Неточные совпадения
На
голове ее из своих и чужих нежно золотистого цвет волос был сделан такой эшафодаж прически, что
голова ее равнялась по величине стройно выпуклому и очень
открытому спереди бюсту.
Она услыхала голос возвращавшегося сына и, окинув быстрым взглядом террасу, порывисто встала. Взгляд ее зажегся знакомым ему огнем, она быстрым движением подняла свои красивые, покрытые кольцами руки, взяла его за
голову, посмотрела на него долгим взглядом и, приблизив свое лицо с
открытыми, улыбающимися губами, быстро поцеловала его рот и оба глаза и оттолкнула. Она хотела итти, но он удержал ее.
Анна уже была одета в светлое шелковое с бархатом платье, которое она сшила в Париже, с
открытою грудью, и с белым дорогим кружевом на
голове, обрамлявшим ее лицо и особенно выгодно выставлявшим ее яркую красоту.
Большая размотала платок, закрывавший всю
голову маленькой, расстегнула на ней салоп, и когда ливрейный лакей получил эти вещи под сохранение и снял с нее меховые ботинки, из закутанной особы вышла чудесная двенадцатилетняя девочка в коротеньком
открытом кисейном платьице, белых панталончиках и крошечных черных башмачках.
Царь, маленький, меньше губернатора, голубовато-серый, мягко подскакивал на краешке сидения экипажа, одной рукой упирался в колено, а другую механически поднимал к фуражке, равномерно кивал
головой направо, налево и улыбался, глядя в бесчисленные кругло
открытые, зубастые рты, в красные от натуги лица. Он был очень молодой, чистенький, с красивым, мягким лицом, а улыбался — виновато.
С этого момента Самгину стало казаться, что у всех запасных
открытые рты и лица людей, которые задыхаются. От ветра, пыли, бабьего воя, пьяных песен и непрерывной, бессмысленной ругани кружилась
голова. Он вошел на паперть церкви; на ступенях торчали какие-то однообразно-спокойные люди и среди них старичок с медалью на шее, тот, который сидел в купе вместе с Климом.
Самгин взял лампу и, нахмурясь, отворил дверь, свет лампы упал на зеркало, и в нем он увидел почти незнакомое, уродливо длинное, серое лицо, с двумя темными пятнами на месте глаз,
открытый, беззвучно кричавший рот был третьим пятном. Сидела Варвара, подняв руки, держась за спинку стула, вскинув
голову, и было видно, что подбородок ее трясется.
Лидия сидела на подоконнике
открытого окна спиною в комнату, лицом на террасу; она была, как в раме, в белых косяках окна. Цыганские волосы ее распущены, осыпают щеки, плечи и руки, сложенные на груди. Из-под ярко-пестрой юбки видны ее
голые ноги, очень смуглые. Покусывая губы, она говорила...
— Нет, — ответила она, вызывающе вскинув
голову, глядя на него широко
открытыми глазами. — И не будет революции, война подавит ее, Антон прав.
И бабушка настояла, чтоб подали кофе. Райский с любопытством глядел на барыню, набеленную пудрой, в локонах, с розовыми лентами на шляпке и на груди, значительно
открытой, и в ботинке пятилетнего ребенка, так что кровь от этого прилила ей в
голову. Перчатки были новые, желтые, лайковые, но они лопнули по швам, потому что были меньше руки.
Но зато мелькают между ними — очень редко, конечно, — и другие — с натяжкой, с насилием языка. Например, моряки пишут: «Такой-то фрегат где-нибудь в бухте стоял «мористо»: это уже не хорошо, но еще хуже выходит «мористее», в сравнительной степени. Не морскому читателю, конечно, в
голову не придет, что «мористо» значит близко, а «мористее» — ближе к
открытому морю, нежели к берегу.
В лавочках, у
открытых дверей, расположены припасы напоказ: рыбы разных сортов и видов — вяленая, соленая, сушеная, свежая, одна в виде сабли, так и называется саблей, другая с раздвоенной
головой, там круглая, здесь плоская, далее раки, шримсы, морские плоды.
