Неточные совпадения
Он слушал и химию, и философию прав, и профессорские углубления во все тонкости политических
наук, и всеобщую историю человечества
в таком огромном виде, что профессор
в три года успел только прочесть введение да развитие общин каких-то немецких городов; но все это
оставалось в голове его какими-то безобразными клочками.
Наше дворянство и теперь, потеряв права, могло бы
оставаться высшим сословием,
в виде хранителя чести, света,
науки и высшей идеи и, что главное, не замыкаясь уже
в отдельную касту, что было бы смертью идеи.
Опыт научил его мало-помалу, что пока с обывателем играешь
в карты или закусываешь с ним, то это мирный, благодушный и даже неглупый человек, но стоит только заговорить с ним о чем-нибудь несъедобном, например, о политике или
науке, как он становится
в тупик или заводит такую философию, тупую и злую, что
остается только рукой махнуть и отойти.
— Помни, юный, неустанно, — так прямо и безо всякого предисловия начал отец Паисий, — что мирская
наука, соединившись
в великую силу, разобрала,
в последний век особенно, все, что завещано
в книгах святых нам небесного, и после жестокого анализа у ученых мира сего не
осталось изо всей прежней святыни решительно ничего.
Доктор же
остался в доме Федора Павловича, имея
в предмете сделать наутро вскрытие трупа убитого, но, главное, заинтересовался именно состоянием больного слуги Смердякова: «Такие ожесточенные и такие длинные припадки падучей, повторяющиеся беспрерывно
в течение двух суток, редко встретишь, и это принадлежит
науке», — проговорил он
в возбуждении отъезжавшим своим партнерам, и те его поздравили, смеясь, с находкой.
И заметьте, что это отрешение от мира сего вовсе не ограничивалось университетским курсом и двумя-тремя годами юности. Лучшие люди круга Станкевича умерли; другие
остались, какими были, до нынешнего дня. Бойцом и нищим пал, изнуренный трудом и страданиями, Белинский. Проповедуя
науку и гуманность, умер, идучи на свою кафедру, Грановский. Боткин не сделался
в самом деле купцом… Никто из них не отличился по службе.
Читал он о Данте, о народности
в искусстве, о православии
в науке, и проч.; публики было много, но она
осталась холодна.
Если аристократы прошлого века, систематически пренебрегавшие всем русским,
оставались в самом деле невероятно больше русскими, чем дворовые
оставались мужиками, то тем больше русского характера не могло утратиться у молодых людей оттого, что они занимались
науками по французским и немецким книгам. Часть московских славян с Гегелем
в руках взошли
в ультраславянизм.
Без естественных
наук нет спасения современному человеку, без этой здоровой пищи, без этого строгого воспитания мысли фактами, без этой близости к окружающей нас жизни, без смирения перед ее независимостью — где-нибудь
в душе
остается монашеская келья и
в ней мистическое зерно, которое может разлиться темной водой по всему разумению.
От веры
в единую, всеобъемлющую, догматическую
науку, постигающую тайну мирового механизма, от веры
в материализм,
в механизм,
в эволюционизм и пр. не
остается камня на камне.
—
Наука бессильна,
наука сама ничего не знает
в этой области, — с грустью ответил доктор. — Я
остался бы, если бы мог принести хоть какую-нибудь пользу.
Вы уже должны знать от Павла Сергеевича [Бобрищева-Пушкина], что «L'oncle Tome» [«Хижина дяди Тома» (роман Бичер-Стоу).] уехал с Якушкиным
в Иркутск. — Якушкин
в последнем письме просит чтобы я ему переслал Милютина [Имеется
в виду «История войны 1799 г.» Д.А.Милютина, опубликованный
в 1852–1853 гг. известный труд об итальянском походе А.
В. Суворова, премированный Академией
наук.] и отчеты по училищам, которые у вас
остались. Пожалуйста, доставьте мне все это; я найду возможность перебросить
в Иркутск.
