Неточные совпадения
Так и есть, как я думал: Шанхай заперт, в него нельзя попасть: инсургенты не пускают. Они дрались с войсками — наши видели. Надо ехать, разве потому только, что совестно быть в полутораста верстах от китайского берега и не побывать
на нем. О
войне с Турцией тоже не решено, вместе с этим не решено,
останемся ли мы здесь еще месяц, как прежде хотели, или сейчас пойдем в Японию, несмотря
на то, что у нас нет сухарей.
На войне разрушают физическую оболочку человека, ядро же человека, душа его может
остаться не только не разрушенной, но может даже возродиться.
Вот этот-то профессор, которого надобно было вычесть для того, чтоб
осталось девять, стал больше и больше делать дерзостей студентам; студенты решились прогнать его из аудитории. Сговорившись, они прислали в наше отделение двух парламентеров, приглашая меня прийти с вспомогательным войском. Я тотчас объявил клич идти
войной на Малова, несколько человек пошли со мной; когда мы пришли в политическую аудиторию, Малов был налицо и видел нас.
«Природное» барство проелось в «Эрмитаже», и выскочкам такую марку удержать было трудно, да и доходы с
войной прекратились, а барские замашки
остались. Чтоб прокатиться
на лихаче от «Эрмитажа» до «Яра» да там, после эрмитажных деликатесов, поужинать с цыганками, венгерками и хористками Анны Захаровны — ежели кто по рубашечной части, — надо тысячи три солдат полураздеть: нитки гнилые, бухарка, рубаха-недомерок…
А там грянула империалистическая
война. Половина клуба была отдана под госпиталь. Собственно говоря, для клуба
остались прихожая, аванзал, «портретная», «кофейная», большая гостиная, читальня и столовая. А все комнаты, выходящие
на Тверскую, пошли под госпиталь. Были произведены перестройки. Для игры «инфернальная» была заменена большой гостиной, где метали баккара,
на поставленных посредине столах играли в «железку», а в «детской», по-старому, шли игры по маленькой.
Стабровский кое-как уговорил мисс Дудль
остаться, и это послужило только к тому, что Дидя окончательно ее возненавидела и начала преследовать с ловкостью обезьяны. Изобретательность маленького инквизитора, казалось, не имела границ, и только английское терпение мисс Дудль могло переносить эту домашнюю
войну. Дидя травила англичанку
на каждом шагу и, наконец, заявила ей в глаза.
— А мне все равно, — повторял Голиковский, чувствовавший, что ему ничего не
остается, как только бежать с заводов. — Один в поле не воин… А Самосадку я все-таки укомплектую:
на войне как
на войне. Мы сами виноваты, что распустили население.
Но не ясно ли: блаженство и зависть — это числитель и знаменатель дроби, именуемой счастьем. И какой был бы смысл во всех бесчисленных жертвах Двухсотлетней
Войны, если бы в нашей жизни все-таки еще
оставался повод для зависти. А он
оставался, потому что
оставались носы «пуговицей» и носы «классические» (наш тогдашний разговор
на прогулке), потому что любви одних добивались многие, других — никто.
Так и
осталось в письме, но Петрухе не суждено было получить ни это известие о том, что жена его ушла из дома, ни рубля, ни последних слов матери. Письмо это и деньги вернулись назад с известием, что Петруха убит
на войне, «защищая царя, отечество и веру православную». Так написал военный писарь.
B-17-x, ввиду того, что: 1) цель, преследуемая всеми обществами мира, состоит в установлении юридического порядка между народами; что 2) нейтрализация путем международных договоров составляет шаг к такому юридическому положению и к уменьшению числа стран, в которых будет возможна
война, — конгресс предложил расширить правила о нейтрализации и выразил желание, чтобы все договоры о нейтрализации, уже существующие в настоящее время,
оставались и вперед в силе или, в случае нужды, были дополнены в том смысле, чтобы нейтралитет был распространен
на всё государство или чтобы были уничтожены крепости, представляющие для всякого нейтралитета скорее опасность, чем ручательство.
