Неточные совпадения
«Я тебе, Чичиков, — сказал Ноздрев, — покажу отличнейшую
пару собак: крепость черных мясов [Черные мяса — ляжки у борзых.] просто наводит изумление, щиток [Щиток — острая морда у собак.] — игла!» — и повел их к выстроенному очень красиво маленькому домику, окруженному большим загороженным со всех сторон
двором.
Нет, Безбедов не мешал, он почему-то приуныл, стал молчаливее, реже попадал на глаза и не так часто гонял голубей. Блинов снова загнал две
пары его птиц, а недавно, темной ночью, кто-то забрался из сада на крышу с целью выкрасть голубей и сломал замок голубятни. Это привело Безбедова в состояние мрачной ярости; утром он бегал по
двору в ночном белье, несмотря на холод, неистово ругал дворника, прогнал горничную, а затем пришел к Самгину пить кофе и, желтый от злобы, заявил...
Только бегает мальчик раз на
дворе, а тут вдруг и подъехал на
паре Максим Иванович, да как раз выпимши; а мальчик-то с лестницы прямо на него, невзначай то есть, посклизнулся, да прямо об него стукнулся, как он с дрожек сходил, и обеими руками ему прямо в живот.
Затем она обратила внимание на месячину. Сразу уничтожить ее она не решалась, так как обычай этот существовал повсеместно, но сделала в ней очень значительные сокращения. Самое главное сокращение заключалось в том, что некоторые дворовые семьи держали на барском корму по две и по три коровы и по нескольку овец, и она сразу сократила число первых до одной, а число последних до
пары, а лишних, без дальних разговоров, взяла на господский скотный
двор.
Одним (исключительно, впрочем, семейным и служившим во
дворе, а не в горнице) дозволяли держать корову и
пару овец на барском корму, отводили крошечный огород под овощи и отсыпали на каждую душу известную пропорцию муки и круп.
Пара кляч задвигается усилиями обоих назад во
двор, и ворота закрываются. Но аромат уже отравил ругающуюся публику…
Еще с начала вечера во
двор особняка въехало несколько ассенизационных бочек, запряженных
парами кляч, для своей работы, которая разрешалась только по ночам. Эти «ночные брокары», прозванные так в честь известной парфюмерной фирмы, открывали выгребные ямы и переливали содержимое черпаками на длинных рукоятках и увозили за заставу. Работа шла. Студенты протискивались сквозь вереницы бочек, окруживших вход в общежитие.
Крыша мастерской уже провалилась; торчали в небо тонкие жерди стропил, курясь дымом, сверкая золотом углей; внутри постройки с воем и треском взрывались зеленые, синие, красные вихри, пламя снопами выкидывалось на
двор, на людей, толпившихся пред огромным костром, кидая в него снег лопатами. В огне яростно кипели котлы, густым облаком поднимался
пар и дым, странные запахи носились по
двору, выжимая слезы из глаз; я выбрался из-под крыльца и попал под ноги бабушке.
Продрогнув на снегу, чувствуя, что обморозил уши, я собрал западни и клетки, перелез через забор в дедов сад и пошел домой, — ворота на улицу были открыты, огромный мужик сводил со
двора тройку лошадей, запряженных в большие крытые сани, лошади густо курились
паром, мужик весело посвистывал, — у меня дрогнуло сердце.
Было приятно слушать добрые слова, глядя, как играет в печи красный и золотой огонь, как над котлами вздымаются молочные облака
пара, оседая сизым инеем на досках косой крыши, — сквозь мохнатые щели ее видны голубые ленты неба. Ветер стал тише, где-то светит солнце, весь
двор точно стеклянной пылью досыпан, на улице взвизгивают полозья саней, голубой дым вьется из труб дома, легкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.
Мастер, стоя пред широкой низенькой печью, со вмазанными в нее тремя котлами, помешивал в них длинной черной мешалкой и, вынимая ее, смотрел, как стекают с конца цветные капли. Жарко горел огонь, отражаясь на подоле кожаного передника, пестрого, как риза попа. Шипела в котлах окрашенная вода, едкий
пар густым облаком тянулся к двери, по
двору носился сухой поземок.