Эта не спала, а лежала, подложив под
голову халат, с широко
открытыми глазами, с трудом, чтобы не кашлять, удерживая в горле щекочущую ее и переливающуюся мокроту.
— Готов, — сказал фельдшер, мотнув
головой, но, очевидно, для порядка, раскрыл мокрую суровую рубаху мертвеца и, откинув от уха свои курчавые волосы, приложился к желтоватой неподвижной высокой груди арестанта. Все молчали. Фельдшер приподнялся, еще качнул
головой и потрогал пальцем сначала одно, потом другое веко над
открытыми голубыми остановившимися глазами.
Он долго лежал с
открытыми глазами, и в
голове его с мучительной тоской билась одна мысль: вот здесь, в этой комнате, жила она…
Эта представительная стариковская фигура, эта седая большая
голова, это
открытое энергичное лицо, эти строгие и ласковые глаза — все в нем было для нее дорого, и она сто раз принималась целовать отца.
Иногда в
голове девушки мелькала предательская мысль — уйти из отцовского дома потихоньку; но против такого бегства возмущалась ее простая,
открытая душа.
После ужина люди начали устраиваться на ночь. Некоторые из них поленились ставить комарники и легли спать на
открытом воздухе, покрывшись одеялами. Они долго ворочались, охали, ахали, кутались с
головой, но это не спасало их от гнуса. Мелкие насекомые пробирались в каждую маленькую складку. Наконец один из них не выдержал.
Река Сыдагоу длиною 60 км. В верхней половине она течет параллельно Вай-Фудзину, затем поворачивает к востоку и впадает в него против села Пермского. Мы вышли как раз к тому месту, где Сыдагоу делает поворот. Река эта очень каменистая и порожистая. Пермцы пробовали было по ней сплавлять лес, но он так сильно обивался о камни, что пришлось бросить это дело. Нижняя часть долины, где проходит почтовый тракт,
открытая и удобная для земледелия, средняя — лесистая, а верхняя —
голая и каменистая.
Елань [Елань (сиб.) — возвышенная,
голая и
открытая равнина; лысина, плешина.
В шалаше, из которого вышла старуха, за перегородкою раненый Дубровский лежал на походной кровати. Перед ним на столике лежали его пистолеты, а сабля висела в
головах. Землянка устлана и обвешана была богатыми коврами, в углу находился женский серебряный туалет и трюмо. Дубровский держал в руке
открытую книгу, но глаза его были закрыты. И старушка, поглядывающая на него из-за перегородки, не могла знать, заснул ли он, или только задумался.
— Ну вот, — сказал тихо Авдиев, — сейчас дело мое и решится. — Кивнув мне приветливо
головой, он быстро догнал попечителя и, приподняв шляпу, сказал своим
открытым приятным голосом: — У меня к вам, ваше превосходительство, большая просьба. Учитель Авдиев, преподаю словесность.
Тогда они делили лапти, отдавая нам половину, и — начинался бой. Обыкновенно они выстраивались на
открытом месте, мы, с визгом, носились вокруг их, швыряя лаптями, они тоже выли и оглушительно хохотали, когда кто-нибудь из нас на бегу зарывался
головою в песок, сбитый лаптем, ловко брошенным под ноги.
Когда молодые достигнут полного возраста, что бывает в исходе июля, то старые травники держатся с выводками по
открытым,
голым берегам прудов, озер и речных заливов; любят также шататься около грязей.
Обыкновенным образом стрелять журавлей очень трудно и мало убьешь их, а надобно употреблять для этого особенные приемы и хитрости, то есть подкрадываться к ним из-за кустов, скирдов хлеба, стогов сена и проч. и проч. также, узнав предварительно, куда летают журавли кормиться, где проводят полдень, где ночуют и чрез какие места пролетают на ночевку, приготовить заблаговременно скрытное место и ожидать в нем журавлей на перелете, на корму или на ночевке; ночевку журавли выбирают на местах
открытых, даже иногда близ проезжей дороги; обыкновенно все спят стоя, заложив
голову под крылья, вытянувшись в один или два ряда и выставив по краям одного или двух сторожей, которые только дремлют, не закладывая
голов под крылья, дремлют чутко, и как скоро заметят опасность, то зычным, тревожным криком разбудят товарищей, и все улетят.