Зарубин и Мясников поехали в город для повестки народу,а незнакомец,
оставшись у Кожевникова, объявил ему, что он император Петр III, что слухи о смерти его были ложны, что он, при помощи караульного офицера, ушел в Киев, где скрывался около года; что потом был в Цареграде и тайно находился в русском войске во время последней турецкой
войны; что оттуда явился он
на Дону и был потом схвачен в Царицыне, но вскоре освобожден верными казаками; что в прошлом году находился он
на Иргизе и в Яицком городке, где был снова пойман и отвезен в Казань; что часовой, подкупленный за семьсот рублей неизвестным купцом, освободил его снова; что после подъезжал он к Яицкому городку, но, узнав через одну женщину о строгости, с каковою ныне требуются и осматриваются паспорта, воротился
на Сызранскую дорогу, по коей скитался несколько времени, пока наконец с Таловинского умета взят Зарубиным и Мясниковым и привезен к Кожевникову.
В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся публика встала и обнажила головы. Он молча раскланялся и исчез за занавеской, больше не показывался и уехал перед самым концом последнего акта незаметно. Дмитриев
остался, мы пошли в сад. Пришел Андреев-Бурлак с редактором «Будильника» Н.П. Кичеевым, и мы сели ужинать вчетвером. Поговорили о спектакле, о Тургеневе, и вдруг Бурлак начал собеседникам рекомендовать меня, как ходившего в народ, как в Саратове провожали меня
на войну, и вдруг обратился к Кичееву...
Во вьюке еще
остались две такие винтовки в чехлах. В первый раз в жизни я видел винчестер, и только через год с лишком много их попадало мне в руки
на войне — ими были вооружены башибузуки.
Если вы хотите жениться
на будущей неделе, то и не думайте о службе; в противном случае
оставайтесь женихом до окончания
войны.
Другой солдат, тоже немолодой, бывший
на японской
войне, Косарев,
остался в шайке и всем полюбился за кротость, но в одной из первых же стычек был убит шальной пулей.
Не одна 30-летняя вдова рыдала у ног его, не одна богатая барыня сыпала золотом, чтоб получить одну его улыбку… в столице,
на пышных праздниках, Юрий с злобною радостью старался ссорить своих красавиц, и потом, когда он замечал, что одна из них начинала изнемогать под бременем насмешек, он подходил, склонялся к ней с этой небрежной ловкостью самодовольного юноши, говорил, улыбался… и все ее соперницы бледнели… о как Юрий забавлялся сею тайной, но убивственной
войною! но что ему
осталось от всего этого? — воспоминания? — да, но какие? горькие, обманчивые, подобно плодам, растущим
на берегах Мертвого моря, которые, блистая румяной корою, таят под нею пепел, сухой горячий пепел! и ныне сердце Юрия всякий раз при мысли об Ольге, как трескучий факел, окропленный водою, с усилием и болью разгоралось; неровно, порывисто оно билось в груди его, как ягненок под ножом жертвоприносителя.
Он по большей части
остался на том месте,
на котором сел отдыхать после Тридцатилетней
войны.
— Возникший бой был гибелен для обеих сторон; несостоятельность классицизма, невозможность романтизма обличались; по мере ближайшего знакомства с ними раскрылось их неестественное, анахронистическое появление, и лучшие умы той эпохи
остались непричастны
войне оборотней, несмотря
на весь шум, поднятый ими.
— Вот слушайте только, что он говорит! — подхватывала Пульхерия Ивановна, — куда ему идти
на войну! И пистоли его давно уже заржавели и лежат в коморе. Если б вы их видели: там такие, что, прежде еще нежели выстрелят, разорвет их порохом. И руки себе поотобьет, и лицо искалечит, и навеки несчастным
останется!
Нет, шутки мне
на ум нейдут сегодня,
Выведывать тебя не нужно мне,
Не снаряжаюсь я ни в дальный путь,
Ни
на войну — я дома
остаюсь,
Но должен я с тобой навек проститься.
— Ну как, чай, не знать! Красивый такой, брюхастый: отличный мужчина. Девять лошадей под ним
на войне убили, а он жив
остался: в газетах писано было об этом.
Ксения. У нас бабы — умные. А здоровых-то мужиков всех
на войну угнали, дома
остались одни… адвокаты.
Достигаев. Опровергнут? Не слыхали об этом. Ну, пускай он опровергнут, а привычка к нему всё-таки
осталась, и немцы отлично… приспособляются. Немец социалиста не боится, он и социалисту кушать дает. И — что же мы видим? У нас в шестом году кадеты уговаривали народ: не плати царю налогов, не давай солдат! Народ и ухом не повёл… да! А вот, немецкие рабочие, социалисты, в четырнадцатом году, глазом не моргнув, дали денег
на войну.
