Неточные совпадения
— И на что бы так много! — горестно
сказал побледневший жид, развязывая кожаный мешок свой; но он счастлив был, что в его кошельке не было более и что гайдук далее ста не умел считать. —
Пан,
пан! уйдем скорее! Видите, какой тут нехороший народ! —
сказал Янкель, заметивши, что гайдук перебирал на руке деньги, как бы жалея о том, что не запросил более.
— А что,
паны? —
сказал Тарас, перекликнувшись с куренными. — Есть еще порох в пороховницах? Не ослабела ли козацкая сила? Не гнутся ли козаки?
— О, не можно любезный
пан, не можно! —
сказал со вздохом Янкель.
— Пришла очередь и мне
сказать слово, паны-братья! — так он начал.
— Ясные
паны! — произнес жид. — Таких
панов еще никогда не видывано. Ей-богу, никогда. Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете!.. — Голос его замирал и дрожал от страха. — Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украине! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то черт знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они
скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
— Слушай, слушай,
пан! —
сказал жид, посунувши обшлага рукавов своих и подходя к нему с растопыренными руками. — Вот что мы сделаем. Теперь строят везде крепости и замки; из Неметчины приехали французские инженеры, а потому по дорогам везут много кирпичу и камней.
Пан пусть ляжет на дне воза, а верх я закладу кирпичом.
Пан здоровый и крепкий с виду, и потому ему ничего, коли будет тяжеленько; а я сделаю в возу снизу дырочку, чтобы кормить
пана.
— Он
сказал… прежде кивнул пальцем, а потом уже
сказал: «Янкель!» А я: «
Пан Андрий!» — говорю. «Янкель!
скажи отцу,
скажи брату,
скажи козакам,
скажи запорожцам,
скажи всем, что отец — теперь не отец мне, брат — не брат, товарищ — не товарищ, и что я с ними буду биться со всеми. Со всеми буду биться!»
— А ей-богу, хотел повесить, — отвечал жид, — уже было его слуги совсем схватили меня и закинули веревку на шею, но я взмолился
пану,
сказал, что подожду долгу, сколько
пан хочет, и пообещал еще дать взаймы, как только поможет мне собрать долги с других рыцарей; ибо у
пана хорунжего — я все
скажу пану — нет и одного червонного в кармане.
Поникнул он теперь головою, почуяв предсмертные муки, и тихо
сказал: «Сдается мне, паны-браты, умираю хорошею смертью; семерых изрубил, девятерых копьем исколол.
— Я угощаю вас, паны-братья, — так
сказал Бульба, — не в честь того, что вы сделали меня своим атаманом, как ни велика подобная честь, не в честь также прощанья с нашими товарищами: нет, в другое время прилично то и другое; не такая теперь перед нами минута.
Многие из запорожцев погнались было за ними, но Остап своих уманцев остановил,
сказавши: «Подальше, подальше, паны-братья, от стен!
— О, любезный
пан! —
сказал Янкель, — теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот и Мардохай
скажет. Мардохай делал такое, какого еще не делал ни один человек на свете; но Бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска стоят, и завтра их всех будут казнить.
— Слушай,
пан! —
сказал Янкель, — нужно посоветоваться с таким человеком, какого еще никогда не было на свете. У-у! то такой мудрый, как Соломон; и когда он ничего не сделает, то уж никто на свете не сделает. Сиди тут; вот ключ, и не впускай никого!
— А
пан разве не знает, что Бог на то создал горелку, чтобы ее всякий пробовал! Там всё лакомки, ласуны: шляхтич будет бежать верст пять за бочкой, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит, что не течет, и
скажет: «Жид не повезет порожнюю бочку; верно, тут есть что-нибудь. Схватить жида, связать жида, отобрать все деньги у жида, посадить в тюрьму жида!» Потому что все, что ни есть недоброго, все валится на жида; потому что жида всякий принимает за собаку; потому что думают, уж и не человек, коли жид.
