Неточные совпадения
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать
о ней. Воспоминания
о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее
мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний
день и решила, что завтра непременно уедет.
— Да что же, я не перестаю думать
о смерти, — сказал Левин. Правда, что умирать пора. И что всё это вздор. Я по правде тебе скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты подумай об этом: ведь весь этот
мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли,
дела! Всё это песчинки.
Дня через четыре приезжает Азамат в крепость. По обыкновению, он зашел к Григорию Александровичу, который его всегда кормил лакомствами. Я был тут. Зашел разговор
о лошадях, и Печорин начал расхваливать лошадь Казбича: уж такая-то она резвая, красивая, словно серна, — ну, просто, по его словам, этакой и в целом
мире нет.
— Этому вопросу нет места, Иван. Это — неизбежное столкновение двух привычек мыслить
о мире. Привычки эти издревле с нами и совершенно непримиримы, они всегда будут
разделять людей на идеалистов и материалистов. Кто прав? Материализм — проще, практичнее и оптимистичней, идеализм — красив, но бесплоден. Он — аристократичен, требовательней к человеку. Во всех системах мышления
о мире скрыты, более или менее искусно, элементы пессимизма; в идеализме их больше, чем в системе, противостоящей ему.
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами
о том, что царица тайно хлопочет
о мире с немцами, время шло стремительно,
дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
И, стремясь возвыситься над испытанным за этот
день, — возвыситься посредством самонасыщения словесной мудростью, — Самгин повторил про себя фразы недавно прочитанного в либеральной газете фельетона
о текущей литературе; фразы звучали по-новому задорно, в них говорилось «
о духовной нищете людей, которым жизнь кажется простой, понятной»,
о «величии мучеников независимой мысли, которые свою духовную свободу ценят выше всех соблазнов
мира».
— Я в это не верю, — сказал Самгин, избрав самый простой ответ, но он знал, что все слухи, которые приносит Дронов, обычно оправдываются, —
о переговорах министра внутренних
дел Протопопова с представителем Германии
о сепаратном
мире Иван сообщил раньше, чем об этом заговорила Дума и пресса.
Знал генеалогию, состояние
дел и имений и скандалезную хронику каждого большого дома столицы; знал всякую минуту, что делается в администрации,
о переменах, повышениях, наградах, — знал и сплетни городские: словом, знал хорошо свой
мир.
Рассуждает она
о людях, ей знакомых, очень метко, рассуждает правильно
о том, что делалось вчера, что будет делаться завтра, никогда не ошибается; горизонт ее кончается — с одной стороны полями, с другой Волгой и ее горами, с третьей городом, а с четвертой — дорогой в
мир, до которого ей
дела нет.
«А! вот и пробный камень. Это сама бабушкина „судьба“ вмешалась в
дело и требует жертвы, подвига — и я его совершу. Через три
дня видеть ее опять здесь…
О, какая нега! Какое солнце взойдет над Малиновкой! Нет, убегу! Чего мне это стоит, никто не знает! И ужели не найду награды, потерянного
мира? Скорей, скорей прочь…» — сказал он решительно и кликнул Егора, приказав принести чемодан.
Старичок с белыми волосами прошел в шкап и скрылся там. В это время Фанарин, увидав товарища, такого же, как и он, адвоката, в белом галстуке и фраке, тотчас же вступил с ним в оживленный разговор; Нехлюдов же разглядывал бывших в комнате. Было человек 15 публики, из которых две дамы, одна в pince-nez молодая и другая седая. Слушавшееся нынче
дело было
о клевете в печати, и потому собралось более, чем обыкновенно, публики — всё люди преимущественно из журнального
мира.
В религиозном отношении он был также типичным крестьянином: никогда не думал
о метафизических вопросах,
о начале всех начал,
о загробной жизни. Бог был для него, как и для Араго, гипотезой, в которой он до сих пор не встречал надобности. Ему никакого
дела не было до того, каким образом начался
мир, по Моисею или Дарвину, и дарвинизм, который так казался важен его сотоварищам, для него был такой же игрушкой мысли, как и творение в 6
дней.
Если бы
дело шло
о сравнениях, я сравнил бы влияние женщины с той скрытой теплотой, которая, по учению физики, спаивает малейшие атомы материи и двигает
мирами…
И таков ли, таков ли был бы я в эту ночь и в эту минуту теперь, сидя с вами, — так ли бы я говорил, так ли двигался, так ли бы смотрел на вас и на
мир, если бы в самом
деле был отцеубийцей, когда даже нечаянное это убийство Григория не давало мне покоя всю ночь, — не от страха,
о! не от одного только страха вашего наказания!