Достигаев. Подожди, — в чём дело? Жили мы шутя, за счёт дураков, ну вот: перебили дураков
на войне, а которые
остались — поумнели и просятся к нам в долю, в компаньоны.
— Не вы, да и никто из тех, кто теперь умер
на ней и умирает. Они тоже не пошли бы, если бы могли, но они не могут, а вы можете. Они идут воевать, а вы
останетесь в Петербурге — живой, здоровый, счастливый, только потому, что у вас есть знакомые, которые пожалеют послать знакомого человека
на войну. Я не беру
на себя решать — может быть, это и извинительно, но мне не нравится, нет.
Я мог бы избежать участи, которой я так боюсь, мог бы воспользоваться кое-какими влиятельными знакомствами и
остаться в Петербурге, состоя в то же время
на службе. Меня «пристроили» бы здесь, ну, хоть для отправления писарской обязанности, что ли. Но, во-первых, мне претит прибегать к подобным средствам, а во-вторых, что-то, не подчиняющееся определению, сидит у меня внутри, обсуждает мое положение и запрещает мне уклониться от
войны. «Нехорошо», — говорит мне внутренний голос.
Наш солдат
остался тем же необыкновенным солдатом, каким был всегда, но противник оказался вовсе не таким слабым, как думали, и вот уже четыре месяца, как
война объявлена, а
на нашей стороне еще нет решительного успеха.
— Да, — пробормотал студент в раздумье. — Когда-то
на этом свете жили филистимляне и амалекитяне, вели
войны, играли роль, а теперь их и след простыл. Так и с нами будет. Теперь мы строим железную дорогу, стоим вот и философствуем, а пройдут тысячи две лег, и от этой насыпи и от всех этих людей, которые теперь спят после тяжелого труда, не
останется и пыли. В сущности, это ужасно!
Но пасифизм не хочет знать духовных условий прекращения
войн, он
остается на поверхности, в сфере небытийственной политики и правовых формул, не замечая иррациональных сил истории.
— Нет, это правда. И вот, Митя… Те матросы, — они били, но знали, что и их будут бить и расстреливать. У них есть злоба, какая нужна для такой
войны. Они убеждены, что вы — «наемники буржуазии» и сражаетесь за то, чтобы
оставались генералы и господа. А ты, Митя, — скажи мне по-настоящему: из-за чего ты идешь
на все эти ужасы и жестокости? Неужели только потому, что они такие дикие?
Потом, через год, много через два года, и он пришел опять в прежнее свое настроение, но тогда
на него жалко было смотреть. Весь его мир сводился ведь почти исключительно к театру. А
война и две осады Парижа убили, хотя и временно, театральное дело. Один только театр"Gymnase"
оставался во все это время открытым, даже в последние дни Коммуны, когда версальские войска уже начали проникать сквозь бреши укреплений.
Она
осталась еще в Париже до конца сезона, в Вену не приехала, отправилась
на свою родину, в прирейнский город Майнц, где я ее нашел уже летом во время Франко-прусской
войны, а потом вскоре вышла замуж за этого самого поляка Н., о чем мне своевременно и написала, поселилась с ним в Вене, где я нашел ее в августе 1871 года, а позднее прошла через горькие испытания.
Здесь я нахожусь, здесь я
останусь! — Выражение, приписываемое французскому полководцу Мак-Магону (1808–1893). Во время Крымской
войны (1853–1856 гг.) главнокомандующий сообщил ему через адъютанта, что русские готовят взрыв взятого у них приступом Малахова кургана. В ответ
на это Мак-Магон и написал приведенную здесь фразу.
Уезжая, он жену, разумеется, взял с собою, но Офенберга не взял. Этот бедняк
оставался у нас до поправки здоровья, пострадавшего в русской
войне; но
на Пекторалиса не жаловался, а только говорил, что никак не может догадаться, за что воевал.
Году не длилось такое житье. Ведомость пришла, что прусский король подымается, надо
войне быть. Князь Борис Алексеич в полках служил,
на войну ему следовало. Стал собираться, княгиня с мужем ехать захотела, да старый князь слезно молил сноху, не покидала б его в одиночестве, представлял ей резоны, не женскому-де полу при войске быть; молодой князь жене то ж говорил. Послушалась княгиня Варвара Михайловна —
осталась на горе в Заборье.
