Неточные совпадения
Ее случайно увидел некто Одинцов, очень богатый человек лет сорока шести, чудак, ипохондрик, [Ипохондрия — психическое заболевание, выражающееся в мнительности и стремлении преувеличить свои болезненные
ощущения; мрачность.] пухлый, тяжелый и кислый, впрочем не глупый и не злой; влюбился в нее и предложил ей
руку.
Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович пошел на него, заложив левую
руку в карман и постепенно поднимая дуло пистолета… «Он мне прямо в нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное
ощущение. Стану смотреть на цепочку его часов…» Что-то резко зыкнуло около самого уха Базарова, и в то же мгновенье раздался выстрел. «Слышал, стало быть ничего», — успело мелькнуть в его голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку.
Петроград встретил оттепелью, туманом, все на земле было окутано мокрой кисеей, она затрудняла дыхание, гасила мысли, вызывала
ощущение бессилия. Дома ждала неприятность: Агафья, сложив, как всегда,
руки на груди, заявила, что уходит работать в госпиталь сиделкой.
Толстые губы его так плотно и длительно присосались, что Самгин почти задохнулся, — противное
ощущение засасывания обострялось колющей болью, которую причиняли жесткие, подстриженные усы. Поручик выгонял мизинцем левой
руки слезы из глаз, смеялся всхлипывающим смехом, чмокал и говорил...
Осторожно, не делая резких движений, Самгин вынул портсигар, папиросу, — спичек в кармане не оказалось, спички лежали на столе. Тогда он, спрятав портсигар, бросил папиросу на стол и сунул
руки в карманы. Стоять среди комнаты было глупо, но двигаться не хотелось, — он стоял и прислушивался к непривычному
ощущению грустной, но приятной легкости.
Он размышлял еще о многом, стараясь подавить неприятное, кисловатое
ощущение неудачи, неумелости, и чувствовал себя охмелевшим не столько от вина, как от женщины. Идя коридором своего отеля, он заглянул в комнату дежурной горничной, комната была пуста, значит — девушка не спит еще. Он позвонил, и, когда горничная вошла, он, положив
руки на плечи ее, спросил, улыбаясь...
Он указал
рукой на дверь в гостиную. Самгин приподнял тяжелую портьеру, открыл дверь, в гостиной никого не было, в углу горела маленькая лампа под голубым абажуром. Самгин брезгливо стер платком со своей
руки ощущение теплого, клейкого пота.
Именно об этом человеке не хотелось думать, потому что думать о нем — унизительно. Опухоль заболела, вызывая
ощущение, похожее на позыв к тошноте. Клим Самгин, облокотясь на стол, сжал виски
руками.
Минута прошла. Странное это
ощущение, когда решаешься и не можешь решиться. «Уйти или нет, уйти или нет?» — повторял я каждую секунду почти в ознобе; вдруг показался уходивший докладывать слуга. В
руках у него, между пальцами, болтались четыре красных кредитки, сорок рублей.
И вот, против всех ожиданий, Версилова, пожав князю
руку и обменявшись с ним какими-то веселыми светскими словечками, необыкновенно любопытно посмотрела на меня и, видя, что я на нее тоже смотрю, вдруг мне с улыбкою поклонилась. Правда, она только что вошла и поклонилась как вошедшая, но улыбка была до того добрая, что, видимо, была преднамеренная. И, помню, я испытал необыкновенно приятное
ощущение.
Но нерешимость быстро начинает тяготить вас, и вы как-то слепнете: протягиваете
руку, берете карту, но машинально, почти против воли, как будто вашу
руку направляет другой; наконец вы решились и ставите — тут уж
ощущение совсем иное, огромное.
Теперь же мы или ужасаемся, или притворяемся, что ужасаемся, сами, напротив, смакуем зрелище как любители
ощущений сильных, эксцентрических, шевелящих нашу цинически-ленивую праздность, или, наконец, как малые дети, отмахиваем от себя
руками страшные призраки и прячем голову в подушку, пока пройдет страшное видение, с тем чтобы потом тотчас же забыть его в веселии и играх.