Подстреленная утка воровата, говорят охотники, и это правда: она умеет мастерски прятаться даже на чистой и
открытой воде: если только достанет сил, то она сейчас нырнет и, проплыв под водою сажен пятнадцать, иногда и двадцать, вынырнет, или, лучше сказать, выставит только один нос и часть
головы наружу и прильнет плотно к берегу, так что нет возможности разглядеть ее.
[В местах совершенно безлесных тока происходят в степи, на
голой земле, но предпочтительно на местах высоких и
открытых.
К такой огромной стае, сидящей всегда на
открытой поверхности воды или на
голых и пологих берегах, ни подъехать, ни подойти, ни подкрасться не возможно.
Часа через два начало смеркаться. Солнце только что скрылось за облаками, столпившимися на горизонте, и окрасило небо в багрянец. Над степью пробегал редкий ветер. Он шелестел засохшею травою, пригибая верхушки ее к сугробам. Снежная равнина безмолвствовала. Вдруг над
головой мелькнуло что-то белесоватое, большое. По бесшумному полету я узнал полярную сову
открытых пространств.
В
открытое окно можно было разглядеть часть широкого двора, выстланного деревянными половицами, привязанную к столбу гнедую лошадь и лысую
голову Антипа, который давно дремал на своей завалинке вместе с лохматою собакой Султаном.
Вернулся Платонов с Пашей. На Пашу жалко и противно было смотреть. Лицо у нее было бледно, с синим отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой,
открытые губы казались похожими на две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной походкой, точно делая одной ногой большой шаг, а другой — маленький. Она послушно подошла к дивану и послушно улеглась
головой на подушку, не переставая слабо и безумно улыбаться. Издали было видно, что ей холодно.
Нет! Если и испытывал, то, должно быть, в самом начале своей карьеры. Теперь перед ним были только
голые животы,
голые спины и
открытые рты. Ни одного экземпляра из этого ежесубботнего безликого стада он не узнал бы впоследствии на улице. Главное, надо было как можно скорее окончить осмотр в одном заведении, чтобы перейти в другое, третье, десятое, двадцатое…
Он стоял около своего номера, прислонившись к стене, и точно ощущал, видел и слышал, как около него и под ним спят несколько десятков людей, спят последним крепким утренним сном, с
открытыми ртами, с мерным глубоким дыханием, с вялой бледностью на глянцевитых от сна лицах, и в
голове его пронеслась давнишняя, знакомая еще с детства мысль о том, как страшны спящие люди, — гораздо страшнее, чем мертвецы.
Далее, по обеим сторонам Ика, протекавшего до сих пор по широкой и
открытой долине, подступали горы, то лесистые, то
голые и каменистые, как будто готовые принять реку в свое владенье.
— Всегда к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В
голове у него все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с
открытыми глазами, не спав и в то же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
— Я слышал, что одним колесом вам придавило
голову? — спокойно заметил Вершинин, улыбаясь в свою подстриженную густую бороду. — А планету вы уже открыли после этого случая… Я даже уверен, что между этим случаем и
открытой вами планетой существовала органическая связь.
Тело его мягко вздрогнуло,
голова бессильно упала на плечо, и в широко
открытых глазах мертво отразился холодный свет лампы, горевшей над койкой.
Николай нахмурил брови и сомнительно покачал
головой, мельком взглянув на мать. Она поняла, что при ней им неловко говорить о ее сыне, и ушла в свою комнату, унося в груди тихую обиду на людей за то, что они отнеслись так невнимательно к ее желанию. Лежа в постели с
открытыми глазами, она, под тихий шепот голосов, отдалась во власть тревог.
Назанский печально, с долгим вздохом покачал
головой и опустил ее вниз. Лодка вошла в камыши. Ромашов опять взялся за весла. Высокие зеленые жесткие стебли, шурша о борта, важно и медленно кланялись. Тут было и темнее и прохладнее, чем на
открытой воде.