Они шли
на войну, а в России
оставались войска молодые, свежие, состоявшие из кадровых солдат.
Молодые, как мы уже сказали, поселились в доме князя Ивана Андреевича. Это произошло потому, что Александру Васильевичу необходимо было спешить
на театр
войны, а старик отец не хотел жить врозь с дочерью, которая, как было решено самим Суворовым, должна была
остаться в Москве.
Оправдалась она и в данном случае: болезнь Николая Павловича оказалась очень кстати, она помогла скрыть его покушение
на свою жизнь от начальства, так как за время ее от незначительного поранения виска не
осталось и следа, хотя, как мы знаем из слов Бахметьевой, это не совсем
осталось тайной для петербургского общества, и рассказ об этом с разными прикрасами довольно долго циркулировал в гвардейских полках и в великосветских гостиных, но затем о нем забыли,
на сцену выступили другие злобы дня, главная из которых была предстоящая вновь
война с Наполеоном, как бы предугаданная русским обществом и войском ранее, нежели она стала известна правительственным сферам.
Когда царь защищает права и честь своего народа
на войне, царица должна
оставаться с народом, залогом его спокойствия — по крайней мере до последней крайности, если у ней недостает духа умереть с честью этого народа.
Девушка, видя, что между спутниками ее скоро загорится
война не
на шутку, поспешила еще вовремя тушить ее. Она обратилась к Фрицу с убедительной просьбой начать обещанную повесть. Догадливый кучер, сообразив время и длину пути, который им
оставался до таинственной долины, спешил исполнить эту просьбу.
— Это вы уже у меня спрашиваете слишком много. Я рассчитываю
на непредвиденные обстоятельства. Это будет
война, которую я объявлю ему. Я имею предчувствие, что
останусь победительницей. Будете ли вы довольны, если я приведу к вам вашего мужа?
— Без объявления
войны вступить в Россию! Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооруженного неприятеля не
останется на моей земле.
Александр Васильевич управлял штабом корпусного командира Фермора.
На его глазах двигались главные рычаги
войны, и он имел возможность критически относиться ко всему происходившему. Когда, после Кунерсдорфской победы, Салтыков
остался стоять
на месте и даже не послал казаков для преследования бегущего неприятеля, Суворов сказал Фермору...
— Eh, mon cher général, — опять перебил его Мюрат, — je désire de tout mon coeur que les Empereurs s’arrangent entre eux, et que la guerre commencée malgré moi se termine le plus tôt possible, [Ах, любезный генерал, я желаю от всей души, чтоб императоры покончили дело между собой и чтобы
война, начатая против моей воли, окончилась как можно скорее,] — сказал он тоном разговора слуг, которые желают
остаться добрыми друзьями, несмотря
на ссору между господами.
Люди, дававшие направление разговорам, как-то: граф Растопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, граф Марков, князь Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов),
оставались на короткое время без определенного суждения о деле
войны и без руководителей.
Был болен Петя, ангина, и насилу раздобыли врача. Наш Казимир Вячеславович
на войне, а другие все заняты по лазаретам, утомлены, не разыщешь. Что же: мне и этому радоваться и в этом находить высочайший смысл, что больной ребенок
остается без помощи? Нет, как я имел, так и буду иметь
на этот счет свое собственное мнение.
— Без объявления
войны вступить в Россию! Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооруженного неприятеля не
останется на моей земле, — сказал он. Как показалось Борису, государю приятно было высказать эти слова: он был доволен формой выражения своей мысли, но был недоволен тем, что Борис услыхал их.
Кутузов не понимал того, чтó значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена
на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной
войны ничего не
оставалось, кроме смерти. И он умер.
Да и мало ли что могло быть! Могло быть и то, что вместо нашего банкирского дома, который крепок, как стена, и выдержит всякую
войну, я мог бы служить в каком-нибудь жиденьком дельце, которое сейчас уже рухнуло бы, как рухнули многие… вот и
остался бы я
на улице с моей Лидочкой, выигрышным билетом и пятью сотнями рублей из сберегательной кассы — тоже положение! А мог бы быть поляком из Калища, или евреем, и тоже бы лежал сейчас во рву, как падаль, или болтался
на веревке! У всякого своя судьба.