Человек, не смигнувший задумать такое бесстрашное и зверское
дело и потом исполнить его, — сообщает такие известия, которые знает только он в целом
мире и
о которых, если бы только он об них умолчал, никто и не догадался бы никогда в целом
мире.
В его рассказах был характер наивности, наводивший на меня грусть и раздумье. В Молдавии, во время турецкой кампании 1805 года, он был в роте капитана, добрейшего в
мире, который
о каждом солдате, как
о сыне, пекся и в
деле был всегда впереди.
Рассказы
о возмущении,
о суде, ужас в Москве сильно поразили меня; мне открывался новый
мир, который становился больше и больше средоточием всего нравственного существования моего; не знаю, как это сделалось, но, мало понимая или очень смутно, в чем
дело, я чувствовал, что я не с той стороны, с которой картечь и победы, тюрьмы и цепи. Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон моей души.
Я вдруг вспомнил далекий
день моего детства. Капитан опять стоял среди комнаты, высокий, седой, красивый в своем одушевлении, и развивал те же соображения
о мирах, солнцах, планетах, «круговращении естества» и пылинке, Навине, который, не зная астрономии, останавливает все мироздание… Я вспомнил также отца с его уверенностью и смехом…
Эта первая неудачная встреча не помешала следующим, и доктор даже понравился Галактиону, как человек совершенно другого, неизвестного ему
мира. Доктор постоянно был под хмельком и любил поговорить на разные темы, забывая на другой
день,
о чем говорилось вчера.
— Э,
дела найдем!.. Во-первых, мы можем предоставить вам некоторые подряды, а потом… Вы знаете, что дом Харитона Артемьича на жену, — ну, она передаст его вам: вот ценз. Вы на соответствующую сумму выдадите Анфусе Гавриловне векселей и дом… Кроме того, у вас уже сейчас в коммерческом
мире есть свое имя, как дельного человека, а это большой ход. Вас знают и в Заполье и в трех уездах…
О, известность — тоже капитал!
Человечество, как бы предоставленное самому себе в
делах этого
мира, в историческом творчестве культуры и общественности, беспомощно строило свою антропологию, свое человеческое учение об обществе и
о пути истории.
А ветер с поля все свистел в уши, и мальчику казалось, что волны бегут быстрее и их рокот застилает все остальные звуки, которые несутся теперь откуда-то с другого
мира, точно воспоминание
о вчерашнем
дне.
По некоторым промелькнувшим словечкам он даже мог догадаться, что красавица немка, недели две тому назад, рассорилась с Настасьей Филипповной, так что во все эти
дни о ней ничего не слыхала, и всеми силами давала теперь знать, что и не интересуется слышать, «хотя бы она за всех князей в
мире вышла».
Этот m-r Jules был очень противен Варваре Павловне, но она его принимала, потому что он пописывал в разных газетах и беспрестанно упоминал
о ней, называя ее то m-me de L…tzki, то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguée, qui demeure rue de P…, [Г-жа ***, это знатная русская дама, столь изысканная, которая живет по улице П… (фр.)] рассказывал всему свету, то есть нескольким сотням подписчиков, которым не было никакого
дела до m-me L…tzki, как эта дама, настоящая по уму француженка (une vraie française par l’ésprit) — выше этого у французов похвал нет, — мила и любезна, какая она необыкновенная музыкантша и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно так вальсировала, что увлекала все сердца за краями своей легкой, улетающей одежды)… словом, пускал
о ней молву по
миру — а ведь это, что ни говорите, приятно.
С оника, после многолетней разлуки, проведенной в двух различных
мирах, не понимая ясно ни чужих, ни даже собственных мыслей, цепляясь за слова и возражая одними словами, заспорили они
о предметах самых отвлеченных, — и спорили так, как будто
дело шло
о жизни и смерти обоих: голосили и вопили так, что все люди всполошились в доме, а бедный Лемм, который с самого приезда Михалевича заперся у себя в комнате, почувствовал недоуменье и начал даже чего-то смутно бояться.
До тех пор я видел остекленевшие глаза капитана, щупал его холодный лоб и все как-то не осязал смерти, а подумал об узле — и всего меня пронизало и точно пригнуло к земле простое и печальное сознание
о невозвратимой, неизбежной погибели всех наших слов,
дел и ощущений,
о гибели всего видимого
мира…
Странное
дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь
мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами
о видневшихся цветах из воды,
о спорхнувшей целой стае диких уток,
о мелькавших вдали селах и деревнях.