Потерпев неудачу
в прикладных
науках, он сразу перешел к метафизике. Однажды он очень самоуверенно и таким тоном, после которого не
оставалось никаких возражений, заявил Любке, что бога нет и что он берется это доказать
в продолжение пяти минут. Тогда Любка вскочила с места и сказала ему твердо, что она, хотя и бывшая проститутка, но верует
в бога и не позволит его обижать
в своем присутствии и что если он будет продолжать такие глупости, то она пожалуется Василию Васильевичу.
Но к ней прибавилась и еще бесспорная истина, что жизнь не может и не должна
оставаться неподвижною, как бы ни совершенны казались
в данную минуту придуманные для нее формы; что она идет вперед и развивается, верная общему принципу,
в силу которого всякий новый успех, как
в области прикладных
наук, так и
в области социологии, должен принести за собою новое благо, а отнюдь не новый недруг, как это слишком часто оказывалось доныне.
Я с завистью смотрел на них и втихомолку работал над французским языком, над
наукой кланяться, не глядя на того, кому кланяешься, над разговором, танцеваньем, над вырабатываньем
в себе ко всему равнодушия и скуки, над ногтями, на которых я резал себе мясо ножницами, — и все-таки чувствовал, что мне еще много
оставалось труда для достижения цели.
Если ты находишься
в этом положении, то не потому, что это необходимо для кого-то, а только потому, что ты этого хочешь. И потому, зная, что это положение прямо противно и твоему сердцу, и твоему разуму, и твоей вере, и даже
науке,
в которую ты веришь, нельзя не задуматься над вопросом о том, то ли ты делаешь, что тебе должно делать, если
остаешься в этом положении и, главное, стараешься оправдать его?
— Ах, да! я и забыл! — вскричал он, бросив на меня взгляд,
в котором выражался укор. — Жду Коровкина. Человек
науки, человек
останется в столетии…
— Вот подожди, друг мой, подожди, — начал он, потирая руки и скороговоркою, — увидишь человека! Человек редкий, я тебе скажу, человек ученый, человек
науки;
останется в столетии. А ведь хорошо словечко: «
Останется в столетии»? Это мне Фома объяснил… Подожди, я тебя познакомлю.
Я не поехал ни
в Париж, ни
в Лондон, а
остался в маленьком германском городке, где хотел спокойно жить, мыслить и продолжать мое неожиданно и так оригинально прерванное занятие
науками.
Во все времена и во всех сферах человеческой деятельности появлялись люди, настолько здоровые и одаренные натурою, что естественные стремления говорили
в них чрезвычайно сильно, незаглушаемо —
в практической деятельности они часто делались мучениками своих стремлений, но никогда не проходили бесследно, никогда не
оставались одинокими,
в общественной деятельности они приобретали партию,
в чистой
науке делали открытия,
в искусствах,
в литературе образовали школу.
Мало-помалу он перешел на другие темы, заговорил о
науке, о своей диссертации, которая понравилась
в Петербурге; он говорил с увлечением и уже не помнил ни о моей сестре, ни о своем горе, ни обо мне. Жизнь увлекала его. У той — Америка и кольцо с надписью, думал я, а у этого — докторская степень и ученая карьера, и только я и сестра
остались при старом.
Сколько могли они понять из объяснений прислуги, японские делегаты сами с утра до вечера находятся
в тщетных поисках за конгрессом; стало быть,
остается только констатировать эту бесплодную игру
в жмурки, производимую во имя
науки, и присовокупить, что она представляет один из прискорбнейших фактов нашей современности.
— Я говорю вам: камня на камне не
останется! Я с болью
в сердце это говорю, но что же делать — это так! Мне больно, потому что все эти Чурилки, Алеши Поповичи, Ильи Муромцы — все они с детства волновали мое воображение! Я жил ими… понимаете, жил?! Но против
науки я бессилен. И я с болью
в сердце повторяю: да! ничего этого нет!
— Говорю вам: камня на камне не
останется! С болью
в сердце это говорю, но против указаний
науки ничего не поделаешь!
