Неточные совпадения
Как всегда, у него за время его уединения набралось пропасть мыслей и чувств, которых он не мог
передать окружающим, и теперь он изливал в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и планы хозяйства, и мысли и замечания о книгах, которые он читал, и в особенности
идею своего сочинения, основу которого, хотя он сам не замечал этого, составляла критика всех старых сочинений о хозяйстве.
— Прекрасная
идея! Может, и все компанию сделают. А не хочешь ли… посущественнее,
перед чаем-то?
Нет, она так сознательно покоряется ему. Правда, глаза ее горят, когда он развивает какую-нибудь
идею или обнажает душу
перед ней; она обливает его лучами взгляда, но всегда видно, за что; иногда сама же она говорит и причину. А в любви заслуга приобретается так слепо, безотчетно, и в этой-то слепоте и безотчетности и лежит счастье. Оскорбляется она, сейчас же видно, за что оскорблена.
Что искусство, что самая слава
перед этими сладкими бурями! Что все эти дымно-горькие, удушливые газы политических и социальных бурь, где бродят одни
идеи, за которыми жадно гонится молодая толпа, укладывая туда силы, без огня, без трепета нерв? Это головные страсти — игра холодных самолюбий,
идеи без красоты, без палящих наслаждений, без мук… часто не свои, а вычитанные, скопированные!
Если б Колумб
перед открытием Америки стал рассказывать свою
идею другим, я убежден, что его бы ужасно долго не поняли.
Из истории с Риночкой выходило обратное, что никакая «
идея» не в силах увлечь (по крайней мере меня) до того, чтоб я не остановился вдруг
перед каким-нибудь подавляющим фактом и не пожертвовал ему разом всем тем, что уже годами труда сделал для «
идеи».
Я
передал эту
идею Версилову, заметив и прежде, что из всего насущного, к которому Версилов был столь равнодушен, он, однако, всегда как-то особенно интересовался, когда я
передавал ему что-нибудь о встречах моих с Анной Андреевной.
Ныне мы вступаем в новый период русской и всемирной истории, и старые, традиционные
идеи не годны уже для новых мировых задач, которые ставит
перед нами жизнь.
Совершенно ложна и унизительна часто повторяемая
идея, что
перед Богом человек ничто.
Славянофилы, действительно, преклонялись больше
перед русской «
идеей», чем
перед фактом и силой.
Славянская
идея должна быть осознана
перед лицом грозной опасности германизма.
Образ молодого человека, легкомысленного и развратного, но склонившегося пред истинным благородством, пред высшею
идеей, мелькнул
перед нами чрезвычайно симпатично.
— Генерала Жигалова? Гм!.. Сними-ка, Елдырин, с меня пальто… Ужас как жарко! Должно полагать,
перед дождем… Одного только я не понимаю: как она могла тебя укусить? — обращается Очумелов к Хрюкину. — Нешто она достанет до пальца? Она маленькая, а ты ведь вон какой здоровила! Ты, должно быть, расковырял палец гвоздиком, а потом и пришла в твою голову
идея, чтоб соврать. Ты ведь… известный народ! Знаю вас, чертей!
У Достоевского была очень высокая
идея о человеке, он предстательствовал за человека, за человеческую личность, он
перед Богом будет защищать человека.
Личность должна смириться
перед истиной,
перед действительностью,
перед универсальной
идеей, действующей в мировой истории.
Вот остановились
перед зеркалом. В этот момент я видел только ее глаза. Мне пришла
идея: ведь человек устроен так же дико, как эти вот нелепые «квартиры», — человеческие головы непрозрачны, и только крошечные окна внутри: глаза. Она как будто угадала — обернулась. «Ну, вот мои глаза. Ну?» (Это, конечно, молча.)
Он не лжет, не обдает бешеной слюною; но оставьте в стороне зверообразные формы, составляющие принадлежность ликующей публицистики, — и вы очутитесь
перед тем же отсутствием общей руководящей
идеи,
перед тою же бессвязностью, с тем лишь различием, что здесь уверенность заменяется бессилием, а ясность речей — недоговоренностью.
Целую лекцию сквернословил он
перед нами, как скорбела высшая
идея правды и справедливости, когда она осуществлялась в форме кнута, и как ликует она теперь, когда, с соизволения вышнего начальства, ей предоставлено осуществляться в форме треххвостной плети, с соответствующим угобжением.
Ответ.Трудно. Но буде представится случай пустить в ход обман, коварство и насилие, а в особенности в ночное время, то могут воссиять. В настоящее время эти претенденты главным образом опираются на кокоток, которые и доныне не могут забыть, как весело им жилось при Монтихином управлении. Однако ж республика, по-видимому, уже предусмотрела этот случай и в видах умиротворения кокоток установила такое декольте,
перед которым цепенела даже смелая «наполеоновская
идея».
