Неточные совпадения
— Это уж не наше дело. А
к нам вот поступило ко взысканию просроченное и законно протестованное заемное письмо в сто пятнадцать рублей, выданное вами вдове, коллежской асессорше Зарницыной, назад тому девять
месяцев, а
от вдовы Зарницыной перешедшее уплатою
к надворному советнику Чебарову, мы и приглашаем вас посему
к отзыву.
Раскольников не привык
к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло
к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал
от целого
месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя бы в каком бы то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
Варвара указала глазами на крышу флигеля; там, над покрасневшей в лучах заката трубою, едва заметно курчавились какие-то серебряные струйки. Самгин сердился на себя за то, что не умеет отвлечь внимание в сторону
от этой дурацкой трубы. И — не следовало спрашивать о матери. Он вообще был недоволен собою, не узнавал себя и даже как бы не верил себе. Мог ли он несколько
месяцев тому назад представить, что для него окажется возможным и приятным такое чувство
к Варваре, которое он испытывает сейчас?
— А они — гости до погоста, — вставил Григорий и обратился
к Самгину: — Он, ваше благородие,
к тому клонит, чтобы оправдать бунт, вот ведь что! Он, видите, вроде еретика, раскольник, что ли. Думает не божественно, а —
от самого себя. Смутьян вроде… Он с нами недавно,
месяца два всего.
Через
месяц Клим Самгин мог думать, что театральные слова эти были заключительными словами роли, которая надоела Варваре и
от которой она отказалась, чтоб играть новую роль — чуткой подруги, образцовой жены. Не впервые наблюдал он, как неузнаваемо меняются люди, эту ловкую их игру он считал нечестной, и Варвара, утверждая его недоверие
к людям, усиливала презрение
к ним. Себя он видел не способным притворяться и фальшивить, но не мог не испытывать зависти
к уменью людей казаться такими, как они хотят.
Он чувствовал себя окрепшим. Все испытанное им за последний
месяц утвердило его отношение
к жизни,
к людям. О себе сгоряча подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности, ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей, открытых пред ним. Само собою разумеется, что он не пойдет на службу жандармов, но, если б издавался хороший, независимый
от кружков и партий орган, он, может быть, стал бы писать в нем. Можно бы неплохо написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.
— Зашел сказать, что сейчас уезжаю недели на три, на
месяц; вот ключ
от моей комнаты, передайте Любаше; я заходил
к ней, но она спит. Расхворалась девица, — вздохнул он, сморщив серый лоб. — И — как не вовремя! Ее бы надо послать в одно место, а она вот…
Протянулась еще неделя, и скоро должен исполниться
месяц глупому предсказанию Марка, а Райский чувствовал себя свободным «
от любви». В любовь свою он не верил и относил все
к раздражению воображения и любопытства.
Впрочем, приглядываясь
к нему во весь этот
месяц, я видел высокомерного человека, которого не общество исключило из своего круга, а который скорее сам прогнал общество
от себя, — до того он смотрел независимо.
Я отвык в три
месяца от моря и с большим неудовольствием смотрю, как все стали по местам, как четверо рулевых будто приросли
к штурвалу, ухватясь за рукоятки колеса, как матросы полезли на марсы и как фрегат распустил крылья, а дед начал странствовать с юта
к карте и обратно.
Как ни привыкнешь
к морю, а всякий раз, как надо сниматься с якоря, переживаешь минуту скуки: недели, иногда
месяцы под парусами — не удовольствие, а необходимое зло. В продолжительном плавании и сны перестают сниться береговые. То снится, что лежишь на окне каюты, на аршин
от кипучей бездны, и любуешься узорами пены, а другой бок судна поднялся сажени на три
от воды; то видишь в тумане какой-нибудь новый остров, хочется туда, да рифы мешают…
В то самое время как мои бывшие спутники близки были
к гибели, я, в течение четырех
месяцев, проезжал десять тысяч верст по Сибири,
от Аяна на Охотском море до Петербурга, и, в свою очередь, переживал если не страшные, то трудные, иногда и опасные в своем роде минуты.
