Неточные совпадения
Вернувшись домой к Петру Облонскому, у которого он остановился в Петербурге, Степан Аркадьич нашел записку от Бетси. Она писала ему, что
очень желает докончить начатый разговор и просит его приехать завтра. Едва он успел прочесть эту записку и поморщиться над ней, как внизу послышались грузные шаги людей, несущих что-то
тяжелое.
— Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье слово ее было: «Кто этот господин, у которого такой неприятный
тяжелый взгляд? он был с вами, тогда…» Она покраснела и не хотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку. «Вам не нужно сказывать дня, — отвечал я ей, — он вечно будет мне памятен…» Мой друг, Печорин! я тебя не поздравляю; ты у нее на дурном замечании… А, право, жаль! потому что Мери
очень мила!..
Стол, кресла, стулья — все было самого
тяжелого и беспокойного свойства, — словом, каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: «И я тоже Собакевич!» или: «И я тоже
очень похож на Собакевича!»
Случилось так, что после шумного смеха мы вдруг все замолчали, и в комнате стало так тихо, что слышно было только
тяжелое дыхание несчастного Грапа. В эту минуту я не совсем был убежден, что все это
очень смешно и весело.
Maman играла второй концерт Фильда — своего учителя. Я дремал, и в моем воображении возникали какие-то легкие, светлые и прозрачные воспоминания. Она заиграла патетическую сонату Бетховена, и я вспоминал что-то грустное,
тяжелое и мрачное. Maman часто играла эти две пьесы; поэтому я
очень хорошо помню чувство, которое они во мне возбуждали. Чувство это было похоже на воспоминание; но воспоминание чего? казалось, что вспоминаешь то, чего никогда не было.
Ее случайно увидел некто Одинцов,
очень богатый человек лет сорока шести, чудак, ипохондрик, [Ипохондрия — психическое заболевание, выражающееся в мнительности и стремлении преувеличить свои болезненные ощущения; мрачность.] пухлый,
тяжелый и кислый, впрочем не глупый и не злой; влюбился в нее и предложил ей руку.
— Но все-таки суда я не хочу, вы помогите мне уладить все это без шума. Я вот послал вашего Мишку разнюхать — как там? И если… не
очень, — завтра сам пойду к Блинову, черт с ним! А вы — тетку утихомирьте, расскажите ей что-нибудь… эдакое, — бесцеремонно и напористо сказал он, подходя к Самгину, и даже легонько дотронулся до его плеча
тяжелой, красной ладонью. Это несколько покоробило Клима, — усмехаясь, он сказал...
Посмотрев в лицо Самгина
тяжелым стесняющим взглядом мутноватых глаз неопределимого цвета, он взмахнул головой, опрокинул коньяк в рот и, сунув за щеку кусок сахара, болезненно наморщил толстый нос. Бесцеремонность Пальцева, его небрежная речь, безучастный взгляд мутных глаз — все это
очень возбуждало любопытство Самгина; слушая скучный голос, он определял...
Улицу перегораживала черная куча людей; за углом в переулке тоже работали, катили по мостовой что-то
тяжелое. Окна всех домов закрыты ставнями и окна дома Варвары — тоже, но оба полотнища ворот — настежь. Всхрапывала пила, мягкие тяжести шлепались на землю. Голоса людей звучали не
очень громко, но весело, — веселость эта казалась неуместной и фальшивой. Неугомонно и самодовольно звенел тенористый голосок...
Возвратясь в столовую, Клим уныло подошел к окну. В красноватом небе летала стая галок. На улице — пусто. Пробежал студент с винтовкой в руке. Кошка вылезла из подворотни. Белая с черным. Самгин сел к столу, налил стакан чаю. Где-то внутри себя,
очень глубоко, он ощущал как бы опухоль: не болезненная, но
тяжелая, она росла. Вскрывать ее словами — не хотелось.
— Да,
тяжелое время, — согласился Самгин. В номере у себя он прилег на диван, закурил и снова начал обдумывать Марину. Чувствовал он себя
очень странно; казалось, что голова наполнена теплым туманом и туман отравляет тело слабостью, точно после горячей ванны. Марину он видел пред собой так четко, как будто она сидела в кресле у стола.
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот дом уходит в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном
тяжелыми запахами, на панелях, у дверей сидели и стояли
очень демократические люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
«В ней действительно есть много простого, бабьего. Хорошего, дружески бабьего», — нашел он подходящие слова. «Завтра уедет…» — скучно подумал он, допил вино, встал и подошел к окну. Над городом стояли облака цвета красной меди,
очень скучные и
тяжелые. Клим Самгин должен был сознаться, что ни одна из женщин не возбуждала в нем такого волнения, как эта — рыжая. Было что-то обидное в том, что неиспытанное волнение это возбуждала женщина, о которой он думал не лестно для нее.
Пролежав в комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные
тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил
очень трудно. В первый же день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, — глаза у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
Очень многие простуженно кашляли, и
тяжелое шарканье тысяч ног по измятому снегу странно напоминало звук отхаркивания, влажный хрип чудовищно огромных легких.