И вдруг гигант подымается во весь рост, а в высоте бурно проносится ураган крика. По большей части Рущевич выкрикивал при этом две — три незначащих фразы, весь эффект которых был в этом подавляющем росте и громовых раскатах. Всего страшнее было это первое мгновение:
ощущение было такое, как будто стоишь под разваливающейся скалой. Хотелось невольно — поднять
руки над головой, исчезнуть, стушеваться, провалиться сквозь землю. В карцер после этого мы устремлялись с радостью, как в приют избавления…
В один из последних вечеров, когда я прогуливался по шоссе, все время нося с собой новое
ощущение свободы, — из сумеречной и пыльной мглы, в которой двигались гуляющие обыватели, передо мною вынырнули две фигуры: один из моих товарищей, Леонтович, шел под
руку с высоким молодым человеком в синих очках и мягкой широкополой шляпе на длинных волосах. Фигура была, очевидно, не ровенская.
«Темного» карцера не было, никто нас туда не отводил, и мы проводили время просто где-нибудь в пустом классе. Это было очень удобно, особенно для невыучивших урока, но пользовались этим редко: так жутко было
ощущение этой минуты… Того же результата, впрочем, можно было добиться иначе: стоило раскрыть ножик и начать чистить ногти. Самаревич принимался, как тощий ветряк на порывистом ветре, махать
руками, называл ученика негодяем и высылал из класса.
Но тишина, водворившаяся среди небольшого общества, имела еще другую причину. По какому-то общему побуждению, вероятно, вытекавшему из
ощущения высоты и своей беспомощности, оба слепые подошли к углам пролетов и стали, опершись на них обеими
руками, повернув лица навстречу тихому вечернему ветру.
По временам казалось даже, что он не чужд
ощущения цветов; когда ему в
руки попадали ярко окрашенные лоскутья, он дольше останавливал на них свои тонкие пальцы, и по лицу его проходило выражение удивительного внимания.
Настроенный вечером и не желая петь перед Лаврецким, но чувствуя прилив художнических
ощущений, он пустился в поэзию: прочел хорошо, но слишком сознательно и с ненужными тонкостями, несколько стихотворений Лермонтова (тогда Пушкин не успел еще опять войти в моду) — и вдруг, как бы устыдясь своих излияний, начал, по поводу известной «Думы», укорять и упрекать новейшее поколение; причем не упустил случая изложить, как бы он все повернул по-своему, если б власть у него была в
руках.
Плавин шел по ней привычной ногой, а Павел, следовавший за ним, от переживаемых
ощущений решительно не видел, по какой дороге он идет, — наконец спотыкнулся, упал в яму, прямо лицом и
руками в снег, — перепугался очень, ушибся.
Если бы вам сказали: ваша тень видит вас, все время видит. Понимаете? И вот вдруг — у вас странное
ощущение:
руки — посторонние, мешают, и я ловлю себя на том, что нелепо, не в такт шагам, размахиваю
руками. Или вдруг — непременно оглянуться, а оглянуться нельзя, ни за что, шея — закована. И я бегу, бегу все быстрее и спиною чувствую: быстрее за мною тень, и от нее — никуда, никуда…
Санин принужденно улыбнулся. Он испытывал
ощущение неприятное всякий раз, когда Марья Николаевна упоминала о Джемме. Однако он поспешно и послушно наклонился…
Рука Марьи Николаевны медленно и мягко опустилась на его
руку, и скользнула по ней, и как бы прильнула к ней.
Санин вернулся домой — и, не зажигая свечи, бросился на диван, занес
руки за голову и предался тем
ощущениям только что сознанной любви, которые и описывать нечего: кто их испытал, тот знает их томление и сладость; кто их не испытал — тому их не растолкуешь.
Эту кроткую, сладкую жалость он очень часто испытывал, когда его чувств касается что-нибудь истинно прекрасное: вид яркой звезды, дрожащей и переливающейся в ночном небе, запахи резеды, ландыша и фиалки, музыка Шопена, созерцание скромной, как бы не сознающей самое себя женской красоты,
ощущение в своей
руке детской, копошащейся и такой хрупкой ручонки.
В ужасе и гневе она начала кричать без слов, пронзительно, но он своими толстыми, открытыми и мокрыми губами зажал ей рот. Она барахталась, кусала его губы, и когда ей удавалось на секунду отстранить свое лицо, кричала и плевалась. И вдруг опять томительное, противное, предсмертное
ощущение обморока обессилило ее.
Руки и ноги сделались вялыми, как и все ее тело.