Они мало в чем сходились между собой, но не могли обойтись один без другого, когда
дело заходило
о том, чтобы послужить
миру.
Голые стены комнаты отталкивали тихий звук его голоса, как бы изумляясь и не доверяя этим историям
о скромных героях, бескорыстно отдавших свои силы великому
делу обновления
мира.
— Приступаю к тягостнейшему моменту моей жизни, — продолжал Перегоренский угрюмо, — к истории переселения моего из
мира свободного мышления в
мир авкторитета… Ибо с чем могу я сравнить узы, в которых изнываю? зверообразные инквизиторы гишпанские и те не возмыслили бы
о тех муках, которые я претерпеваю! Глад и жажда томят меня; гнусное сообщество Пересечкина сокращает
дни мои… Был я в селе Лекминском, был для наблюдения-с, и за этою, собственно, надобностью посетил питейный дом…
Выражения сочувствия могут радовать (а впрочем, иногда и растравлять открытые раны напоминанием
о бессилии), но они ни в каком случае не помогут тому интимному успокоению, благодаря которому, покончивши и с деятельностью, и с задачами
дня, можешь сказать:"Ну, слава богу! я покончил свой
день в
мире!"Такую помощь может оказать только «дружба», с ее предупредительным вниманием, с обильным запасом общих воспоминаний из далекого и близкого прошлого; одним словом, с тем несложным арсеналом теплого участия, который не дает обильной духовной пищи, но несомненно действует ублажающим образом.
— Отчего? Что же, — начал он потом, — может разрушить этот
мир нашего счастья — кому нужда до нас? Мы всегда будем одни, станем удаляться от других; что нам до них за
дело? и что за
дело им до нас? нас не вспомнят, забудут, и тогда нас не потревожат и слухи
о горе и бедах, точно так, как и теперь, здесь, в саду, никакой звук не тревожит этой торжественной тишины…
О самом появлении ее чуть не до самого
дня выпуска и слышно ничего не было, и вдруг огромная, интересная газета, подписанная «Г.П. Сазонов — редактор-издатель». В газетном
мире лицо совершенно неизвестное. Знали, что это ученый-экономист, человек, живущий своим трудом.
Смысл ее речей не доходит до меня, хотя я как бы издали догадываюсь
о нем, — это жалкий, нищенский, стыдный смысл. Но я не возмущаюсь — я живу далеко от буфетчицы и ото всего, что делается на пароходе, я — за большим мохнатым камнем, он скрывает от меня весь этот
мир,
день и ночь плывущий куда-то.
В самом
деле, спросите порознь каждого человека нашего времени
о том, считает ли он не только похвальным, но достойным человека нашего времени заниматься тем, чтобы, получая за это несоразмерное с трудами жалованье, собирать с народа — часто нищего — подати для того, чтобы на эти деньги строить пушки, торпеды и орудия убийства против людей, с которыми мы желаем быть в
мире и которые этого же самого желают по отношению нас; или тем, чтобы опять за жалованье посвящать всю свою жизнь на устройство этих орудий убийства, или на то, чтобы самому готовиться к убийству и готовить к этому людей?
Bo-2-x, конгресс признал, что христианство имеет влияние на нравственный и политический прогресс человечества и потому напомнил проповедникам Евангелия и другим лицам, занимающимся духовным воспитанием,
о необходимости распространения правил
мира и сердечного расположения между людьми. Для этой цели конгресс определил 3-е воскресенъе каждого декабря. В этот
день должно быть особое провозглашение принципов
мира.
В самом
деле, ведь стоит только вдуматься в положение каждого взрослого, не только образованного, но самого простого человека нашего времени, набравшегося носящихся в воздухе понятий
о геологии, физике, химии, космографии, истории, когда он в первый раз сознательно отнесется к тем, в детстве внушенным ему и поддерживаемым церквами, верованиям
о том, что бог сотворил
мир в шесть
дней; свет прежде солнца, что Ной засунул всех зверей в свой ковчег и т. п.; что Иисус есть тоже бог-сын, который творил всё до времени; что этот бог сошел на землю за грех Адама; что он воскрес, вознесся и сидит одесную отца и придет на облаках судить
мир и т. п.
Рабочий нашего времени, если бы даже работа его и была много легче работы древнего раба, если бы он даже добился восьмичасового
дня и платы трех долларов за
день, не перестанет страдать, потому что, работая вещи, которыми он не будет пользоваться, работая не для себя по своей охоте, а по нужде, для прихоти вообще роскошествующих и праздных людей и, в частности, для наживы одного богача, владетеля фабрики или завода, он знает, что всё это происходит в
мире, в котором признается не только научное положение
о том, что только работа есть богатство, что пользование чужими трудами есть несправедливость, незаконность, казнимая законами, но в
мире, в котором исповедуется учение Христа, по которому мы все братья и достоинство и заслуга человека только в служении ближнему, а не в пользовании им.