Странно и обидно было видеть, как чужой человек в мундире удобно сел на кресло к столу, как он выдвигает ящики, небрежно вытаскивает бумаги и читает их, поднося близко к
тяжелому носу, тоже удобно сидевшему в густой и, должно быть,
очень теплой бороде.
Алина бесцеремонно хохотала, глядя на нее, косясь на Инокова; Лидия смотрела на него прищурясь, как рассматривают
очень отдаленное и непонятное, а он, пристукивая
тяжелым стулом по полу, самозабвенно долбил...
У него было
очень много слов, которые он хотел сказать, но все это были
тяжелые слова, язык не поднимал их, и Самгин говорил...
Большой,
тяжелый человек оказался
очень ловким, быстро наполнил ванну водою, принес простыни, полотенца, нижнее белье, попутно сообщил, что...
— Это — ее! — сказала Дуняша. —
Очень богатая, — шепнула она, отворяя
тяжелую дверь в магазин, тесно набитый церковной утварью. Ослепительно сверкало серебро подсвечников, сияли золоченые дарохранильницы за стеклами шкафа, с потолка свешивались кадила; в белом и желтом блеске стояла большая женщина, туго затянутая в черный шелк.
Кончив экзамены, Самгин решил съездить дня на три домой, а затем — по Волге на Кавказ. Домой ехать
очень не хотелось; там Лидия, мать, Варавка, Спивак — люди почти в равной степени
тяжелые, не нужные ему. Там «Наш край», Дронов, Иноков — это тоже мало приятно. Случай указал ему другой путь; он уже укладывал вещи, когда подали телеграмму от матери.
Патрон был мощный человек лет за пятьдесят, с большою,
тяжелой головой в шапке густых, вихрастых волос сивого цвета, с толстыми бровями; эти брови и яркие, точно у женщины, губы, поджатые брезгливо или скептически,
очень украшали его бритое лицо актера на роли героев.
— Да, — сказал Кутузов, кивая
тяжелой головой, — наблюдается телячье задирание хвостов. Но следует и то сказать, — уж
очень неумело надувают юношество, пытаясь выжать из него соки буемыслия…
Следствие вел провинциальный чиновник, мудрец весьма оригинальной внешности, высокий, сутулый, с большой
тяжелой головой, в клочьях седых волос, встрепанных, точно после драки, его высокий лоб, разлинованный морщинами, мрачно украшали густейшие серебряные брови, прикрывая глаза цвета ржавого железа, горбатый, ястребиный нос прятался в плотные и толстые, точно литые, усы, седой волос усов
очень заметно пожелтел от дыма табака. Он похож был на военного в чине не ниже полковника.
Марина не возвращалась недели три, — в магазине торговал чернобородый Захарий, человек молчаливый, с неподвижным, матово-бледным лицом, темные глаза его смотрели грустно, на вопросы он отвечал кратко и тихо; густые,
тяжелые волосы простеганы нитями преждевременной седины. Самгин нашел, что этот Захарий
очень похож на переодетого монаха и слишком вял, бескровен для того, чтоб служить любовником Марины.
Он всегда говорил, что на мужике далеко не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно
тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже
очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
После
тяжелой, жаркой сырости улиц было
очень приятно ходить в прохладе пустынных зал. Живопись не
очень интересовала Самгина. Он смотрел на посещение музеев и выставок как на обязанность культурного человека, — обязанность, которая дает темы для бесед. Картины он обычно читал, как книги, и сам видел, что это обесцвечивает их.
Ходил Томилин в синем пузыре рубахи из какой-то
очень жесткой материи, в
тяжелых, мужицких сапогах, в черных брюках.
Оформилась она не скоро, в один из ненастных дней не
очень ласкового лета. Клим лежал на постели, кутаясь в жидкое одеяло, набросив сверх его пальто. Хлестал по гулким крышам сердитый дождь, гремел гром, сотрясая здание гостиницы, в щели окон свистел и фыркал мокрый ветер. В трех местах с потолка на пол равномерно падали
тяжелые капли воды, от которой исходил запах клеевой краски и болотной гнили.
— Не хвалите меня, я этого не люблю. Не оставляйте в моем сердце
тяжелого подозрения, что вы хвалите из иезуитства, во вред истине, чтоб не переставать нравиться. А в последнее время… видите ли… я к женщинам ездил. Я
очень хорошо принят, например, у Анны Андреевны, вы знаете?
Мне было
очень жарко, и я поминутно распахивал
тяжелую енотовую мою шубу.
Есть несколько домов голландской постройки с одним и тем же некрасивым,
тяжелым фронтоном и маленькими окошками, с тонким переплетом в рамах и
очень мелкими стеклами.
Японцы
очень живы и натуральны; у них мало таких нелепостей, как у китайцев; например,
тяжелой, педантической, устарелой и ненужной учености, от которой люди дуреют.
— Устал от всей службы,
очень трудные обязанности. Хочешь облегчить участь, а выходит хуже; только и думаю, как уйти;
тяжелые,
тяжелые обязанности.