В сенях уже кипит самовар, который раскрасневшись, как рак, раздувает Митька-форейтор; на
дворе сыро и туманно, как будто
пар подымается от пахучего навоза; солнышко веселым, ярким светом освещает восточную часть неба, и соломенные крыши просторных навесов, окружающих
двор, глянцевиты от росы, покрывающей их.
Обдавало запахом дегтя, навоза, самоварного чада и вареной убоины,
пар от которой валил во
двор через отворенную дверь черной избы.
Между тем наш поезд на всех
парах несся к Кенигсбергу; в глазах мелькали разноцветные поля, луга, леса и деревни. Физиономия крестьянского
двора тоже значительно видоизменилась против довержболовской. Изба с выбеленными стенами и черепичной крышей глядела веселее, довольнее, нежели довержболовский почерневший сруб с всклокоченной соломенной крышей. Это было жилище,а не изба в той форме, в какой мы, русские, привыкли себе ее представлять.
Наконец составились и танцы. Один из червонных валетов сел за фортепьяно и прелюдировал кадриль. Но в ту самую минуту, как я становился в
пару с хозяйскою дочерью, на пожарном
дворе забили тревогу, и гостеприимный хозяин сказал...
Он пошел в конюшню и сам задал двойную порцию овса
паре своих маленьких бурых лошадок и тихо шел через
двор в комнаты, как вдруг неожиданно увидал входившего в калитку рассыльного солдата акцизного Бизюкина. Солдат был с книгой.
Пред глазами плачущей старушки в широко распахнувшуюся калитку влез с непокрытою курчавою головою дьякон Ахилла. Он в коротком толстом казакине и широких шароварах, нагружен какими-то мешками и ведет за собой
пару лошадей, из которых на каждой громоздится большой и тяжелый вьюк. Наталья Николаевна молча смотрела, как Ахилла ввел на
двор своих лошадей, сбросив на землю вьюки, и, возвратившись к калитке, запер ее твердою хозяйскою рукой и положил ключ к себе в шаровары.
Вдруг он побледнел, как полотно: по улице проехала телега
парой и заворотила на
двор; Алексей Степаныч узнал лошадей и Танайченка.
Так помаленьку устраиваясь и поучаясь, сижу я однажды пред вечером у себя дома и вижу, что ко мне на
двор въехала
пара лошадей в небольшом тарантасике, и из него выходит очень небольшой человечек, совсем похожий с виду на художника: матовый, бледный брюнетик, с длинными, черными, прямыми волосами, с бородкой и с подвязанными черною косынкой ушами. Походка легкая и осторожная: совсем петербургская золотуха и мозоли, а глаза серые, большие, очень добрые и располагающие.
Еще вторые петухи не пропели, как вдруг две тройки примчались к постоялому
двору. Густой
пар валил от лошадей, и, в то время как из саней вылезало несколько человек, закутанных в шубы, усталые кони, чувствуя близость ночлега, взрывали копытами глубокий снег и храпели от нетерпения.
— Опять и то сказать, ваше сиятельство, не навоз хлеб родит, а всё Бог, — продолжал Чурис. — Вот у меня летось на пресном осьминнике шесть копён стало, а с навозкой и крестца не собрали. Никто как Бог! — прибавил он со вздохом. — Да и скотина ко
двору нейдет к нашему. Вот шестой год не живет. Летось, одна тёлка издохла, другую продал: кормиться нèчем было; а в запрошлый год важная корова пала: пригнали из стада, ничего не было, вдруг зашаталась, зашаталась, и
пар вон. Всё мое несчастье!
Два огромных черных крыла взмахнули над шляпой, и косматое чудовище раскрыло обросшую волосами пасть с белыми зубами. Что-то рявкнуло, а затем захохотало раскатами грома.
Пара свиней, блаженствовавших в луже посередине улицы, сперва удивленно хрюкнули, а потом бросились безумным бегом во
двор полицейского квартала, с десяток кур, как будто и настоящие птицы, перелетело с улицы в сад, прохожие остановились, а приставиха вскрикнула — и хлоп в обморок.
Это было длинное, желтого цвета, грязное и закопченное двухэтажное здание с побитыми стеклами в рамах, откуда валил густой
пар. Гуденье сотни голосов неслось на
двор сквозь разбитые стекла.
