Неточные совпадения
Зажмуря глаза и приподняв голову кверху,
к пространствам небесным, предоставлял он обонянью впивать запах полей, а слуху — поражаться голосами воздушного певучего населенья, когда оно отовсюду,
от небес и
от земли, соединяется в один звукосогласный хор, не переча друг другу.
Не одни белоснежные руки подымались из огнистого пламени
к небесам, сопровождаемые жалкими криками,
от которых подвигнулась бы самая сырая
земля и степовая трава поникла бы
от жалости долу.
Она бродит в душе вещей;
от яркого волнения спешит
к тайным намекам; кружится по
земле и
небу, жизненно беседует с воображенными лицами, гасит и украшает воспоминания.
Он отбрасывал их
от себя, мял, разрывал руками, люди лопались в его руках, как мыльные пузыри; на секунду Самгин видел себя победителем, а в следующую — двойники его бесчисленно увеличивались, снова окружали его и гнали по пространству, лишенному теней,
к дымчатому
небу; оно опиралось на
землю плотной, темно-синей массой облаков, а в центре их пылало другое солнце, без лучей, огромное, неправильной, сплющенной формы, похожее на жерло печи, — на этом солнце прыгали черненькие шарики.
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся
от деревни
к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из
земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма,
неба — не видно, а
земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
Небо там, кажется, напротив, ближе жмется
к земле, но не с тем, чтоб метать сильнее стрелы, а разве только чтоб обнять ее покрепче, с любовью: оно распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок
от всяких невзгод.
Я писал вам, как мы, гонимые бурным ветром, дрожа
от северного холода, пробежали мимо берегов Европы, как в первый раз пал на нас у подошвы гор Мадеры ласковый луч солнца и, после угрюмого, серо-свинцового
неба и такого же моря, заплескали голубые волны, засияли синие
небеса, как мы жадно бросились
к берегу погреться горячим дыханием
земли, как упивались за версту повеявшим с берега благоуханием цветов.
К вечеру
небо покрылось тучами, излучение тепла
от земли уменьшилось, и температура воздуха повысилась с +2 до +10°С. Это был тоже неблагоприятный признак. На всякий случай мы прочно поставили палатки и натаскали побольше дров.
После полудня ветер стих окончательно. На
небе не было ни единого облачка, яркие солнечные лучи отражались
от снега, и
от этого день казался еще светлее. Хвойные деревья оделись в зимний наряд, отяжелевшие
от снега ветви пригнулись
к земле. Кругом было тихо, безмолвно. Казалось, будто природа находилась в том дремотном состоянии, которое, как реакция, всегда наступает после пережитых треволнений.
Моя тема была: возможен ли и как возможен переход
от символического творчества продуктов культуры
к реалистическому творчеству преображенной жизни, нового
неба и новой
земли.
Земля как будто вздыхала, и что-то подымалось
от нее
к небу, как клубы жертвенного фимиама.
После полуночи дождь начал стихать, но
небо по-прежнему было морочное. Ветром раздувало пламя костра. Вокруг него бесшумно прыгали, стараясь осилить друг друга, то яркие блики, то черные тени. Они взбирались по стволам деревьев и углублялись в лес, то вдруг припадали
к земле и, казалось, хотели проникнуть в самый огонь. Кверху
от костра клубами вздымался дым, унося с собою тысячи искр. Одни из них пропадали в воздухе, другие падали и тотчас же гасли на мокрой
земле.
В море царила тишина. На неподвижной и гладкой поверхности его не было ни малейшей ряби. Солнце стояло на
небе и щедро посылало лучи свои, чтобы согреть и осушить намокшую
от недавних дождей
землю и пробудить
к жизни весь растительный мир —
от могучего тополя до ничтожной былинки.
На
земле, черной
от копоти, огромным темно-красным пауком раскинулась фабрика, подняв высоко в
небо свои трубы.
К ней прижимались одноэтажные домики рабочих. Серые, приплюснутые, они толпились тесной кучкой на краю болота и жалобно смотрели друг на друга маленькими тусклыми окнами. Над ними поднималась церковь, тоже темно-красная, под цвет фабрики, колокольня ее была ниже фабричных труб.