Сарафан Марьи Степановны был самый старинный, из
тяжелой шелковой материи, которая стояла коробом и походила на кожу; он, вероятно, когда-то,
очень давно, был бирюзового цвета, а теперь превратился в модный gris de perle. [серебристо-серый (фр.).]
Зося не обманывала Привалова: на нее действительно находили минуты
тяжелого сплина, и она по целым часам оставалась неподвижной. Эти припадки тоски
очень беспокоили доктора, но что он мог поделать против них?
В конце зимы Василий Назарыч уехал на свои прииски, и в бахаревском доме наступила особенно
тяжелая пустота: не было Надежды Васильевны, не было Кости. Виктор Васильич притих, — вообще царило
очень невеселое настроение. Процесс Виктора Васильича приближался, и Веревкин время от времени привозил каких-то свидетелей и все допрашивал Виктора Васильича. Раз, когда Веревкин хотел ехать домой, Виктор Васильич остановил его...
Я не стал дожидаться чая, подтащил свой мешок поближе к огню, залез в него и опять заснул. Мне показалось, что я спал
очень долго. Вдруг что-то
тяжелое навалилось мне на грудь, и одновременно с этим я услышал визг собаки и отчаянный крик Дерсу...
Оба корреспондента, конечно, старались уменьшить друг перед другом силу
тяжелых потрясений, которые были ими испытаны, — о, эти люди
очень хитры!
Я видела ту молодую особу, о которой был вчера разговор, слышала о вашем нынешнем визите к ним, следовательно, знаю все, и
очень рада, что это избавляет меня от
тяжелой необходимости расспрашивать вас о чем — либо.
А если и бывали иногда в нем
тяжелые нарушения от огорчений, за них вознаграждали и особенные радостные случаи, которые встречались чаще огорчений: вот удалось
очень хорошо пристроить маленьких сестру или брата той — другой девушки; на третий год, две девушки выдержали экзамен на домашних учительниц, — ведь это было какое счастье для них!
Появление славянофилов как школы и как особого ученья было совершенно на месте; но если б у них не нашлось другого знамени, как православная хоругвь, другого идеала, как «Домострой» и
очень русская, но чрезвычайно
тяжелая жизнь допетровская, они прошли бы курьезной партией оборотней и чудаков, принадлежащие другому времени.
Немецкая наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному,
тяжелому, схоластическому языку своему именно потому, что она жила в академиях, то есть в монастырях идеализма. Это язык попов науки, язык для верных, и никто из оглашенных его не понимал; к нему надобно было иметь ключ, как к шифрованным письмам. Ключ этот теперь не тайна; понявши его, люди были удивлены, что наука говорила
очень дельные вещи и
очень простые на своем мудреном наречии; Фейербах стал первый говорить человечественнее.
Тяжелый сон снова смыкает глаза; часа через два просыпаешься гораздо свежее. Что-то они делают там? Кетчер и Огарев остались ночевать. Досадно, что жженка так на голову действует, надобно признаться, она была
очень вкусна. Вольно же пить жженку стаканом; я решительно отныне и до века буду пить небольшую чашку.
Много раз в моей жизни у меня бывала странная переписка с людьми, главным образом с женщинами, часто с такими, которых я так никогда и не встретил. В парижский период мне в течение десяти лет писала одна фантастическая женщина, настоящего имени которой я так и не узнал и которую встречал всего раза три. Это была женщина
очень умная, талантливая и оригинальная, но близкая к безумию. Другая переписка из-за границы приняла
тяжелый характер. Это особый мир общения.
Это было глупо, но в этот вечер все мы были не
очень умны. Наша маленькая усадьба казалась такой ничтожной под налетами бурной ночи, и в бесновании метели слышалось столько сознательной угрозы… Мы не были суеверны и знали, что это только снег и ветер. Но в их разнообразных голосах слышалось что-то, чему навстречу подымалось в душе неясное, неоформленное,
тяжелое ощущение… В этой усадьбе началась и погибла жизнь… И, как стоны погибшей жизни, плачет и жалуется вьюга…
Особенно негодовала жена Замараева, потому что от этого мужицкого добра «
очень уж
тяжелый дух по всему дому идет».
Стабровский занимал громадную квартиру, которую отделал с настоящею
тяжелою роскошью. Это чувствовалось еще в передней, где гостей встречал настоящий швейцар, точно в думе или в клубе. Стабровский выбежал сам навстречу, расцеловал Устеньку и потащил ее представлять своей жене, которая сидела обыкновенно в своей спальне, укутанная пледом. Когда-то она была
очень красива, а теперь больное лицо казалось старше своих лет. Она тоже приласкала гостью, понравившуюся ей своею детскою свежестью.
Жирная и
тяжелая перепелка, увидя ястреба и боясь лететь, со страху прижимается плотнее к траве и
очень часто допускает взять себя руками] брать их руками.
Но когда я, в марте месяце, поднялся к нему наверх, чтобы посмотреть, как они там „заморозили“, по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он „сам виноват“, то у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня за плечо, другою показал мне дверь и тихо, то есть чуть не шепотом, проговорил мне: „Ступайте-с!“ Я вышел, и мне это
очень понравилось, понравилось тогда же, даже в ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании,
тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать.