Неточные совпадения
Остались: один хмельной, но немного, сидевший за пивом, с виду мещанин; товарищ его, толстый, огромный,
в сибирке [Сибирка — верхняя одежда
в виде короткого сарафана
в талию со сборками и стоячим воротником.] и с
седою бородой, очень захмелевший, задремавший на лавке, и изредка, вдруг, как бы спросонья, начинавший прищелкивать пальцами, расставив руки врозь, и подпрыгивать верхнею частию корпуса, не вставая с лавки, причем подпевал какую-то ерунду, силясь припомнить стихи, вроде...
В это время послышались еще шаги, толпа
в сенях раздвинулась, и на пороге появился священник с запасными дарами,
седой старичок. За ним ходил полицейский, еще с улицы. Доктор тотчас же уступил ему место и обменялся с ним значительным взглядом. Раскольников упросил доктора подождать хоть немножко. Тот пожал плечами и
остался.
— А я так не скажу этого, — заговорил доктор мягким грудным голосом, пытливо рассматривая Привалова. — И не мудрено: вы из мальчика превратились
в взрослого, а я только
поседел. Кажется, давно ли все это было, когда вы с Константином Васильичем были детьми, а Надежда Васильевна крошечной девочкой, — между тем пробежало целых пятнадцать лет, и нам, старикам,
остается только уступить свое место молодому поколению.
Днем четвероногие обитатели тайги забиваются
в чащу, но перед сумерками начинают подыматься со своих лежек. Сначала они бродят по опушкам леса, а когда ночная мгла окутает землю, выходят пастись на поляны. Казаки не стали дожидаться сумерек и пошли тотчас, как только развьючили лошадей и убрали
седла. На биваке
остались мы вдвоем с Дерсу.
Едва вахмистр с страшными
седыми усами, стоявшими перпендикулярно к губам, торжественно отворял дверь и бренчанье сабли становилось слышно
в канцелярии, советники вставали и
оставались, стоя
в согбенном положении, до тех пор, пока губернатор кланялся.
Проезжая мимо Суслона, Луковников завернул к старому благоприятелю попу Макару. Уже
в больших годах был поп Макар, а все
оставался такой же. Такой же худенький, и хоть бы один
седой волос. Только с каждым годом старик делался все ниже, точно его гнула рука времени. Поп Макар ужасно обрадовался дорогому гостю и под руку повел его
в горницы.
Максим
поседел еще больше. У Попельских не было других детей, и потому слепой первенец по-прежнему
остался центром, около которого группировалась вся жизнь усадьбы. Для него усадьба замкнулась
в своем тесном кругу, довольствуясь своею собственною тихою жизнью, к которой примыкала не менее тихая жизнь поссесорской «хатки». Таким образом Петр, ставший уже юношей, вырос, как тепличный цветок, огражденный от резких сторонних влияний далекой жизни.
Ее умственное развитие, ее опыт, ее интересы так и
остаются на детском уровне до самой смерти, совершенно гак же, как у
седой и наивной классной дамы, с десяти лет не переступавшей институтского порога, как у монашенки, отданной ребенком
в монастырь.
— За делом, что ли, за каким приехал, или так? — спросила она меня, когда кончились первые излияния,
в которых главную роль играли пожимания рук, оглядывания и восклицания:"Ах, как постарел!"или:"Ах, как
поседел!" — за которыми, впрочем, сейчас же следовало:"Что ж я, однако ж: совсем не постарел! какой был, такой и
остался… даже удивительно!"
— Может быть… — вяло ответил
седой господин и отвернулся. А
в это время к ним подошел губернатор и опять стал пожимать руки Семена Афанасьевича и поздравлять с «возвращением к земле, к настоящей работе»… Но умные глаза генерала смотрели пытливо и насмешливо. Семен Афанасьевич немного робел под этим взглядом. Он чувствовал, что под влиянием разговора с приятелем юности мысли его как-то рассеялись, красивые слова увяли, и он
остался без обычного оружия…
— И пресмешной же тут был один хохол, братцы, — прибавил он вдруг, бросая Кобылина и обращаясь ко всем вообще. — Рассказывал, как его
в суде порешили и как он с судом разговаривал, а сам заливается-плачет; дети, говорит, у него
остались, жена. Сам матерой такой,
седой, толстый. «Я ему, говорит, бачу: ни! А вин, бисов сын, всё пишет, всё пишет. Ну, бачу соби, да щоб ты здох, а я б подывився! А вин всё пишет, всё пишет, да як писне!.. Тут и пропала моя голова!» Дай-ка, Вася, ниточку; гнилые каторжные.
Хаджи-Мурат вспомнил свою мать, когда она, укладывая его спать с собой рядом, под шубой, на крыше сакли, пела ему эту песню, и он просил ее показать ему то место на боку, где
остался след от раны. Как живую, он видел перед собой свою мать — не такою сморщенной,
седой и с решеткой зубов, какою он оставил ее теперь, а молодой, красивой и такой сильной, что она, когда ему было уже лет пять и он был тяжелый, носила его за спиной
в корзине через горы к деду.
На углу Напольной стоит двухэтажный обгоревший дом. Сгорел он, видимо, уже давно: дожди и снега почти смыли уголь с его брёвен, только
в щелях да
в пазах
остались, как сгнившие зубы, чёрные, отшлифованные ветром куски и, словно бороды, болтаются
седые клочья пакли.
Гольдберг рвал на себе
седые волосы, ругался.
В два дня он переловил с помощью рабочих семь кошек, а пять так и
остались жить
в театре.
От прежнего джентльмена-капитана
остались гордая, военная осанка,
седая роскошная шевелюра и сильно поношенный, но прекрасно сидевший черный сюртук. Вот каким он явился
в биллиардную бульварного трактира.