— Ясновельможные
паны! — кричал один, высокий и длинный, как палка, жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом. — Ясновельможные
паны! Слово только дайте нам
сказать, одно слово! Мы такое объявим вам, чего еще никогда не слышали, такое важное, что не можно
сказать, какое важное!
Упал он, наложил руку на свою рану и
сказал, обратившись к товарищам: «Прощайте, паны-братья, товарищи!
— Пусть трава порастет на пороге моего дома, если я путаю! Пусть всякий наплюет на могилу отца, матери, свекора, и отца отца моего, и отца матери моей, если я путаю. Если
пан хочет, я даже
скажу, и отчего он перешел к ним.
— Нуко-сь, Николай Павлыч, послужи богу-то, — громко
сказал Панов.
— Вон как! — одобрительно
сказал хромой. — Это —
Панов, Василь Васильич, он и есть благодетель селу. Знаменито стекло льет, пивные бутылки на всю губерню.
— Здра-ссите, —
сказал Шемякин, прикасаясь к локтю Самгина и к
панаме на своей голове. — Что ж, уйдем с этого пункта дурных воспоминаний? Вот вам война…
Панов встал на ноги, помолчал, оглядывая людей, и
сказал басом...
Он почти задохся; он многое, многое хотел
сказать, но выскочили одни странные восклицания.
Пан неподвижно смотрел на него, на пачку его кредиток, смотрел на Грушеньку и был в видимом недоумении.
Митя заметил было сгоряча, что не говорил, что наверно отдаст завтра в городе, но
пан Врублевский подтвердил показание, да и сам Митя, подумав с минуту, нахмуренно согласился, что, должно быть, так и было, как
паны говорят, что он был тогда разгорячен, а потому действительно мог так
сказать.
— Да нет, нет, это
пан теперь правду
сказал, — загорячился опять Калганов, точно бог знает о чем шло дело. — Ведь он в Польше не был, как же он говорит про Польшу? Ведь вы же не в Польше женились, ведь нет?
Гость начал рассказывать между тем, как
пан Данило, в час откровенной беседы,
сказал ему: «Гляди, брат Копрян: когда волею Божией не будет меня на свете, возьми к себе жену, и пусть будет она твоею женою…»
— Это тесть! — проговорил
пан Данило, разглядывая его из-за куста. — Зачем и куда ему идти в эту пору? Стецько! не зевай, смотри в оба глаза, куда возьмет дорогу
пан отец. — Человек в красном жупане сошел на самый берег и поворотил к выдавшемуся мысу. — А! вот куда! —
сказал пан Данило. — Что, Стецько, ведь он как раз потащился к колдуну в дупло.
— Чего-то грустно мне, жена моя! —
сказал пан Данило. — И голова болит у меня, и сердце болит. Как-то тяжело мне! Видно, где-то недалеко уже ходит смерть моя.
— Да, я вижу, что это ты! —
сказал голова, очнувшись. — Что
скажешь,
пан писарь, не шельма этот проклятый сорвиголова?
— Что я думаю долго! —
сказал пан Данило, увидя перед окном высокий дуб. — Стой тут, малый! я полезу на дуб; с него прямо можно глядеть в окошко.
— На минутку? Вот этого-то не будет. Эй, хлопче! — закричал толстый хозяин, и тот же самый мальчик в козацкой свитке выбежал из кухни. —
Скажи Касьяну, чтобы ворота сейчас запер, слышишь, запер крепче! А коней вот этого
пана распряг бы сию минуту! Прошу в комнату; здесь такая жара, что у меня вся рубашка мокра.
— Постой,
пан голова! —
сказал писарь, развернув записку, — комиссарова рука!
— Молчи, баба! — с сердцем
сказал Данило. — С вами кто свяжется, сам станет бабой. Хлопец, дай мне огня в люльку! — Тут оборотился он к одному из гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую золу, стал перекладывать ее в люльку своего
пана. — Пугает меня колдуном! — продолжал
пан Данило. — Козак, слава богу, ни чертей, ни ксендзов не боится. Много было бы проку, если бы мы стали слушаться жен. Не так ли, хлопцы? наша жена — люлька да острая сабля!
