Неточные совпадения
Горница была большая, с голландскою
печью и перегородкой. Под образами
стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа был шкафчик с посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и так чисто, что Левин позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах, не натоптала пол, и указал ей место в углу у двери. Оглядев горницу, Левин вышел на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми ведрами на коромысле, сбежала впереди его зa водой к колодцу.
В большой комнате на крашеном полу крестообразно лежали темные ковровые дорожки,
стояли кривоногие старинные стулья, два таких же стола; на одном из них бронзовый медведь держал в лапах стержень лампы; на другом возвышался черный музыкальный ящик; около стены, у двери, прижалась фисгармония, в углу — пестрая
печь кузнецовских изразцов, рядом с
печью — белые двери...
В первой комнате, с большой выступающей облезлой
печью и двумя грязными окнами,
стояла в одном углу черная мерка для измерения роста арестантов, в другом углу висел, — всегдашняя принадлежность всех мест мучительства, как бы в насмешку над его учением, — большой образ Христа.
В поле, под ногами, не было видно дороги, а в лесу было черно, как в
печи, и Катюша, хотя и знала хорошо дорогу, сбилась с нее в лесу и дошла до маленькой станции, на которой поезд
стоял 3 минуты, не загодя, как она надеялась, а после второго звонка.
Сейчас за плотиной громадными железными коробками
стояли три доменных
печи, выметывавшие вместе с клубами дыма широкие огненные языки; из-за них поднималось несколько дымившихся высоких железных труб. На заднем плане смешались в сплошную кучу корпуса разных фабрик, магазины и еще какие-то здания без окон и труб. Река Шатровка, повернув множество колес и шестерен, шла дальше широким, плавным разливом. По обоим ее берегам плотно рассажались дома заводских служащих и мастеровых.
Между
печью и окном
стоял глубокий старинный диван, обтянутый шагренью, — он служил хозяину кроватью.
— Видишь, я вот знаю, что он и меня терпеть не может, равно как и всех, и тебя точно так же, хотя тебе и кажется, что он тебя «уважать вздумал». Алешку подавно, Алешку он презирает. Да не украдет он, вот что, не сплетник он, молчит, из дому сору не вынесет, кулебяки славно
печет, да к тому же ко всему и черт с ним, по правде-то, так
стоит ли об нем говорить?
Внутри избы были 2 комнаты. В одной из них находились большая русская
печь и около нее разные полки с посудой, закрытые занавесками, и начищенный медный рукомойник. Вдоль стен
стояли 2 длинные скамьи; в углу деревянный стол, покрытый белой скатертью, а над столом божница со старинными образами, изображающими святых с большими головами, темными лицами и тонкими длинными руками.
Внутри фанзы, по обе стороны двери, находятся низенькие печки, сложенные из камня с вмазанными в них железными котлами. Дымовые ходы от этих
печей идут вдоль стен под канами и согревают их. Каны сложены из плитнякового камня и служат для спанья. Они шириной около 2 м и покрыты соломенными циновками. Ходы выведены наружу в длинную трубу, тоже сложенную из камня, которая
стоит немного в стороне от фанзы и не превышает конька крыши. Спят китайцы всегда голыми, головой внутрь фанзы и ногами к стене.
В моей комнате
стояла кровать без тюфяка, маленький столик, на нем кружка с водой, возле стул, в большом медном шандале горела тонкая сальная свеча. Сырость и холод проникали до костей; офицер велел затопить
печь, потом все ушли. Солдат обещал принесть сена; пока, подложив шинель под голову, я лег на голую кровать и закурил трубку.
В начале зимы его перевезли в Лефортовский гошпиталь; оказалось, что в больнице не было ни одной пустой секретной арестантской комнаты; за такой безделицей останавливаться не
стоило: нашелся какой-то отгороженный угол без
печи, — положили больного в эту южную веранду и поставили к нему часового. Какова была температура зимой в каменном чулане, можно понять из того, что часовой ночью до того изнемог от стужи, что пошел в коридор погреться к
печи, прося Сатина не говорить об этом дежурному.