От них она поступила горничной
к становому, но могла прожить там только три
месяца, потому что становой, пятидесятилетний старик, стал приставать
к ней, и один раз, когда он стал особенно предприимчив, она вскипела, назвала его дураком и старым чортом и так толкнула в грудь, что он упал.
Так немедленно и поступил Николай Парфенович: на «романических» пунктах он опять перестал настаивать, а прямо перешел
к серьезному, то есть все
к тому же и главнейшему вопросу о трех тысячах. Грушенька подтвердила, что в Мокром,
месяц назад, действительно истрачены были три тысячи рублей, и хоть денег сама и не считала, но слышала
от самого Дмитрия Федоровича, что три тысячи рублей.
И вот в этот
месяц безнадежной любви, нравственных падений, измены своей невесте, присвоения чужих денег, вверенных его чести, — подсудимый, кроме того, доходит почти до исступления, до бешенства,
от беспрерывной ревности, и
к кому же,
к своему отцу!
Так восклицала она вне себя и уж, конечно, презирая все для себя последствия, хотя, разумеется, их предвидела еще, может, за
месяц тому, потому что и тогда еще, может быть, содрогаясь
от злобы, мечтала: «Не прочесть ли это суду?» Теперь же как бы полетела с горы. Помню, кажется, именно тут же письмо было прочитано вслух секретарем и произвело потрясающее впечатление. Обратились
к Мите с вопросом: «Признает ли он это письмо?»
То есть я веду, собственно,
к тому, что про растраченные вами эти три тысячи
от госпожи Верховцевой уже многие догадывались в этот
месяц и без вашего признания, я слышал эту легенду сам…
Странно, что до самой последней сцены, описанной нами у Катерины Ивановны, когда пришел
к ней
от Мити Алеша, он, Иван, не слыхал
от нее ни разу во весь
месяц сомнений в виновности Мити, несмотря на все ее «возвраты»
к нему, которые он так ненавидел.
Как раз в это лето, в июле
месяце, во время вакаций, случилось так, что маменька с сынком отправились погостить на недельку в другой уезд, за семьдесят верст,
к одной дальней родственнице, муж которой служил на станции железной дороги (той самой, ближайшей
от нашего города станции, с которой Иван Федорович Карамазов
месяц спустя отправился в Москву).
Он также сообщил мне, что в прибрежном районе Зауссурийского края осень всегда длинная и ледостав наступает на
месяц, а иногда и на полтора позже, чем
к западу
от водораздела.
Две — три недели его тянуло тогда
к Лопуховым, но и в это время было больше удовольствия
от сознания своей твердости в борьбе, чем боли
от лишения, а через
месяц боль вовсе прошла, и осталось одно довольство своею честностью.
Прошло
месяца четыре. Заботы о Крюковой, потом воспоминания о ней обманули Кирсанова: ему казалось, что теперь он безопасен
от мыслей о Вере Павловне: он не избегал ее, когда она, навещая Крюкову, встречалась и говорила с ним, «потом, когда она старалась развлечь его. Пока он грустит, оно и точно, в его сознательных чувствах
к Вере Павловне не было ничего, кроме дружеской признательности за ее участие.
В тридцати верстах
от него находилось богатое поместие князя Верейского. Князь долгое время находился в чужих краях, всем имением его управлял отставной майор, и никакого сношения не существовало между Покровским и Арбатовым. Но в конце мая
месяца князь возвратился из-за границы и приехал в свою деревню, которой отроду еще не видал. Привыкнув
к рассеянности, он не мог вынести уединения и на третий день по своем приезде отправился обедать
к Троекурову, с которым был некогда знаком.
Берендеи
О нынешней зиме не позабудут,
Веселая была; плясало солнце
От холоду на утренней заре,
А
к вечеру вставал с ушами
месяц.
Месяцы целые эти люди обдумывали и приготовлялись
к этому свиданию,
от которого зависит честь, состояние, семья; сколько труда, усилий было употреблено ими прежде, чем их приняли, сколько раз стучались они в запертую дверь, отгоняемые жандармом или швейцаром.
Месяцев через десять обыкновенно Карл Иванович, постарше, поизмятее, победнее и еще с меньшим числом зубов и волос, смиренно являлся
к моему отцу с запасом персидского порошку
от блох и клопов, линялой тармаламы, ржавых черкесских кинжалов и снова поселялся в пустом доме на тех же условиях: исполнять комиссии и печь топить своими дровами.
Через несколько
месяцев он был мною недоволен, через несколько других он меня ненавидел, и я не только не ходил на его обеды, но вовсе перестал
к нему ходить. Проезд наследника спас меня
от его преследований, как мы увидим после.
Побранившись
месяца два с Кетчером, который, будучи прав в фонде, [в сущности (
от фр. au fond).] был постоянно неправ в форме, и, восстановив против себя несколько человек, может, слишком обидчивых по материальному положению, она наконец очутилась лицом
к лицу со мной.
Рябовский священник приехал. Довольно долго он совещался с матушкой, и результатом этого совещания было следующее: три раза в неделю он будет наезжать
к нам (Рябово отстояло
от нас в шести верстах) и посвящать мне по два часа. Плата за ученье была условлена в таком размере: деньгами восемь рублей в
месяц, да два пуда муки, да в дни уроков обедать за господским столом.
К счастью, бабушкин выбор был хорош, и староста, действительно, оказался честным человеком. Так что при молодом барине хозяйство пошло тем же порядком, как и при старухе бабушке. Доходов получалось с имения немного, но для одинокого человека, который особенных требований не предъявлял, вполне достаточно. Валентин Осипыч нашел даже возможным отделять частичку из этих доходов, чтобы зимой погостить
месяц или два в Москве и отдохнуть
от назойливой сутолоки родного захолустья.
И для этого решился украсть
месяц, в той надежде, что старый Чуб ленив и не легок на подъем,
к дьяку же
от избы не так близко: дорога шла по-за селом, мимо мельниц, мимо кладбища, огибала овраг.
Я зарабатывал около трехсот рублей в
месяц. Эту цифру я и назвал. Надо было видеть, какое неприятное, даже болезненное впечатление произвел мой ответ. Оба гиляка вдруг схватились за животы и, пригнувшись
к земле, стали покачиваться, точно
от сильной боли в желудке. Лица их выражали отчаяние.
— Господа, я никого из вас не ожидал, — начал князь, — сам я до сего дня был болен, а дело ваше (обратился он
к Антипу Бурдовскому) я еще
месяц назад поручил Гавриле Ардалионовичу Иволгину, о чем тогда же вас и уведомил. Впрочем, я не удаляюсь
от личного объяснения, только согласитесь, такой час… я предлагаю пойти со мной в другую комнату, если ненадолго… Здесь теперь мои друзья, и поверьте…
Но прошло с
месяц по отъезде князя, и генеральша Епанчина получила
от старухи княгини Белоконской, уехавшей недели две пред тем в Москву
к своей старшей замужней дочери, письмо, и письмо это произвело на нее видимое действие.
— Ведь это вы, — обратился он вдруг
к старичку, — ведь это вы студента Подкумова и чиновника Швабрина три
месяца назад
от ссылки спасли?
Лука Назарыч, опомнившись, торопливо зашагал по плотине
к господскому дому, а Терешка провожал его своим сумасшедшим хохотом. На небе показался молодой
месяц; со стороны пруда тянуло сыростью. Господский дом был ярко освещен, как и сарайная, где все окна были открыты настежь. Придя домой, Лука Назарыч отказался
от ужина и заперся в комнате Сидора Карпыча, которую кое-как успели прибрать для него.
Не могу тебе дать отчета в моих новых ощущениях: большой беспорядок в мыслях до сих пор и жизнь кочевая. На днях я переехал
к ксендзу Шейдевичу;
от него, оставив вещи, отправлюсь в Урик пожить и полечиться; там пробуду дней десять и
к 1 сентябрю отправлюсь в дальний путь; даст бог доберусь до места в
месяц, а что дальше — не знаю.
Наконец, получил я письма из окрестностей Иркутска: Марья Николаевна первая подала голос. Александр женился 12 ноября и счастлив, как обыкновенно молодой супруг в первое время. Особенно мне приятно было узнать, что матушка Сутгова опять в прежних с ним сношениях; со времени его женитьбы она перестала
к нему писать — и это сильно его огорчало. — Бедный Сосинович умер
от апоплексического удара в октябре
месяце. Прощайте.
