничью деревню и
остановились у своих. Анфим всю
дорогу оглядывался, ожидая потони, но на их счастье в деревне не нашлось ни одной сытой лошади, чтобы догонять скитников. Михей Зотыч угнетенно молчал и заговорил только, когда улеглись спать.
Вечером, сидя
у огня, я беседовал с Сунцаем. Он сообщил мне, что долинка речки, где мы стали биваком, считается
у удэхейцев нечистым местом, а в особенности лес в нижней части ее с правой стороны. Здесь обиталище чорта Боко, благодаря козням которого люди часто блуждают по лесу и не могут найти
дорогу. Все удэхейцы избегают этого места, сюда никто не ходит на охоту и на ночлег
останавливаются или пройдя или не доходя речки.
Челыш и Беспалый в это время шептались относительно Груздева. Его теперь можно будет взять, потому как и
остановился он не
у Основы, а в господском доме. Антип обещал подать весточку, по какой
дороге Груздев поедет, а он большие тысячи везет с собой. Антип-то ловко все разведал
у кучера: водку даве вместе пили, — ну, кучер и разболтался, а обережного обещался напоить. Проворный черт, этот Матюшка Гущин, дай бог троим с ним одним управиться.
Дорога до Мурмоса для Нюрочки промелькнула, как светлый, молодой сон. В Мурмос приехали к самому обеду и
остановились у каких-то родственников Парасковьи Ивановны. Из Мурмоса нужно было переехать в лодке озеро Октыл к Еловой горе, а там уже идти тропами. И лодка, и гребцы, и проводник были приготовлены заранее. Оказалось, что Парасковья Ивановна ужасно боялась воды, хотя озеро и было спокойно. Переезд по озеру верст в шесть занял с час, и Парасковья Ивановна все время охала и стонала.
Съехав с
дороги, мы
остановились кормить
у самого моста.
По улице во весь дух проскакал губернаторский ординарец-казак и
остановился у церкви; всем встречающимся по
дороге верховой кричал: «Ступайте назад в церковь присягать новому императору!» Народ, шедший врассыпную, приостановился, собрался в кучки, пошел назад и, беспрестанно усиливаясь встречными людьми, уже густою толпою воротился в церковь.
Ночь была совершенно темная, а
дорога страшная — гололедица. По выезде из города сейчас же надобно было ехать проселком. Телега на каждом шагу готова была свернуться набок. Вихров почти желал, чтобы она кувырнулась и сломала бы руку или ногу стряпчему, который начал становиться невыносим ему своим усердием к службе. В селении, отстоящем от города верстах в пяти, они, наконец,
остановились. Солдаты неторопливо разместились
у выходов хорошо знакомого им дома Ивана Кононова.
В продолжение
дороги кучеру послышался в экипаже шум, и он хотел было
остановиться, думая, не господа ли его зовут; но вскоре все смолкло.
У подъезда Калинович вышел в свой кабинет. Полину человек вынул из кареты почти без чувств и провел на ее половину. Лицо ее опять было наглухо закрыто капюшоном.
Александр прошел по всем комнатам, потом по саду,
останавливаясь у каждого куста,
у каждой скамьи. Ему сопутствовала мать. Она, вглядываясь в его бледное лицо, вздыхала, но плакать боялась; ее напугал Антон Иваныч. Она расспрашивала сына о житье-бытье, но никак не могла добиться причины, отчего он стал худ, бледен и куда девались волосы. Она предлагала ему и покушать и выпить, но он, отказавшись от всего, сказал, что устал с
дороги и хочет уснуть.
Ему хотелось совершить путешествие по всей России, от монастыря к монастырю, ездя по проселочным
дорогам и
останавливаясь отдыхать
у помещиков.
Мужиками они слыли умными и хитрыми, но, наконец, зачванились, особенно когда одно очень важное лицо в тамошнем крае стал
у них
останавливаться по
дороге, познакомился с стариком лично и полюбил его за сметливость и оборотливость.
Солдаты с ружьями на плечах шли сначала по
дороге, потом, пройдя шагов пятьсот, свернули с нее и, шурша сапогами по сухим листьям, прошли шагов двадцать вправо и
остановились у сломанной чинары, черный ствол которой виднелся и в темноте.