Когда меня разбудили, лошади уже были запряжены, и мы тотчас же выехали. Солнце еще не взошло, но в деревне царствовало суетливое движение, в котором преимущественно принимало участие женское население. Свежий, почти холодный воздух, насыщенный гарью и дымом от топящихся
печей, насквозь прохватывал меня со сна. На деревенской улице
стоял столб пыли от прогонявшегося стада.
Только после смерти Карташева выяснилось, как он жил: в его комнатах, покрытых слоями пыли, в мебели, за обоями, в отдушинах, найдены были пачки серий, кредиток, векселей. Главные же капиталы хранились в огромной
печи, к которой было прилажено нечто вроде гильотины: заберется вор — пополам его перерубит. В подвалах
стояли железные сундуки, где вместе с огромными суммами денег хранились груды огрызков сэкономленного сахара, стащенные со столов куски хлеба, баранки, веревочки и грязное белье.
Там, в заднем сарае,
стояла огромная железная решетчатая
печь, похожая на клетку, в которой Пугачева на казнь везли (теперь находится в Музее Революции).
Мне было лень спросить — что это за дело? Дом наполняла скучная тишина, какой-то шерстяной шорох, хотелось, чтобы скорее пришла ночь. Дед
стоял, прижавшись спиной к
печи, и смотрел в окно прищурясь; зеленая старуха помогала матери укладываться, ворчала, охала, а бабушку, с полудня пьяную, стыда за нее ради, спровадили на чердак и заперли там.
— Стой-ко? — вдруг сказал он, прислушиваясь, потом прикрыл ногою дверцу
печи и прыжками побежал по двору. Я тоже бросился за ним.
Каждый раз, когда она с пестрой ватагой гостей уходила за ворота, дом точно в землю погружался, везде становилось тихо, тревожно-скучно. Старой гусыней плавала по комнатам бабушка, приводя всё в порядок, дед
стоял, прижавшись спиной к теплым изразцам
печи, и говорил сам себе...
В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня в кухню; там было темно и тихо. Помню плотно прикрытые двери в сени и в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя. Перед черным челом
печи на широкой скамье сидел сердитый, непохожий на себя Цыганок; дедушка,
стоя в углу у лохани, выбирал из ведра с водою длинные прутья, мерял их, складывая один с другим, и со свистом размахивал ими по воздуху. Бабушка,
стоя где-то в темноте, громко нюхала табак и ворчала...
Мастер,
стоя пред широкой низенькой
печью, со вмазанными в нее тремя котлами, помешивал в них длинной черной мешалкой и, вынимая ее, смотрел, как стекают с конца цветные капли. Жарко горел огонь, отражаясь на подоле кожаного передника, пестрого, как риза попа. Шипела в котлах окрашенная вода, едкий пар густым облаком тянулся к двери, по двору носился сухой поземок.
У Кожина захолонуло на душе: он не ожидал, что все обойдется так просто. Пока баушка Лукерья ходила в заднюю избу за Феней, прошла целая вечность. Петр Васильич
стоял неподвижно у
печи, а Кожин сидел на лавке, низко опустив голову. Когда скрипнула дверь, он весь вздрогнул. Феня остановилась в дверях и не шла дальше.
Изба была оклеена обоями на городскую руку; на полу везде половики; русская
печь закрыта ситцевым пологом. Окна и двери были выкрашены, а вместо лавок
стояли стулья. Из передней избы небольшая дверка вела в заднюю маленьким теплым коридорчиком.
Славная была изба у Никитича, да только
стояла она как нетопленая
печь, — не было хозяйки.
Они вдвоем обходили все корпуса и подробно осматривали, все ли в порядке. Мертвым холодом веяло из каждого угла, точно они ходили по кладбищу. Петра Елисеича удивляло, что фабрика
стоит пустая всего полгода, а между тем везде являлись новые изъяны, требовавшие ремонта и поправок. Когда фабрика была в полном действии, все казалось и крепче и лучше. Явились трещины в стенах, машины ржавели,
печи и горны разваливались сами собой, водяной ларь дал течь, дерево гнило на глазах.