Графиня стала раздеваться перед зеркалом. Откололи с нее чепец, украшенный розами; сняли напудренный парик с ее
седой и плотно остриженной головы. Булавки дождем сыпались около нее. Желтое платье, шитое серебром, упало к ее распухлым ногам. Германн был свидетелем отвратительных таинств ее туалета; наконец, графиня
осталась в спальной кофте и ночном чепце:
в этом наряде, более свойственном ее старости, она казалась менее ужасна и безобразна.
Узница отнеслась к своей воле совершенно равнодушно и даже точно не поняла, что ей говорил атаман. Это была средних лет женщина с преждевременно
седыми волосами и точно выцветшим от долгого сидения
в затворе лицом. Живыми
оставались одни глаза, большие, темные, сердитые… Сообразив что-то, узница ответила с гордостью...
Друг твоего отца отрыл старинную тяжбу о землях и выиграл ее и отнял у него всё имение; я видал отца твоего перед кончиной; его
седая голова неподвижная, сухая, подобная белому камню, остановила на мне пронзительный взор, где горела последняя искра жизни и ненависти… и мне она
осталась в наследство; а его проклятие живо, живо и каждый год пускает новые отрасли, и каждый год всё более окружает своею тенью семейство злодея… я не знаю, каким образом всё это сделалось… но кто, ты думаешь, кто этот нежный друг? — как, небо!..
в продолжении 17-ти лет ни один язык не шепнул ей: этот хлеб куплен ценою крови — твоей — его крови! и без меня, существа бедного, у которого вместо души есть одно только ненасытимое чувство мщения, без уродливого нищего, это невинное сердце билось бы для него одною благодарностью.
— Спасибо, господин! Ежели уж вы приглашаете, то я
останусь. Надо вот переметы с
седла снять, кое-что
в избу внести. Оно хоть, скажем, конь-то у меня во дворе привязан, а все же лучше: народ-то у вас
в слободе фартовый, особливо татары.
Он стоит
в дверях нашего дома, типичного старого грузинского дома с плоской кровлей, на которой хорошенькая, но вечно сонная Маро сушит виноград и дыни… Таких домов уже немного
осталось в Гори, который приобрел с годами вполне европейский вид. Волнистые пряди
седых волос отца красиво серебрятся
в свете выплывшего из-за туч месяца. Темные глаза смотрят прямо
в мои глаза с ласковым укором.
Они, однако, успокоились, вспомнив, что
в их руках
остаются нарядное шитое шелками и золотом
седло с мертвой лошади и дорогая попона.
Ночь,
в самом деле, чудо как хороша! Величавы и спокойны горы, прекрасные
в своем могучем великолепии. Кура то пропадает из виду, то появляется, — отливающая лунным серебром, пенистая, таинственная и
седая, как волшебница кавказских сказаний. Военно-грузинская дорога
осталась позади. Мы свернули
в сторону и через полчаса будем на месте, — на новом месте, среди новых людей, к которым так неожиданно заблагорассудилось забросить меня капризнице судьбе.
Пришел необычно рослый и собой коренастый пожилой человек. Борода вся
седая, и
в голове седина тоже сильно пробилась: русых волос и половины не
осталось. Изнуренный,
в лице ни кровинки,
в засаленном, оборванном архалуке из адряса, подошел к Марку Данилычу и отвесил низкий поклон.
Это был высокий, худощавый старик, с гладко выбритым выразительным лицом и начесанными на виски редкими
седыми волосами. Только взгляд его узко разрезанных глаз производил неприятное впечатление своею тусклостью и неопределенностью выражения. Если справедливо, что глаза есть зеркало души, то
в глазах Павла Кирилловича ее не было видно. Вообще это был человек, который даже для близких к нему людей, не исключая и его единственного сына, всегда
оставался загадкой.
В этой погоне прошло много времени. Из сада мальчик выбежал
в поле, быстро распутал ноги у одной из пасшихся на траве лошадей, вскочил на нее и умчался во всю прыть без
седла и уздечки, держась за гриву лошади, прямо на глазах совсем было догнавшего его Степана. Последний охал и кричал, но эти крики разносил ветер, и
оставалось неизвестно, слышал ли их дикарь-барчук. Степану пришлось идти к старому барину и шепотом докладывать ему на ухо о случившемся.
Новое отделение, новые знаменитые пленники. И опять татаре, опять живое свидетельство Иоаннова ума и воли, смиривших Восток. Заключенные были два брата, один
седой старик, другой
в летах, подвигающих к старости. Сидя рядом и перекинув друг другу руки около шеи, они молча, грустно смотрели друг другу
в глаза.
В них видели они свое отечество, свое небо, своих родичей и друзей, все бесценное и утраченное для них.
В таком положении застал их великий князь. Смущенные, они расплелись и
остались сидя.
«И чорт их принес! — думал он
в то время, как Тихон накрывал ночною рубашкой его сухое, старческое тело, обросшее на груди
седыми волосами. — Я их не звал. Приехали расстраивать мою жизнь. И немного ее
осталось».
«От всех моих поездок, écrit-il à l’Empereur, получил ссадину от
седла, которая сверх прежних перевозок моих совсем мне мешает ездить верхом и командовать такою обширною армией, а потому я командованье оною сложил на старшего по мне генерала, графа Буксгевдена, отослав к нему всё дежурство и всё принадлежащее к оному, советовав им, если хлеба не будет, ретироваться ближе во внутренность Пруссии, потому что
оставалось хлеба только на один день, а у иных полков ничего, как о том дивизионные командиры Остерман и Седморецкий объявили, а у мужиков всё съедено; я и сам, пока вылечусь,
остаюсь в гошпитале
в Остроленке.