В дверях гостиной, лицом ко мне, стояла как вкопанная моя матушка; за ней виднелось несколько испуганных женских лиц; дворецкий, два лакея, казачок с раскрытыми от изумления ртами — тискались у двери в переднюю; а посреди столовой, покрытое грязью, растрепанное, растерзанное, мокрое — мокрое до того, что
пар поднимался кругом и вода струйками бежала по полу, стояло на коленях, грузно колыхаясь и как бы замирая, то самое чудовище, которое в моих глазах промчалось через
двор!
— Но не успел еще ответить ему Квицинский, как передняя
пара стропил, яростно раскаченная железными руками Харлова, накренилась, затрещала и рухнула на
двор — и вместе с нею, не будучи в силах удержаться, рухнул сам Харлов и грузно треснулся оземь.
Паром, нагруженный возами и мужиками, задвигался по реке, противоположный берег которой заслонялся совершенно серым мутным туманом; в кузницах подле постоялого
двора загудели меха, зазвенело железо.
Войдя в открытую, висевшую на одной петле дверь щелявой пристройки, расслабленно прильнувшей к желтой, облупленной стене двухэтажного дома, я направился между мешками муки в тесный угол, откуда на меня плыл кисловатый, теплый, сытный
пар, но — вдруг на
дворе раздались страшные звуки: что-то зашлепало, зафыркало.
Передняя рядом окон выходила на широкий
двор, чистый и утоптанный, как гуменный ток; в открытое окно, в которое врывался свежий утренний воздух, видно было, как в глубине
двора, между двух столбов, стояла заложенная в линейку генеральская
пара наотлет и тут же две заседланных казачьих лошади.
— Откуда у него столько народу? — спросил я, когда моя тройка и докторская
пара шагом выезжали со
двора.
Отворил окно, поманил пальцем… Жили у нас во
дворе, во флигелечке, два брата — бомбардиры отставные, здоровенные, подлецы, усищи у каждого по аршину, морды красные… Сапожничали: где починить, где подметку подкинуть, где и новую
пару сшить, а более насчет пьянства. Вошли в комнату, стали у косяков, только усами водят, как тараканы: не перепадет ли? Отец подносит по рюмочке.
Тяжелая, обитая конской шкурой дверь юрты приподнялась в наклонной стене; со
двора хлынула волна
пара, и к камельку подошел незнакомый пришелец.
В самую эту минуту раздался колокольчик, и телега
парой, шибко приближаясь и звеня, въехала на
двор; проворно соскочил с нее никому не известный, одетый как барин, какой-то молодой малый, спросил, дома ли господа и где они, и когда указали ему, что господин стоит на крыльце, приезжий подошел к барину, снял дорожный картуз, поклонился, подал письмо и сказал: «Флегонт Афанасьич, Мавра Васильевна и Афанасий Флегонтович Солобуевы приказали кланяться, спросить о здоровье и доложить, что они приехали и остановились в Вырыпаевке».
Ко
двору подъехал ямщик верхом на лошади, ведя в поводу еще
пару.
Внешняя жизнь для нас была жизнь
двора и коридора тюрьмы. В дверное оконце, когда его забывали закрыть наружною заслонкой, виднелись гуляющие арестанты. Они «толкались» по квадратному дворику
парами, тихо и без шума. Казалось, серые халаты налагали какое-то обязательство тихой солидности.
— Вона, худы валенки-то, — во что обуешься теперь, — ворчала старуха, простанывая по временам. — Немало толстолобому говорила: купи да купи, так на базаре нет… эка, брат, и валенок про нас на базаре не стало… а сивку… да… продали… не сам еще заводил… ловок больно… да… а не говори — и не говорю… Успенье на
дворе, а еще и
пар не запарили… жди, паря, хлеба… то-то… порядки какие… ой, батюшки, тошнехонько! Ой-ой, тошнехонько!..
Часа через полтора после того, как матери разошлись по кельям, а белицы с Назаретой ушли погулять за околицу, на конный
двор Манефиной обители въехала кибитка с кожаным верхом и наглухо застегнутым фартуком, запряженная
парой толстых с глянцевитою шерстью скитских лошадей. Из работницкой «стаи» вышел конюх Дементий и весело приветствовал тщедушного старика, сидевшего на козлах.