По обе стороны стола помещались две массивные этажерки, плотно набитые книгами; большой шкаф с книгами
стоял между
печью и входною дверью.
Направо в земле шла под глазом канавка с порогом, а налево у самой арки
стояла деревянная скамеечка, на которой обыкновенно сидел Никитич, наблюдая свою «хозяйку», как он называл доменную
печь.
Одни
печи нагреть чего
стоило…
Маленькая хатка, до половины занятая безобразною
печью, была освещена лучиной, которая сильно дымила. В избе было очень душно и
стоял сильный запах гниющего трупа.
Потом изумили меня огромная изба, закопченная дымом и покрытая лоснящейся сажей с потолка до самых лавок, — широкие, устланные поперек досками лавки, называющиеся «на́рами»,
печь без трубы и, наконец, горящая лучина вместо свечи, ущемленная в так называемый светец, который есть не что иное, как железная полоска, разрубленная сверху натрое и воткнутая в деревянную палку с подножкой, так что она может
стоять где угодно.
Погода
стояла мокрая или холодная, останавливаться в поле было невозможно, а потому кормежки и ночевки в чувашских, мордовских и татарских деревнях очень нам наскучили; у татар еще было лучше, потому что у них избы были белые, то есть с трубами, а в курных избах чуваш и мордвы кормежки были нестерпимы: мы так рано выезжали с ночевок, что останавливались кормить лошадей именно в то время, когда еще топились
печи; надо было лежать на лавках, чтоб не задохнуться от дыму, несмотря на растворенную дверь.
Он ошибся именем и не заметил того, с явною досадою не находя колокольчика. Но колокольчика и не было. Я подергал ручку замка, и Мавра тотчас же нам отворила, суетливо встречая нас. В кухне, отделявшейся от крошечной передней деревянной перегородкой, сквозь отворенную дверь заметны были некоторые приготовления: все было как-то не по-всегдашнему, вытерто и вычищено; в
печи горел огонь; на столе
стояла какая-то новая посуда. Видно было, что нас ждали. Мавра бросилась снимать наши пальто.
— Степан! — сказала женщина,
стоя у
печи. — Может, они, проезжая, поесть хотят?
В комнате, с тремя окнами на улицу,
стоял диван и шкаф для книг, стол, стулья, у стены постель, в углу около нее умывальник, в другом —
печь, на стенах фотографии картин.
Татьяна молчала. В темноте мать видела слабый контур ее прямой фигуры, серой на ночном фоне
печи. Она
стояла неподвижно. Мать в тоске закрыла глаза.
Нужное слово не находилось, это было неприятно ей, и снова она не могла сдержать тихого рыдания. Угрюмая, ожидающая тишина наполнила избу. Петр, наклонив голову на плечо,
стоял, точно прислушиваясь к чему-то. Степан, облокотясь на стол, все время задумчиво постукивал пальцем по доске. Жена его прислонилась у
печи в сумраке, мать чувствовала ее неотрывный взгляд и порою сама смотрела в лицо ей — овальное, смуглое, с прямым носом и круто обрезанным подбородком. Внимательно и зорко светились зеленоватые глаза.
Она не топила
печь, не варила себе обед и не пила чая, только поздно вечером съела кусок хлеба. И когда легла спать — ей думалось, что никогда еще жизнь ее не была такой одинокой, голой. За последние годы она привыкла жить в постоянном ожидании чего-то важного, доброго. Вокруг нее шумно и бодро вертелась молодежь, и всегда перед нею
стояло серьезное лицо сына, творца этой тревожной, но хорошей жизни. А вот нет его, и — ничего нет.
Сначала она нацарапала на лоскутке бумажки страшными каракульками: «путыку шимпанзскова», а потом принялась будить спавшего на полатях Терку, которого Петр Михайлыч, по выключке его из службы, взял к себе почти Христа ради, потому что инвалид ничего не делал, лежал упорно или на
печи, или на полатях и воды даже не хотел подсобить принести кухарке, как та ни бранила его. В этот раз Палагее Евграфовне тоже немалого
стоило труда растолкать Терку, а потом втолковать ему, в чем дело.