Два слова письменных в дополнение
к письму вашего соименника, дорогой фотограф, в ответ на ваши строки
от 18 декабря… О кончине Вольфа — вы, верно, это уже знаете
от Ж.Адамовны,
к которой писали из Тобольска. Он страдал жестоко пять
месяцев. Горячка тифозная, а потом вода в груди. Смерть была успокоением, которого он сам желал, зная, что нет выздоровления.
Вот
месяц, что я
к тебе писал отсюда, друг Оболенский; в продолжение этого времени, долгого в разлуке, ты, верно, мне сказал словечко, но я ничего не получал после письма твоего
от 5 сентября, которым ты меня порадовал в Тобольске.
В течение
месяца, прожитого без Лизы, Белоярцев день ото дня чувствовал себя лучше:
к нему возвратилась его прежняя веселость, аппетит его не страдал
от ежечасной боязни сцен, раздражительность успокоилась и сменилась самым благодушным настроением.
Райнер помогал каждой, насколько был в силах, и это не могло не отозваться на его собственных занятиях, в которых начали замечаться сильные упущения.
К концу
месяца Райнеру отказали за неглижировку
от нескольких уроков. Он перенес это весьма спокойно и продолжал еще усерднее помогать в работах женщинам Дома.
Так прошло с
месяц после смерти ребенка. Раз Розанов получил неприятное известие
от жены и, встревоженный, зашел в семь часов вечера
к Калистратовой, чтобы идти
к Лизе.
Сусанна росла недовольною Коринной у одной своей тетки, а Вениамин, обличавший в своем характере некоторую весьма раннюю нетерпимость, получал
от родительницы каждое первое число по двадцати рублей и жил с некоторыми военными людьми в одном казенном заведении. Он оттуда каким-то образом умел приходить на университетские лекции, но
к матери являлся только раз в
месяц. Да, впрочем, и сама мать стеснялась его посещениями.
Разумеется, все узнали это происшествие и долго не могли без смеха смотреть на Волкова, который принужден был несколько дней просидеть дома и даже не ездил
к нам; на целый
месяц я был избавлен
от несносного дразненья.
Я пишу это и чувствую: у меня горят щеки. Вероятно, это похоже на то, что испытывает женщина, когда впервые услышит в себе пульс нового, еще крошечного, слепого человечка. Это я и одновременно не я. И долгие
месяцы надо будет питать его своим соком, своей кровью, а потом — с болью оторвать его
от себя и положить
к ногам Единого Государства.
И каждую ночь он проходил мимо окон Шурочки, проходил по другой стороне улицы, крадучись, сдерживая дыхание, с бьющимся сердцем, чувствуя себя так, как будто он совершает какое-то тайное, постыдное воровское дело. Когда в гостиной у Николаевых тушили лампу и тускло блестели
от месяца черные стекла окон, он притаивался около забора, прижимал крепко
к груди руки и говорил умоляющим шепотом...
Ромашов лег на спину. Белые, легкие облака стояли неподвижно, и над ними быстро катился круглый
месяц. Пусто, громадно и холодно было наверху, и казалось, что все пространство
от земли до неба наполнено вечным ужасом и вечной тоской. «Там — Бог!» — подумал Ромашов, и вдруг, с наивным порывом скорби, обиды и жалости
к самому себе, он заговорил страстным и горьким шепотом...
Ты посуди сам: ведь я у них без малого целый
месяц всем как есть продовольствуюсь: и обед, и чай, и ужин — все
от них; намеднись вот на жилетку подарили, а меня угоразди нелегкая ее щами залить;
к свадьбе тоже все приготовили и сукна купили — не продавать же.
И точно, воротился я
к Михайлову дню домой, и вижу, что там все новое. Мужички в деревнишке смутились; стал я их расспрашивать — ничего и не поймешь. Только и слов, что, мол, генеральская дочь в два
месяца большущие хоромы верстах в пяти
от деревни поставила. Стали было они ей говорить, что и без того народу много селится, так она как зарычит, да пальцы-то, знашь, рогулей изладила, и все вперед тычет, да бумагу каку-то указывает.