Перед ним было только настоящее в форме наглухо запертой тюрьмы, в которой бесследно потонула и
идея пространства, и
идея времени.
— Никогда! Но, друг мой, неужели ж я буду наконец так счастлив? — вскричал дядя, бросаясь ко мне на шею. — И как это она полюбила меня, и за что? за что? Кажется, во мне нет ничего такого… Я старик
перед нею: вот уж не ожидал-то! ангел мой, ангел!.. Слушай, Сережа, давеча ты спрашивал, не влюблен ли я в нее: имел ты какую-нибудь
идею?
— Но вот он видит девушку, которая умеет говорить, может спрашивать, и всегда в ее вопросах он чувствует, рядом с наивным удивлением
перед его
идеями, нескрываемое недоверие к нему, а часто — страх и даже отвращение.
В какой-то повести Достоевского старик топчет ногами портрет своей любимой дочери, потому что он
перед нею не прав, а вы гадко и пошловато посмеиваетесь над
идеями добра и правды, потому что уже не в силах вернуться к ним.
Иногда я иду даже далее
идеи простого равенства
перед драньем и формулирую свою мысль так: уж если не драть одного, то не будет ли еще подходящее не драть никого?
Истина не нужна была ему, и он не искал ее, его совесть, околдованная пороком и ложью, спала или молчала; он, как чужой или нанятый с другой планеты, но участвовал в общей жизни людей, был равнодушен к их страданиям,
идеям, религиям, знаниям, исканиям, борьбе, он не сказал людям ни одного доброго слова, не написал ни одной полезной, непошлой строчки, не сделал людям ни на один грош, а только ел их хлеб, пил их вино, увозил их жен, жил их мыслями и, чтобы оправдать свою презренную, паразитную жизнь
перед ними и самим собой, всегда старался придавать себе такой вид, как будто он выше и лучше их.
Ему казалось, что он виноват
перед своею жизнью, которую испортил,
перед миром высоких
идей, знаний и труда, и этот чудесный мир представлялся ему возможным и существующим не здесь, на берегу, где бродят голодные турки и ленивые абхазцы, а там, на севере, где опера, театры, газеты и все виды умственного труда.
Наступает молчание. Катя поправляет прическу, надевает шляпу, потом комкает письма и сует их в сумочку — и все это молча и не спеша. Лицо, грудь и перчатки у нее мокры от слез, но выражение лица уже сухо, сурово… Я гляжу на нее, и мне стыдно, что я счастливее ее. Отсутствие того, что товарищи-философы называют общей
идеей, я заметил в себе только незадолго
перед смертью, на закате своих дней, а ведь душа этой бедняжки не знала и не будет знать приюта всю жизнь, всю жизнь!
Сюда, во-первых, принадлежат различные житейские стремления и потребности художника, не позволяющие ему быть только художником и более ничем; во-вторых, его умственные и нравственные взгляды, также не позволяющие ему думать при исполнении исключительно только о красоте; в-третьих, накоиец,
идея художественного создания является у художника обыкновенно не вследствие одного только стремления создать прекрасное: поэт, достойный своего имени, обыкновенно хочет в своем произведении
передать нам свои мысли, свои взгляды, свои чувства, а не исключительно только созданную им красоту.
Здесь же считаю не излишним заметить, что в определении красоты как единства
идеи и образа, — в этом определении, имеющем в виду не прекрасное живой природы, а прекрасные произведения искусств, уже скрывается зародыш или результат того направления, по которому эстетика обыкновенно отдает предпочтение прекрасному в искусстве
перед прекрасным в живой действительности.
Я не буду говорить о том, что основные понятия, из которых выводится у Гегеля определение прекрасного], теперь уже признаны не выдерживающими критики; не буду говорить и о том, что прекрасное [у Гегеля] является только «призраком», проистекающим от непроницательности взгляда, не просветленного философским мышлением,
перед которым исчезает кажущаяся полнота проявления
идеи в отдельном предмете, так что [по системе Гегеля] чем выше развито мышление, тем более исчезает
перед ним прекрасное, и, наконец, для вполне развитого мышления есть только истинное, а прекрасного нет; не буду опровергать этого фактом, что на самом деле развитие мышления в человеке нисколько не разрушает в нем эстетического чувства: все это уже было высказано много раз.