Хозяева — с трудом могут продышать скопившиеся внутри храпы; кучер — от сытости не отличает правую руку от левой; дворник —
стоит с метлой у ворот и брюхо об косяк чешет, кухарка — то и дело робят родит, а лошади, раскормленные, словно доменные
печи, как угорелые выскакивают из каретного сарая, с полною готовностью вонзить дышло в любую крепостную стену.
Воздух был тяжел и смраден; духота от жарко натопленных
печей, от чада, распространяемого лампадками, и от миазмов
стояла невыносимая.
—
Стой, подожди. Я тогда тоже родителя схоронил, а матушка моя пряники, значит,
пекла, на Анкудима работали, тем и кормились. Житье у нас было плохое. Ну, тоже заимка за лесом была, хлебушка сеяли, да после отца-то всё порешили, потому я тоже закурил, братец ты мой. От матери деньги побоями вымогал…
Наконец, меня перековали. Между тем в мастерскую явились одна за другою несколько калашниц. Иные были совсем маленькие девочки. До зрелого возраста они ходили обыкновенно с калачами; матери
пекли, а они продавали. Войдя в возраст, они продолжали ходить, но уже без калачей; так почти всегда водилось. Были и не девочки. Калач
стоил грош, и арестанты почти все их покупали.
Старуха слезала с
печи осторожно, точно с берега реки в воду, и, шлепая босыми ногами, шла в угол, где над лоханью для помоев висел ушастый рукомойник, напоминая отрубленную голову; там же
стояла кадка с водой.
— Кра-асивый попище, здоровенный!
Стоит он пред аналоем, а из носу-то кап, кап! И не видит сраму своего. Лют был поп, аки лев пустынный, голосище — колокол! А я его тихонько, да все в душу, да между ребер ей словами-то своими, как шильями!.. Он же прямо, как
печь жаркая, накаляется злобой еретической… Эх, бывали дела-а!
Наталья, точно каменная,
стоя у
печи, заслонив чело широкой спиной, неестественно громко сморкалась, каждый раз заставляя хозяина вздрагивать. По стенам кухни и по лицам людей расползались какие-то зелёные узоры, точно всё обрастало плесенью, голова Саввы — как морда сома, а пёстрая рожа Максима — железный, покрытый ржавчиной заступ. В углу, положив длинные руки на плечи Шакира, качался Тиунов, говоря...
«Не обиделась бы!» — спохватился Кожемякин, взглянув на гостью; она,
стоя около
печи, скрестила руки на груди, низко опустив голову.
Всё вокруг зыбко качалось, кружась в медленном хороводе, а у
печи, как часовой, молча
стояла высокая Анка, скрестив руки на груди, глядя в потолок;
стояла она, точно каменная, а глаза её были тусклы, как у мертвеца.
Шакир сидел у стола и щёлкал пальцами по ручке ковша, а Наталья, спрятав руки под фартук,
стояла у
печи, — было сразу видно, что оба они чем-то испуганы.
— Сыпь, Сазан! — покрикивал отец,
стоя у
печи и крепко держа Матвея за руку.
А Матвей
стоял у
печи и чувствовал себя бессильным помочь этой паре нужных ему, близких людей, молчал, стыдясь глядеть на их слёзы и кровь.
А на дворе между тем не на шутку разыгралась весна. Крыши домов уж сухи; на обнаженных от льдяного черепа улицах
стоят лужи; солнце на пригреве
печет совершенно по-летнему. Прилетели с юга птицы и стали вить гнезда; жаворонок кружится и заливается в вышине колокольчиком. Поползли червяки; где-то в вскрывшемся пруде сладострастно квакнула лягушка. Огнем залило все тело молодой купчихи Бесселендеевой.
Мать его встала и,
стоя перед
печью, бросала в нее дрова.