Ромашов лег на спину. Белые, легкие облака стояли неподвижно, и над ними быстро катился круглый месяц. Пусто, громадно и холодно было наверху, и казалось, что все пространство
от земли до
неба наполнено вечным ужасом и вечной тоской. «Там — Бог!» — подумал Ромашов, и вдруг, с наивным порывом скорби, обиды и жалости
к самому себе, он заговорил страстным и горьким шепотом...
Тишь, беспробудность, настоящее место упокоения! Но вот что-то ухнуло, словно вздох… Нет, это ничего особенного, это снег оседает. И Ахилла стал смотреть, как почерневший снег точно весь гнется и волнуется. Это обман зрения; это по лунному
небу плывут, теснясь, мелкие тучки, и
от них на
землю падает беглая тень. Дьякон прошел прямо
к могиле Савелия и сел на нее, прислонясь за одного из херувимов. Тишь, ничем ненарушимая, только тени всё беззвучно бегут и бегут, и нет им конца.
Кроткий весенний день таял в бледном
небе, тихо качался прошлогодний жухлый бурьян, с поля гнали стадо, сонно и сыто мычали коровы. Недавно оттаявшая
земля дышала сыростью, обещая густые травы и много цветов. Бил бондарь, скучно звонили
к вечерней великопостной службе в маленький, неубедительный, но крикливый колокол. В монастырском саду копали гряды, был слышен молодой смех и говор огородниц; трещали воробьи, пел жаворонок, а
от холмов за городом поднимался лёгкий голубой парок.
Егорушка слез с передка. Несколько рук подхватило его, подняло высоко вверх, и он очутился на чем-то большом, мягком и слегка влажном
от росы. Теперь ему казалось, что
небо было близко
к нему, а
земля далеко.
Обоз расположился в стороне
от деревни на берегу реки. Солнце жгло по-вчерашнему, воздух был неподвижен и уныл. На берегу стояло несколько верб, но тень
от них падала не на
землю, а на воду, где пропадала даром, в тени же под возами было душно и скучно. Вода, голубая оттого, что в ней отражалось
небо, страстно манила
к себе.
А за кладбищем дымились кирпичные заводы. Густой, черный дым большими клубами шел из-под длинных камышовых крыш, приплюснутых
к земле, и лениво поднимался вверх.
Небо над заводами и кладбищем было смугло, и большие тени
от клубов дыма ползли по полю и через дорогу. В дыму около крыш двигались люди и лошади, покрытые красной пылью…
Объединенные восторгом, молчаливо и внимательно ожидающие возвращения из глубины
неба птиц, мальчики, плотно прижавшись друг
к другу, далеко — как их голуби
от земли — ушли
от веяния жизни; в этот час они просто — дети, не могут ни завидовать, ни сердиться; чуждые всему, они близки друг
к другу, без слов, по блеску глаз, понимают свое чувство, и — хорошо им, как птицам в
небе.
Казалось ему, что в
небе извивается многокрылое, гибкое тело страшной, дымно-чёрной птицы с огненным клювом. Наклонив красную, сверкающую голову
к земле, Птица жадно рвёт солому огненно-острыми зубами, грызёт дерево. Её дымное тело, играя, вьётся в чёрном
небе, падает на село, ползёт по крышам изб и снова пышно, легко вздымается кверху, не отрывая
от земли пылающей красной головы, всё шире разевая яростный клюв.
Василиса Перегриновна. Изверги вы мои, злодеи! Смерти вы моей желаете. Скоро я умру, скоро; чувствует душа моя скорую мою кончину! (Поднимает глаза
к небу). Закрой меня
от людей, гробовая доска! Прими меня
к себе, сырая
земля! То-то вам радость будет, то-то веселье!
И несказанная радость охватывает ее. Нет ни сомнений, ни колебаний, она принята в лоно, она правомерно вступает в ряды тех светлых, что извека через костер, пытки и казни идут
к высокому
небу. Ясный мир и покой и безбрежное, тихо сияющее счастье. Точно отошла она уже
от земли и приблизилась
к неведомому солнцу правды и жизни и бесплотно парит в его свете.
Печку давно закрыли. Гости мои ушли в свой флигель. Я видел, как некоторое время тускловато светилось оконце у Анны Николаевны, потом погасло. Все скрылось.