Я взял билет и вышел с парохода, чтобы купить чего-нибудь съестного на
дорогу.
Остановившись у торговки, я увидал плотного старика-оборванца, и лицо мне показалось знакомым. Когда же он крикнул на торговку, предлагая ей пятак за три воблы вместо шести копеек, я подошел к нему, толкнул в плечо — и шепнул...
Но поступь
у него тихая и походка осторожная, вкрадчивая; при встрече в узком коридоре он всегда первый
останавливается, чтобы дать
дорогу, и не басом, как ждешь, а тонким, мягким тенорком говорит: «Виноват!»
У него на шее небольшая опухоль, которая мешает ему носить жесткие крахмальные воротнички, и потому он всегда ходит в мягкой полотняной или ситцевой сорочке.
Прошло полчаса, и Заиончек вдруг выпрямился,
остановился и медленно вынул из кармана фуляровый платок, с выбитым на нем планом всех железных
дорог в Европе. Прошла еще минута, и Заиончек просиял вовсе; он тихо высморкался (что
у него в известных случаях заменяло улыбку), повернулся на одной ноге и, с солиднейшим выражением лица, отправился к Долинскому.
Мелькающие
у него перед глазами
дорогие магазины и проезжавшие по улицам разнообразные экипажи нисколько не возбуждали его внимания, и только на самом конце Невского он, как бы чем-то уколотый,
остановился: к нему, как и к другим проходящим лицам, взывала жалобным голосом крошечная девочка, вся иззябшая и звонившая в треугольник.
По нашим
дорогам — что верста, то кабак; а ямщик волен
у каждого кабака
останавливаться».
Надо заметить, что от нашего Крылова и до Березовки Бржесских 60 верст, и я никогда почти
дорогой не кормил, а
останавливался иногда на полчаса
у знакомого мне 60-летнего барчука Таловой Балки. Но по большей части моя добрая пара степняков легко в 6 часов пробегала это пространство.
Впереди,
у самой
дороги, горел костер; пламени уже не было, светились одни красные уголья. Слышно было, как жевали лошади. В потемках обозначились две подводы — одна с бочкой, другая пониже, с мешками, и два человека: один вел лошадь, чтобы запрягать, другой стоял около костра неподвижно, заложив назад руки. Заворчала около подводы собака. Тот, который вел лошадь,
остановился и сказал...
— Не будем стараться повторять жизнь, — продолжал он, — не будем лгать сами перед собою. А что нет старых тревог и волнений, и слава богу! Нам нечего искать и волноваться. Мы уж нашли, и на нашу долю выпало довольно счастия. Теперь нам уж нужно стираться и давать
дорогу вот кому, — сказал он, указывая на кормилицу, которая с Ваней подошла и
остановилась у дверей террасы. — Так-то, милый друг, — заключил он, пригибая к себе мою голову и целуя ее. Не любовник, а старый друг целовал меня.
Когда надоедало ходить, я
останавливался в кабинете
у окна и, глядя через свой широкий двор, через пруд и голый молодой березняк, и через большое поле, покрытое недавно выпавшим, тающим снегом, я видел на горизонте на холме кучу бурых изб, от которых по белому полю спускалась вниз неправильной полосой черная грязная
дорога.
В начале улицы еще было ветрено, и
дорога была заметна, но в середине деревни стало тихо, тепло и весело.
У одного двора лаяла собака,
у другого баба, закрывшись с головой поддевкой, прибежала откуда-то и зашла в дверь избы,
остановившись на пороге, чтобы поглядеть на проезжающих. Из середины деревни слышались песни девок.
Моряк выслал шесть, и мера эта оказалась вовсе не излишней; от сильного мороза и слабых тулупов две лучшие кормилицы, отправленные на пятый день после родов, простудились, и так основательно, что потом, сколько их старуха птичница не окуривала калганом и сабуром, все-таки водяная сделалась;
у третьей на
дороге с ребенком родимчик приключился, вероятно от дурного глаза, и, несмотря на чистый воздух и прочие удобства зимнего пути, в пошевнях он умер, не доезжая Реполовки, где обыкновенно липовские
останавливались; так как
у матери от этого молоко поднялось в голову, то она и оказалась не способною кормить грудью.