Распрощавшись с Виринеей, снабдившей его на дорогу большим кульком с крупитчатым хлебом, пирогами, кокурками, крашеными яйцами и другими снедями, медленными шагами пошел он на конный
двор, заложил
пару добрых вяток в легкую тележку, уложился и хотел было уж ехать, как ровно неведомая сила потянула его назад. Сам не понимал, куда и зачем идет. Очнулся перед дверью домика Марьи Гавриловны.
Брякнули бубенчики на улице, заржали кони у ворот Лохматого. Подкатила ко
двору пара лихих саврасок Алексеевых.
— Ерихоны, дуй вас горой!.. Перекосило б вас с угла на угол, — бранился дядя Елистрат, кладя в карманы оставшиеся куски белого и пеклеванного хлеба и
пару соленых огурцов… — Ну, земляк, — обратился он к Алексею, потягиваясь и распуская опояску, — за хлеб, за соль, за щи спляшем, за пироги песенку споем!.. Пора, значит, всхрапнуть маленько. Стало брюхо что гора, дай Бог добресть до
двора.
Видит Марья Гавриловна, как
пара саврасок подкатила тележку к конному
двору, как остановилась она у работницкой «стаи»…
Потом подъехали к нашему
двору три
пары с колоколами.
Пока на
дворе подмазывают возок и позвякивают колокольчиками, пока одевается Илья Иваныч, который сейчас повезет меня, я отыскиваю в углу удобное местечко, склоняю голову на мешок с чем-то, кажется, с зерном, и тотчас же мною овладевает крепкий сон; уж снятся мне моя постель, моя комната, снится, что я сижу у себя дома за столом и рассказываю своим, как моя
пара столкнулась с почтовой тройкой, но проходят две-три минуты, и я слышу, как Илья Иваныч дергает меня за рукав и говорит...
Вот почему в каждом
дворе было по две-три
пары саней.
Не успели они таким образом обойти деревню из
двора во
двор, как уж на том конце, с которого они начали, закурилася не в урочный час лохматая, низкая кровля, а через час все большое село, как кит на море, дохнуло: сизый дым взмыл кверху как покаянный вздох о греховном ропоте, которым в горе своем согрешил народ, и, разостлавшись облаком, пошел по поднебесью; из щелей и из окон пополз на простор густой потный
пар, и из темных дверей то одной, то другой избы стали выскакивать докрасна взогретые мужики.
Был шестой час вечера; на
дворе совсем смерклось, когда у развалившихся ворот этого дворца остановилась
пара лошадей, и из забрызганной грязью каруцы выскочил человек в шубе и меховой шапочке и, пролезши под своды низкой калитки, постучался в крошечное окошечко, где едва мерцал свет плошки.
А когда он переправлялся на
пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во
дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, — ему было только двадцать два года, — и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья, овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла.
Постоялые
дворы вокруг площади все были заняты — и Кирилл, не въезжая никуда на
двор, остановился за углом одного дома у самой площади, выпряг здесь своих коней и, растянув хрептуг, поставил их к корму, а сам приступил к Пенькновскому с просьбою пройтись по базару. Кирилл сказал, что ему надо купить для себя
пару бубенчиков и что будто бы ему гораздо сподручнее сделать это приобретение вместе с Пенькновским.
По этому случаю мы сделали в Твери дневку — и высаженный здесь товарищ наш приехал к нам на постоялый
двор в дрожках, запряженных
парою лошадей, и пригласил нас всех от имени своего отца на вечер.
На нашем
дворе стояла коляска, запряженная
парою чудесных белых лошадей, а сзади нее крытая арба с сундуками, узлами и чемоданами. У арбы прохаживался старый седой горец с огромными усами и помогал какой-то женщине, тоже старой и сморщенной, снимать узлы и втаскивать их на крыльцо нашего дома.
Обширная усадьба, несколько деревянных бараков, два-три больших каменных корпуса, паровая машина стучит целый день, освещение электрическое, в кухне все стряпают на
пару, даже жаркое выходит готовым из парового шкапа; вокруг поля есть запашка, рига, скотный
двор, кузница. В каждом отделении — мужском и женском — мастерские. Буйные особо, и у них садики, где их держат в хорошую погоду почти целый день. Ему предложил директор выбрать какое-нибудь ремесло. Он взял кузнечное.