Ощущение тошноты и слабости кружило голову, окутав мысли липким, всё гасящим туманом; придерживаясь за стену
руками, он дошёл до окна, распахнул ставни и лёг грудью на подоконник.
Но по
ощущению его крепкой, горячей
руки и взгляду я услышал больше, как раз то, что хотел слышать. Надеюсь, что он также услышал невысказанное пожелание мое в моем ответе...
Молодой человек все это время молчал, краснел, перебирал носовой платок и собирался что-то сказать; у него шумело в ушах от прилива крови; он даже не вовсе отчетливо понимал слова генерала, но чувствовал, что вся его речь вместе делает
ощущение, похожее на то, когда
рукою ведешь по моржовой коже против шерсти. По окончании воззвания он сказал...
Первым
ощущением у меня являлось то, как будто какая-то невидимая
рука взяла тебя и вывела из круга здоровых людей.
— Вы рассмотрите-ка под микроскопом каждую женщину и найдите разницу, — предлагал он. — Эту разницу мы любим только в себе, в своих
ощущениях, и счастливы, если данный номер вызывает в нас эти эмоции. В нас — все, а женщины — случайность, вернее — маленькая подробность… Почему нам нравится, когда в наших
руках сладко трепещет молодое женское тело, а глаза смотрят испуганно и доверчиво? Мы хотим пережить сами этот сладкий испуг пробудившейся страсти, эти первые восторги, эту доверчивость к неизведанной силе…
Дрожа от холода и брезгливо пожимаясь, Егорушка стащил с себя промокшее пальто, потом широко расставил
руки и ноги и долго не двигался. Каждое малейшее движение вызывало в нем неприятное
ощущение мокроты и холода. Рукава и спина на рубахе были мокры, брюки прилипли к ногам, с головы текло…
Снова в лавке стало тихо. Илья вздрогнул от неприятного
ощущения: ему показалось, что по лицу его что-то ползёт. Он провёл
рукой по щеке, отёр слёзы и увидал, что из-за конторки на него смотрит хозяин царапающим взглядом. Тогда он встал и пошёл нетвёрдым шагом к двери, на своё место.
Ноги у меня коченели, пальцы
рук теряли способность сгибаться;
ощущение холода пронизывало меня насквозь, смешиваясь с тем внутренним холодом, который лежал в глубине души.
Тот, конечно, не отказал ему. При прощанье Тюменев с Бегушевым нежно расцеловался, а графу протянул только
руку и даже не сказал ему: «До свиданья!» По отъезде их он немедленно ушел в свой кабинет и стал внимательно разбирать свои бумаги и вещи: «прямолинейность» и плотный мозг Ефима Федоровича совершенно уже восторжествовали над всеми
ощущениями. Граф Хвостиков, едучи в это время с Бегушевым, опять принялся плакать.
Неведомые, прекрасные, раскрывались они перед ее внимательным взором; со страниц книги, которую Рудин держал в
руках, дивные образы, новые, светлые мысли так и лились звенящими струями ей в душу, и в сердце ее, потрясенном благородной радостью великих
ощущений, тихо вспыхивала и разгоралась святая искра восторга…
Как только она это сказала — мое тройное
ощущение за себя и других кончилось. Теперь я видел и понимал только то, что видел и слышал. Ганувер, взяв
руку женщины, медленно всматривался в ее лицо, как ради опыта читаем мы на расстоянии печатный лист — угадывая, местами прочтя или пропуская слова, с тем, что, связав угаданное, поставим тем самым в линию смысла и то, что не разобрали. Потом он нагнулся и поцеловал
руку — без особого увлечения, но очень серьезно, сказав...
Жутко. Закрываю окно и бегу к постели. Щупаю у себя пульс и, не найдя на
руке, ищу его в висках, потом в подбородке и опять на
руке, и все это у меня холодно, склизко от пота. Дыхание становится все чаще и чаще, тело дрожит, все внутренности в движении, на лице и на лысине такое
ощущение, как будто на них садится паутина.
Из этого состояния полуяви-полусна Артамонова вытряхнуло острое
ощущение голода. Он увидал себя в саду, в беседке; сквозь её стёкла и между мокрых ветвей просвечивало красноватое, странно близкое небо, казалось, что оно висит тут же, за деревьями, и до него можно дотронуться
рукою.