Мы проехали мимо. Мне казалось, что все эти впечатления сейчас исчезнут и что я проснусь опять на угрюмой бесконечной
дороге или
у дымного «яма». Но когда наш караван
остановился у небольшого чистенького домика, — волшебный сон продолжался… Теплая комната, чистые и мягкие постели… На полу ковры, в простенках — высокие зеркала… Один из моих спутников стоял против такого зеркала и хохотал, глядя на отражение в ровном стекле своей полудикой фигуры…
Ходила всегда посреди
дороги, хотя бы и в грязь, походка
у неё была мелкая, спорая — голова наклонена, и лица на ходу не видно, но,
останавливаясь, она поднимала голову и смотрела на всё угрюмыми глазами, неласково и неодобрительно.
Он
остановился и повернул голову: к нему через
дорогу, от глухого забора, расползаясь ногами в грязи, торопливо подходили два человека, один в высоких сапогах, другой в ботинках, без калош, но с подвернутыми брюками. Вероятно, ему было холодно от промоченных ног: лицо
у него было зелено-бледное, и белокурые волосы точно отделялись от кожи. В левой руке он держал свернутый четырехугольник бумаги, а правую глубоко запустил в карман.
Степанида (усаживается
у печки). А вот, девонька, видишь ты, какое дело-то вышло. Город-то наш на проезжей
дороге; мещане мы. Живем-то хоть бедненько, а домишко-то
у нас хоть куда. Вот и
останавливаются у нас купцы и баре, случается. Семья-то
у нас небольшая была: я с мужем да дочка Дашенька; хозяин-то
у меня уж старенек.
Останавливался у нас проездом купец молодой, начал он Дашу-то уговаривать да улещать. Нам и невдомек такое дело. А в прошлом году, около святок, и сманил ее
у нас.
— Везите меня, пожалуйста, прямо к нему. Он меня просил
остановиться у него, и я не хочу ему отказать в этом; он так обязателен, — говорит он мне и потом обращается к своему чиновнику, который с ним ехал: — Вообразите, говорит,
у жены собачка, которую и вы знаете, померла нынче зимой; Дмитрий Никитич как-то был в это время
у нас и вдруг, не знаю уж, где мог достать, презентует нам превосходнейшую левретку и, что мне очень совестно, чрезвычайно
дорогую; знатоки ценят ее во сто целковых.
Пришел,
у дороги родничок, камнем обделан.
Остановился, ссадил Костылина.
Заяц опять
остановился подле
дороги. Мужики шли подле саней с поднятыми воротниками кафтанов. Лица их были чуть видны. Бороды, усы, ресницы их были белые. Изо ртов и носов их шел пар. Лошади их были потные, и к поту пристал иней. Лошади толкались в хомутах, пыряли, выныривали в ухабах. Мужики догоняли, обгоняли, били кнутами лошадей. Два старика шли рядом, и один рассказывал другому, как
у него украли лошадь.
Любуясь ее движениями и голосом, я вдруг стал чувствовать удовольствие от того, что она не в ладах живет с мужем. „Хорошо бы сойтись с ней!“ — мелькнуло
у меня в мыслях, и эта безжалостная мысль
остановилась в моем мозгу, не покидала меня во всю
дорогу и улыбалась мне всё шире и шире…
В Париже с Жозефом сделалось нечто еще более мудреное. Снося свою унизительную роль
дорогой, Висленев надеялся, что он в первый и в последний раз разыгрывает роль мажордома, и твердо ступил на землю Парижа. И в самом деле, здесь он
у самого амбаркадера был приглашен Глафирой в экипаж, сел с нею рядом, надулся и промолчал во все время переезда, пока карета
остановилась пред темным подъездом Hôtel de Maroc в rue Seine.
У перекрестка
дорог, где священнику надо было идти направо, а Подозерову с Форовым налево, они
остановились, и Евангел сладостно заговорил...
Сегодня
остановимся на этом,
дорогой товарищ. Я давно не писал, и мне снова надо привыкать к твоему тусклому и плоскому лику, разрисованному румянами пощечин, и я немного забыл те слова, что говорятся между порядочными и недавно битыми людьми. Пойди вон, мой друг. Сегодня и медная труба, и ты першишь
у меня в горле, червячок. Оставь меня.