К метели примешался густейший декабрьский вечер, и черная завеса скрыла
от меня и
небо и
землю.
Небо простит нам несправедливость нашу, когда мы, пораженные ударом, забыли непременные уставы Природы; забыли, что Великая успела осыпать нас благодеяниями на течение веков, и дерзали обвинять Провидение, что Оно столь скоро лишило наше отечество Матери, и столь внезапно: ибо Екатерина, не умирая, не приготовив нас страхом
к сему несчастию, в одно мгновение сокрылась духом
от земли и России!
Мы ложились на спины и смотрели в голубую бездну над нами. Сначала мы слышали и шелест листвы вокруг, и всплески воды в озере, чувствовали под собою
землю… Потом постепенно голубое
небо как бы притягивало нас
к себе, мы утрачивали чувство бытия и, как бы отрываясь
от земли, точно плавали в пустыне
небес, находясь в полудремотном, созерцательном состоянии и стараясь не разрушать его ни словом, ни движением.
Невероятно длинны были секунды угрюмого молчании, наступившего после того, как замер этот звук. Человек всё лежал вверх лицом, неподвижный, раздавленный своим позором, и, полный инстинктивного стремления спрятаться
от стыди, жался
к земле. Открывая глаза, он увидел голубое
небо, бесконечно глубокое, и ему казалось, что оно быстро уходит
от него выше, выше…
Но в этот момент над ними гулко грянул гром — точно захохотал кто-то чудовищно огромный и грубо добродушный. Оглушённые, они вздрогнули, остановились на миг, но сейчас же быстро пошли
к дому. Листва дрожала на деревьях, и тень падала на
землю от тучи, расстилавшейся по
небу бархатным пологом.
Жгучий вар солнца кипятил
землю, бледное
от жары
небо ломило глаза нестерпимым, сухим блеском. Пэд расстегнул куртку, сел на песок и приступил
к делу, т. е. опорожнил бутылку, держа ее дном вверх.
— Где же туча? — спросил я, удивленный тревожной торопливостью ямщиков. Старик не ответил. Микеша, не переставая грести, кивнул головой кверху, по направлению
к светлому разливу. Вглядевшись пристальнее, я заметил, что синяя полоска, висевшая в воздухе между
землею и
небом, начинает как будто таять. Что-то легкое, белое, как пушинка, катилось по зеркальной поверхности Лены, направляясь
от широкого разлива
к нашей щели между высокими горами.
— Помнишь ты, — продолжал Островский, — как я в первый раз приходил
к тебе с женой, как я кланялся твоим седым волосам, просил у тебя совета?.. А-а! ты это позабыл, а о боге напоминаешь… Собака ты лукавая, все вы собаки! — крикнул он почти в исступлении, отмахнувшись
от девочки, которая, не понимая, что тут происходит, потянулась
к отцу. — Вы — дерево лесное!.. И сторона ваша проклятая, и
земля, и
небо, и звезды, и…
Вот дружелюбно проковылял возле Иуды на своих шатких ногах обманутый скорпион. Иуда взглянул на него, не отнимая
от камня головы, и снова неподвижно остановились на чем-то его глаза, оба неподвижные, оба покрытые белесою странною мутью, оба точно слепые и страшно зрячие. Вот из
земли, из камней, из расселин стала подниматься спокойная ночная тьма, окутала неподвижного Иуду и быстро поползла вверх —
к светлому побледневшему
небу. Наступила ночь с своими мыслями и снами.
Приближался вечер, и в воздухе стояла та особенная, тяжёлая духота, которая предвещает грозу. Солнце уже было низко, и вершины тополей зарделись лёгким румянцем. Но
от вечерних теней, окутавших их ветви, они, высокие и неподвижные, стали гуще, выше…
Небо над ними тоже темнело, делалось бархатным и точно опускалось ниже
к земле. Где-то далеко говорили люди и где-то ещё дальше, но в другой стороне — пели. Эти звуки, тихие, но густые, казалось, тоже были пропитаны духотой.
Потом, пройдясь по комнате, он вплотную подходил
к окну и вскидывал глаза
к глубокому, безоблачному
небу: просторное, далекое
от земли, безмятежно красивое, оно само казалось величавою божественной песнью. И
к ее торжественным звукам робко присоединялся дрожащий человеческий голос, полный трепетной и страстной мольбы...