Гурий Ивлич очень полюбил меня
в это время и усердно помогал моему прилежанию, но со всем тем я не был переведен
в высший класс и
остался еще на год
в среднем; перешла только третья часть воспитанников и
в том числе некоторые не за успехи
в науках, а за старшинство лет, потому что сидели по два и по три года
в среднем классе.
Третий звонок. Входит молодой доктор
в новой черной паре,
в золотых очках и, конечно,
в белом галстуке. Рекомендуется. Прошу садиться и спрашиваю, что угодно. Не без волнения молодой жрец
науки начинает говорить мне, что
в этом году он выдержал экзамен на докторанта и что ему
остается теперь только написать диссертацию. Ему хотелось бы поработать у меня, под моим руководством, и я бы премного обязал его, если бы дал ему тему для диссертации.
Наука остается сама для себя, и ученые гордятся своими открытиями только
в кругу ученых, оплакивая невежество публики, не умеющей ценить их.
— Не понимаю, — говорил он нам, пожимая плечами, — не понимаю, как вы перевариваете этого фискала, эту мерзкую рожу. Эх, господа, как вы можете тут жить! Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве вы педагоги, учителя? Вы чинодралы, у вас не храм
науки, а управа благочиния, и кислятиной воняет, как
в полицейской будке. Нет, братцы, поживу с вами еще немного и уеду к себе на хутор, и буду там раков ловить и хохлят учить. Уеду, а вы
оставайтесь тут со своим Иудой, нехай вин лопне.
Мухоедов, кажется, сильно отстал от века, может быть, забросил свою любимую
науку, не читал новых книжек и все глубже и глубже уходил
в свою скорлупу, но никакие силы не
в состоянии были сдвинуть его с заветной точки, тут он оказал страшный отпор и
остался Мухоедовым, который плюнул на все, что его смущало; мне жаль было разбивать его старые надежды и розовые упования, которыми он еще продолжал жить
в Пеньковке, но которые за пределами этой Пеньковки заменены были уже более новыми идеями, стремлениями и упованиями.
Отступив от мира и рассматривая его с отрицательной точки, им не захотелось снова взойти
в мир; им показалось достаточным знать, что хина лечит от лихорадки, для того чтоб вылечиться; им не пришло
в голову, что для человека
наука — момент, по обеим сторонам которого жизнь: с одной стороны — стремящаяся к нему — естественно-непосредственная, с другой — вытекающая из него — сознательно-свободная; они не поняли, что
наука — сердце,
в которое втекает темная венозная кровь не для того, чтоб
остаться в нем, а чтоб, сочетавшись с огненным началом воздуха, разлиться алой артериальной кровью.
Ученые разобрали по клочку поле
науки и рассыпались по нем; им досталась тягостная доля de défricher le terrain [поднимать целину (франц.).], и
в этой-то работе, составляющей важнейшую услугу их, они утратили широкий взгляд и сделались ремесленниками,
оставаясь при мысли, что они пророки.
Всегда и вечно будет техническая часть отдельных отраслей
науки, которая очень справедливо
останется в руках специалистов, но не
в ней дело.
Генрих IV говаривал: «Лишь бы провидение меня защитило от друзей, а с врагами я сам справлюсь»; такие друзья
науки, смешиваемые с самой
наукой, оправдывают ненависть врагов ее, — и
наука остается в малом числе избранных.
Дилетанты, находящиеся вне
науки, могут иногда образумиться и
в самом деле заняться
наукой, по крайней мере могут
оставаться в подозрении, что с ними случится такой переворот.
Но
в истинной
науке необходимо улетучивается то и другое и
остается стройный организм, разумный и оттого просто понятный.
Несмотря на такое направление,
наука остается при одном желании и не может войти живым элементом
в стремительный поток практических сфер, пока она
в руках касты ученых; одни люди жизни могут внедрить ее
в жизнь.
Таким образом достиг я 16-ти (tm)летнего возраста,
оставаясь при первоначальном моем образовании и играя
в лапту с моими потешными, единственн<ая>
наук<а>,
в коей приобрел я достаточное познание во время пребывания моего
в пансионе.