Худенькая красивая женщина — ее раньше Ромашов не заметил — с распущенными черными волосами и с торчащими ключицами на
открытой шее обнимала
голыми руками печального Лещенку за шею и, стараясь перекричать музыку и гомон, визгливо пела ему в самое ухо...
Этот город был свидетелем ваших младенческих игр; он любовался вами, когда вы, под руководством маститого вашего родителя, неопытным юношей робко вступили на поприще яичного производства, и потом с любовью следил, как в сердце вашем, всегда
открытом для всего доброго, постепенно созревали семена благочестия и любви к постройке колоколен и церквей (при этих словах Захар Иваныч и Матрена Ивановна набожно перекрестились, а один из тайных советников потянулся к амфитриону и подставил ему свою
голую и до скользкости выбритую щеку).
В
открытых окнах присутственных мест стали видны широкие, немного опухлые лица столоначальников и ненадолго высовываться завитые и напомаженные
головы писцов.
Принимала такая же добродушная, как и он, жена его в бархатном пюсовом платье, в брильянтовой фероньерке на
голове и с
открытыми старыми, пухлыми, белыми плечами и грудью, как портреты Елизаветы Петровны.
Зухин вышел и скоро вернулся, опустив
голову и с задумчивым лицом, держа в руках
открытую записку на серой оберточной бумаге и две десятирублевые ассигнации.
Рассвело. Синие, потные лица, глаза умирающие,
открытые рты ловят воздух, вдали гул, а около нас ни звука. Стоящий возле меня, через одного, высокий благообразный старик уже давно не дышал: он задохся молча, умер без звука, и похолодевший труп его колыхался с нами. Рядом со мной кого-то рвало. Он не мог даже опустить
головы.
В
голове и в ногах покойника стояли четыре огромные и толстые свечи в серебряных подсвечниках, и светящееся через
открытые окна заходящее солнце слегка играло на них, равно как и на ботфортах.
Помимо отталкивающего впечатления всякого трупа, Петр Григорьич, в то же утро положенный лакеями на стол в огромном танцевальном зале и уже одетый в свой павловский мундир, лосиные штаны и вычищенные ботфорты, представлял что-то необыкновенно мрачное и устрашающее: огромные ступни его ног, начавшие окостеневать, перпендикулярно торчали; лицо Петра Григорьича не похудело, но только почернело еще более и исказилось; из скривленного и немного
открытого в одной стороне рта сочилась белая пена; подстриженные усы и короткие волосы на
голове ощетинились; закрытые глаза ввалились; обе руки, сжатые в кулаки, как бы говорили, что последнее земное чувство Крапчика было гнев!
Я познакомился с ним однажды утром, идя на ярмарку; он стаскивал у ворот дома с пролетки извозчика бесчувственно пьяную девицу; схватив ее за ноги в сбившихся чулках, обнажив до пояса, он бесстыдно дергал ее, ухая и смеясь, плевал на тело ей, а она, съезжая толчками с пролетки, измятая, слепая, с
открытым ртом, закинув за
голову мягкие и словно вывихнутые руки, стукалась спиною, затылком и синим лицом о сиденье пролетки, о подножку, наконец упала на мостовую, ударившись
головою о камни.
За кормою, вся в пене, быстро мчится река, слышно кипение бегущей воды, черный берег медленно провожает ее. На палубе храпят пассажиры, между скамей — между сонных тел — тихо двигается, приближаясь к нам, высокая, сухая женщина в черном платье, с
открытой седой
головою, — кочегар, толкнув меня плечом, говорит тихонько...
Это была
голова, бритая, с большими выступами черепа над глазами и черной стриженой бородкой и подстриженными усами, с одним
открытым, другим полузакрытым глазом, с разрубленным и недорубленным бритым черепом, с окровавленным запекшейся черной кровью носом. Шея была замотана окровавленным полотенцем. Несмотря на все раны
головы, в складе посиневших губ было детское доброе выражение.