Первое есть божественное нисхождение, второе — человеческое восхождение, одно идет с
неба на
землю, другое
от земли устремляется
к небу.
Сотворение
земли лежит вне шести дней миротворения, есть его онтологический prius [См. прим. 22
к «Отделу первому».], и творческие акты отдельных дней предполагают своей основой первозданную
землю: в ней отделяется свет
от тьмы, твердь
от воды, в ней создается земное уже
небо, в котором двигнутся светила и полетят птицы, на ней стекается земная вода, которая «произведет» пресмыкающихся, из нее образуется твердь или земная
земля, которая произведет «душу живую по роду ее, скотов и гадов и зверей земных» [Быт.
Всякой религии свойственно некоторое старообрядчество, привязанность
к старине; произвольно, по личной прихоти или вкусу, без дерзновения пророческого не должна быть изменена «йота
от закона» [Имеются в виду слова Иисуса Христа: «… доколе не прейдет
небо и
земля, ни одна йота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все» (Мф. 5:18).].
Мы не только чада
неба, но и дети
земли, у нас есть своя собственная мать, которая заслоняет нас собой
от всепопаляющего огня Абсолютного и рождае, нас
к самобытности тварного бытия.
Нередко в чудные теплые ночи вели они долгие разговоры и, отрываясь
от них, чтобы полюбоваться прелестью притихшего океана, серебрившегося под томным светом луны, и прелестью
неба, словно усыпанного брильянтами, вновь возобновляли беседу и, в конце концов, оба приходили
к заключению, что во всяком случае на
земле наступит торжество правды и разума.
— Молитва — возношение души
к Богу, — прервала ее Варенька. — Молитва — полет души
от грешной
земли к праведному
небу,
от юдоли плача
к неприступному престолу Господню. Так али нет?
Ждали — вот она упадет, и с
земли к небесам поднимется дым студеничный,
от него померкнет солнце, и изыдут на
землю пруги, подобные коням, на брань уготованным, с человеческими лицами, с золотыми венцами на головах, со львиными зубами, с хвостами скорпионовыми…
Красиво, когда огонь вдруг охватит высокую траву: огненный столб вышиною в сажень поднимается над
землей, бросит
от себя
к небу большой клуб дыма и тотчас же падает, точно проваливается сквозь
землю.
Еще пуще краснеет Дуня. Слышала она многое: и как жертву приносили оба брата богу, и как взвился голубоватый дымок
к небу от Авелевой жертвы, и как стлался по
земле Каинова приношения дым. И как озлобился Каин на брата, как завистью наполнилось его сердце, как заманил он Авеля и убил.
Под вечер, когда заходящее солнце обливало пурпуром
небо, а золотом
землю, по бесконечной степной дороге
от села
к далекому горизонту мчались, как бешеные, стрелковские кони…
Прочь
от жизни, кверху взоры, простри руки
к небу, — и
небо разверзнется, и небесный свет осияет темную
землю, и понесется по ней исступленная «осанна», — «громовой вопль восторга серафимов».
Я взглянул на
небо. Оно быстро темнело и как будто спустилось
к земле, и
от этого становилось неприятно и жутко. На лице своем я почувствовал прикосновение падающих сверху снежинок.
Ночью выпал мелкий снежок и тонким слоем покрыл
землю.
К утру
небо немного очистилось, и кое-где образовались просветы. Солнечные лучи, прорвавшись сквозь облака, озарили мягкие очертания отдаленных гор, побелевших
от снегов, и лес около фанзы Кивета.
Синтянина подошла
к окну и глядела через невысокий тын на широкие поля, на которых луна теперь выдвигала прихотливые очертания теней
от самых незначительных предметов на
земле и мелких облачков, бегущих по
небу.
Через дорогу, за канавою, засаженною лозинами, желтела зреющая рожь. Горизонт над рожью был свинцового цвета, серые тучи сплошь покрывали
небо. Но тучи эти не грозили дождем, и
от них только чувствовалось уютнее и ближе
к земле. С востока слабо дул прохладный, бодрящий ветер.