Очевидно, Аксинья крепко держала в своих
руках женолюбивое сердце Бучинского и вполне рассчитывала на свои силы; высокая грудь, румянец во всю щеку, белая, как молоко, шея и неистощимый запас злого веселья заставляли Бучинского сладко жмурить глаза, и он приговаривал в веселую минуту: «От-то пышная бабенка, возьми ее черт!» Кум не жмурил глаза и не считал нужным обнаруживать своих
ощущений, но, кажется, на его долю выпала львиная часть в сердце коварной красавицы.
Стаканы было трудно держать в закоченелых
руках, но
ощущение теплоты потерялось; мы только обжигались, а не согревались кипятком и, бросив чай, заползли под свои шубы.
И к этим тонким, грустным, сострадательным
ощущениям примешивалось чуть слышно, как аромат тонкого вина, воспоминание о теплых обнаженных
руках, и о голосе, дрожавшем от чувственной страсти, и о прекрасных глазах, глядевших вниз, на его губы…
— Так. Пре-красно. Продолжайте, молодой человек, в том же духе, — произнес Завалишин, язвительно кривя губы. — Чудесные полемические приемы, доктор, не правда ли? Воскресенский и сам чувствовал в душе, что он говорит неясно, грубо и сбивчиво. Но он уже не мог остановиться. В голове у него было странное
ощущение пустоты и холода, но зато ноги и
руки стали тяжелыми и вялыми, а сердце упало куда-то глубоко вниз и там трепетало и рвалось от частых ударов.
С тарелкой в
руках Цирельман обошел все столики, и каждый зритель бросал ему копейку или две, добровольно оплачивая только что пережитые сильные
ощущения. Те, у кого не было мелочи, клали дешевые папиросы. Даже известный своей скупостью Меер Ковалев, богатый шмуклер [Шнуровой мастер. (Примеч. А. И. Куприна.)], положил на тарелку пятачок.
Пристально глядя на огонь костра, наполнявший глаза
ощущением жара, протягивая к огню длинные шевелящиеся
руки, весь бесформенный в путанице
рук и ног, дрожащих теней и света, Искариот бормотал жалобно и хрипло...
— Так-то, брат, — заговорил Власич после некоторого молчания, потирая
руки и улыбаясь. — Я давеча назвал нашу жизнь счастьем, но это подчиняясь, так сказать, литературным требованиям. В сущности же
ощущения счастья еще не было. Зина всё время думала о тебе, о матери и мучилась; глядя на нее, и я мучился. Она натура свободная, смелая, но без привычки, знаешь, тяжело, да и молода к тому же. Прислуга называет ее барышней; кажется, пустяк, но это ее волнует. Так-то, брат.
Степан Петрович пожал ему
руку, проговорил: «Рад… весьма. Озябли… Водки?» И, указав головой на закуску, стоявшую на столике, принялся снова ходить по комнате. Борис Андреич выпил рюмку водки, за ним Петр Васильич, и оба уселись на широком диване с множеством подушек. Борису Андреичу тут же показалось, как будто он век свой сидел на этом диване и давным-давно знаком с хозяином дома. Точно такое
ощущение испытывали все, приезжавшие к Барсукову.
Идя из залы к себе в кабинет, он поднимал правую ногу выше, чем следует, искал
руками дверных косяков, и в это время во всей его фигуре чувствовалось какое-то недоумение, точно он попал в чужую квартиру или же первый раз в жизни напился пьян и теперь с недоумением отдавался своему новому
ощущению.
Хвалынцев, слишком много перечувствовавший и перестрадавший в эту ночь и в это утро, взволнованный и возмущенный видом стычки, видом крови, наконец не выдержал.
Ощущения его за все это время были слишком тягостно-разнообразны. Отворотясь от толпы, он облокотился на гранитные перила набережной, судорожно закрыл лицо
руками и нервно зарыдал. Это были рыдания болезненного озлобления.
Если бы я был художником, то непременно изобразил бы выражение лица у русского человека, когда он сидит неподвижно и, подобрав под себя ноги, обняв голову
руками, предается этому
ощущению…
В
руке, которую поцеловала Кисочка, было
ощущение тоски…
Но это было только вначале: близость Марии, которую я поддерживал
рукою (не смею сказать: обнимал!), скоро привела меня к потере всех земных
ощущений.