Ничто в
мире не заманчиво так для пламенной натуры, как участие в текущих
делах, в этой воочию совершающейся истории; кто допустил в свою грудь мечты
о такой деятельности, тот испортил себя для всех других областей; тот, чем бы ни занимался, во всем будет гостем: его безусловная область не там — он внесет гражданский спор в искусство, он мысль свою нарисует, если будет живописец, пропоет, если будет музыкант.
— Не даром, но предположите, что деньги могли быть у третьего лица, совершенно непричастного к настоящему вопросу
о квартирной плате. Конечно, нравственная сторона всего
дела этим не устраняется: мы были несколько навеселе, это верно. Но
мир так прекрасен, Федосья Ниловна, а человек так слаб…
Мне было тяжело и обидно даже думать
о таком обороте
дела, и я употреблял все усилия, чтобы кончить
дело миром. Опять начались бесплодные хождения к «только редактору», который ударял себя в грудь и говорил...
Войницкий. Герр профессор изволил выразить желание, чтобы сегодня все мы собрались вот в этой гостиной к часу
дня. (Смотрит на часы.) Без четверти час. Хочет
о чем-то поведать
миру.
— Не пропадет! — подхватил Пигасов, — где-нибудь сидит да проповедует. Этот господин всегда найдет себе двух или трех поклонников, которые будут его слушать разиня рот и давать ему взаймы деньги. Посмотрите, он кончит тем, что умрет где-нибудь в Царевококшайске или в Чухломе — на руках престарелой
девы в парике, которая будет думать
о нем, как
о гениальнейшем человеке в
мире…
Она улыбалась, и плакала, и целовала мои руки, и прижималась ко мне. И в ту минуту во всем
мире не было ничего, кроме нас двоих. Она говорила что-то
о своем счастии и
о том, что она полюбила меня с первых же
дней нашего знакомства и убегала от меня, испугавшись этой любви; что она не стоит меня, что ей страшно связать мою судьбу со своей; и снова обнимала меня и снова плакала счастливыми слезами. Наконец она опомнилась.
Возле дилетантов доживают свой век романтики, запоздалые представители прошедшего, глубоко скорбящие об умершем
мире, который им казался вечным; они не хотят с новым иметь
дела иначе как с копьем в руке: верные преданию средних веков, они похожи на Дон-Кихота и скорбят
о глубоком падении людей, завернувшись в одежды печали и сетования.
Но когда
дело пришло до платежа денег и разорившийся клиент напомнил ему
о деньгах, которые тот должен был заплатить, то милостивец запер для несчастного свои двери и оставил его на произвол кредиторов, которые захватили все его имение и пустили его по
миру.
И вот — углубился я в чтение; целыми
днями читал. Трудно мне и досадно: книги со мной не спорят, они просто знать меня не хотят. Одна книга — замучила: говорилось в ней
о развитии
мира и человеческой жизни, — против библии было написано. Всё очень просто, понятно и необходимо, но нет мне места в этой простоте, встаёт вокруг меня ряд разных сил, а я среди них — как мышь в западне. Читал я её раза два; читаю и молчу, желая сам найти в ней прореху, через которую мог бы я вылезти на свободу. Но не нахожу.
— Молчи! Слушай опытного внимательно, старшего тебя с уважением! Знаю я — ты всё
о богородице бормочешь! Но потому и принял Христос крестную смерть, что женщиной был рождён, а не свято и чисто с небес сошёл, да и во
дни жизни своей мирволил им, паскудам этим, бабёнкам! Ему бы самарянку-то в колодезь кинуть, а не разговаривать с ней, а распутницу эту камнем в лоб, — вот, глядишь, и спасён
мир!
И вспомнил я наш мирный дом
И пред вечерним очагом
Рассказы долгие
о том,
Как жили люди прежних
дней,
Когда был
мир еще пышней.
Я знал, чувствовал, что он — неправ в спокойном отрицании всего, во что я уже верил, я ни на минуту не сомневался в своей правде, но мне трудно было оберечь мою правду от его плевков;
дело шло уже не
о том, чтобы опровергнуть его, а чтоб защитить свой внутренний
мир, куда просачивался яд сознания моего бессилия пред цинизмом хозяина.