— Готов обед,
пан отец, сейчас поставим! Вынимай горшок с галушками! —
сказала пани Катерина старой прислужнице, обтиравшей деревянную посуду. — Постой, лучше я сама выну, — продолжала Катерина, — а ты позови хлопцев.
— Да, сны много говорят правды. Однако ж знаешь ли ты, что за горою не так спокойно? Чуть ли не ляхи стали выглядывать снова. Мне Горобець прислал
сказать, чтобы я не спал. Напрасно только он заботится; я и без того не сплю. Хлопцы мои в эту ночь срубили двенадцать засеков. Посполитство [Посполитство — польские и литовские
паны.] будем угощать свинцовыми сливами, а шляхтичи потанцуют и от батогов.
— Что и говорить! Это всякий уже знает,
пан голова. Все знают, как ты выслужил царскую ласку. Признайся теперь, моя правда вышла: хватил немного на душу греха,
сказавши, что поймал этого сорванца в вывороченном тулупе?
— Не люблю я этих галушек! —
сказал пан отец, немного поевши и положивши ложку, — никакого вкуса нет!
— Нет, это не по-моему: я держу свое слово; что раз сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга:
сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я был царем или
паном великим, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
— Чем будем принимать гостей,
пан? С луговой стороны идут ляхи! —
сказал, вошедши в хату, Стецько.
— Слышите ли, хлопцы, крики? Кто-то зовет нас на помощь! —
сказал пан Данило, оборотясь к гребцам своим.
— Э, да тут есть с кем переведаться! —
сказал Данило, поглядывая на толстых
панов, важно качавшихся впереди на конях в золотой сбруе. — Видно, еще раз доведется нам погулять на славу! Натешься же, козацкая душа, в последний раз! Гуляйте, хлопцы, пришел наш праздник!
— Он убежал, проклятый антихрист! Ты слышала, Катерина? он убежал! —
сказал пан Данило, приступая к жене своей. Очи метали огонь; сабля, звеня, тряслась при боку его.
— Я готов, —
сказал пан Данило, бойко перекрестивши воздух саблею, как будто знал, на что ее выточил.
Потом на «тот свет» отправился
пан Коляновский, который, по рассказам, возвращался оттуда по ночам. Тут уже было что-то странное. Он мне
сказал: «не укараулишь», значит, как бы скрылся, а потом приходит тайком от домашних и от прислуги. Это было непонятно и отчасти коварно, а во всем непонятном, если оно вдобавок сознательно, есть уже элемент страха…
— Вот это видно, что
паны когда-то жили, —
сказал он, увидя меня. И, как-то особенно вздохнув, прибавил: —
Паны были настоящие…
— Зализныцький
пан, —
сказал он почтительно. — Вот это кони… и кучер… Го — го!..
—
Пане Крыжановский?.. —
сказала мать полувопросительно, полустрого.
— Тссс… —
сказал он, косясь на терраску нашей квартиры, выходившую в сад. — Что, — как
пан судья? Очень сердит?..
Пан Казимир отнесся к банковским дельцам с высокомерным презрением, сразу изменив прежний тон безличной покорности. Он уже чувствовал себя хозяином. Дидя только повторяла настроение мужа, как живое зеркало. Между прочим, встретив мисс Дудль, она дерзко
сказала ей при Устеньке...
Никто не мог
сказать этого наверное, но многие догадывались, что молчаливый
пан Попельский пленился панной Яценко именно в ту короткую четверть часа, когда она исполняла трудную пьесу.
— Не
скажите,
пане, — заговорил он. — Такую дуду не найти вам ни у одного пастуха в Украйне, не то что у подпаска… То все свистелки, а это… вы вот послушайте.