Итак, прививка была произведена двадцати трем лицам, семнадцать из них получили сифилис, — и все это оказалось возможным совершить «без нарушения законов гуманности»! Вот поистине удивительное «стечение обстоятельств»! Ниже мы увидим, что подобные «стечения обстоятельств» нередки
в сифилидологии. Кто был автор приведенных опытов, так и
осталось неизвестным; он счел за лучшее навсегда скрыть от света свое позорное имя, и
в науке он до сих пор известен под названием «Пфальцского Анонима».
С тех пор прошло более двух веков; медицина сделала вперед гигантский шаг, во многом она стала
наукой; и все-таки какая еще громадная область
остается в ней, где и
в настоящее время самыми лучшими учителями являются Сервантес, Шекспир и Толстой, никакого отношения к медицине не имеющие!
Да, это все уж совершенно неизбежно, и никакого выхода отсюда нет. Так оно и
останется: перед неизбежностью этого должны замолкнуть даже терзания совести. И все-таки сам я ни за что не согласился бы быть жертвой этой неизбежности, и никто из жертв не хочет быть жертвами… И сколько таких проклятых вопросов
в этой страшной
науке, где шагу нельзя ступить, не натолкнувшись на живого человека!
Наука не
в школах.
В школах — чопорное тупоумие невежд.
Наука в книгах и
в личном самостоятельном труде над приобретением знаний из книг и из жизни, а не из школы, где никогда со времени изобретения книгопечатания не
оставалось из
науки ничего, кроме плесени.
Если же этот прием вывернуть наизнанку, тогда ученики схватывают что-то вроде разума, прежде чем
в них выработается рассудок, и выносят из обучения заимствованную
науку, которая только как бы приклеена, но не срослась с ними, причем их духовные способности
остаются такими же бесплодными, как и раньше, но
в то же время сильно испорченные воображаемой ученостью.
Религия без
науки в чем-то ущербна, но тем не менее
остается непоколебимой верой:
наука возвышает любую веру и превращает ее
в очевидность (нем.).].
Как гимназистиком четвертого класса, когда я выбрал латинский язык для того, чтобы попасть со временем
в студенты, так и дальше,
в Казани и Дерпте, я
оставался безусловно верен царству высшего образования, университету
в самом обширном смысле — universitas, как понимали ее люди эпохи Возрождения,
в совокупности всех знаний, философских систем, красноречия, поэзии, диалектики, прикладных
наук, самых важных для человека, как астрономия, механика, медицина и другие прикладные доктрины.
По русской истории я не готовился ни одного дня на Васильевском острову.
В Казани у профессора Иванова я прослушал целый курс, и не только прагматической истории, но и так называемой «пропедевтики», то есть
науки об источниках вещных и письменных, и, должно быть, этого достаточно было, чтобы через пять с лишком лет кое-что да
осталось в памяти.
Оба знаменитых химика оказались казанцами. Бутлеров создал русскую"школу"химии, чего нельзя сказать про Зинина. Он
оставался сам по себе, крупный ученый и прекрасный преподаватель, но не сыграл такой роли, как Бутлеров,
в истории русской химической
науки в смысле создания целой «школы».
Профессорскую карьеру я мог бы сделать; но, заморив
в себе писателя,
оставался бы только более или менее искусным лектором, а не двигателем
науки.
Скрипку я оставил, когда к переходу
в Дерпт мною овладела точная
наука, но вкус к музыке
остался, и я
в Дерпте,
в доме князей Д[ондуко]вых, постоянно слушал хорошую фортепьянную игру и пение,
в котором и сам участвовал.
И до последних дней он кипел, искал, бросался
в работу, жадно интересовался
наукою, жалел, что для нее так мало
остается у него времени.
Было ужасно слушать, что есть такое спасительное изобретение и оно
в значительной доле случаев должно
оставаться неприложимым. Но Кесарь Степанович, владея острым умом и решительностью, нашел, однако, средство, как преодолеть это затруднение, и усвоил для медицинской
науки «перевертошный способ», которым до тех пор зубоврачебная практика не пользовалась. Этот этюд был известен между нами под названием «Берлинского анекдота о бибиковской теще».