Совершенно другой смысл имеет другое выражение, которое выставляют за тожественное с первым: «прекрасное есть единство
идеи и образа, полное слияние
идеи с образом»; это выражение говорит о действительно существенном признаке — только не
идеи прекрасного вообще, а того, что называется «мастерским произведением», или художественным произведением искусства: прекрасно будет произведение искусства действительно только тогда, когда художник
передал в произведении своем все то, что хотел
передать.
Я бился с своей Анной Ивановной три или четыре дня и, наконец, оставил ее в покое. Другой натурщицы не было, и я решился сделать то, чего во всяком случае делать не следовало: писать лицо без натуры, из головы, «от себя», как говорят художники. Я решился на это потому, что видел в голове свою героиню так ясно, как будто бы я видел ее
перед собой живою. Но когда началась работа, кисти полетели в угол. Вместо живого лица у меня вышла какая-то схема.
Идее недоставало плоти и крови.
Потрясающее вчерашнее впечатление при внезапном известии об этой смерти оставило в нем какое-то смятение и даже боль. Это смятение и боль были только заглушены в нем на время одной странной
идеей вчера, при Павле Павловиче. Но теперь, при пробуждении, все, что было девять лет назад, предстало вдруг
перед ним с чрезвычайною яркостью.
Он выбрал из среды работников несколько честных и смышленых помощников себе, которым и
передал свои
идеи и намерения.
Он видел, как все, начиная с детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал в книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало
перед ним в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались
перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались в глазах его целые города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как приходили, рождались и отживали в глазах его целые племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными
идеями, а целыми мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном, странном, невыходимом мире и как вся эта жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он умирает, разрушается в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
Мне вдруг, смотря на нее, влетела тогда в голову
идея, что весь этот последний месяц, или, лучше, две последние
перед сим недели, она была совсем не в своем характере, можно даже сказать — в обратном характере: являлось существо буйное, нападающее, не могу сказать бесстыдное, но беспорядочное и само ищущее смятения.
Разные мои
идеи, однако же, я ей все-таки успел тогда
передать, чтобы знала по крайней мере.
Они не могли даже представить его себе в формах и образах, но странное и чудесное дело: утратив всякую веру в бывшее счастье, назвав его сказкой, они до того захотели быть невинными и счастливыми вновь, опять, что пали
перед желаниями сердца своего, как дети, обоготворили это желание, настроили храмов и стали молиться своей же
идее, своему же «желанию», в то же время вполне веруя в неисполнимость и неосуществимость его, но со слезами обожая его и поклоняясь ему.
Не правда ли, что это проникает, в глубину души, заставляет сердце ваше биться сильнее, оживляет и украшает вашу жизнь, возвышает
перед вами человеческое достоинство и великое, вечное значение святых
идей истины, добра и красоты!
Мы хотим указать только на тех, действительно с светлою головою людей, которые путем долгих сомнений и исканий дошли до того же единства и ясности
идеи, с какими является
перед нами, без всяких особенных усилий, Инсаров.
Поэтому-то мы и понимаем всю естественность чувства Елены к Инсарову, поэтому-то и сами, довольные его непреклонною верностью
идее, не замечаем, на первый раз, что он обозначается
перед нами лишь в бледных и общих очертаниях.
Имя царя еще возбуждает в народе суеверное сочувствие; не
перед царем Николаем благоговеет народ, но
перед отвлеченной
идеею,
перед мифом; в народном воображении царь представляется грозным мстителем, осуществлением правды, земным провидением.
Но его исторические романы страждут анахронизмом; в них также нет общности, нет
идеи, воодушевляющей все сочинение и проведенной во всех частях ее: это ряд отдельных очерков, но это не картина народной жизни, не стройное поэтическое целое, восстановляющее
перед нами целую минувшую эпоху.
Основная трудность, которая встала при этом
перед Платоном, состоит в антиномически двойственной природе, трансцендентно-имманентном характере мира
идей.
Но странное и чудесное дело: утратив всякую веру в бывшее счастье, назвав его сказкой, они до того захотели быть невинными и счастливыми вновь, опять, что пали
перед желаниями сердца своего, как дети, обоготворили это желание, настроили храмов и стали молиться своей же
идее, своему же «желанию», в то же время вполне веруя в неисполнимость и неосуществимость его, но со слезами обожая и поклоняясь ему.
— О добрый юноша! — воскликнул старик, — справедливость покуда лишь хорошая
идея, осуществления которой в толпе нет, точно так же, как не может ее быть у тирана. Смирись
перед этим — и поди в кухню и поставь самовар.
Необходимо разоблачать несоединимость христианской
идеи Царства Божия, христианского эсхатологического сознания с идолопоклонством
перед историческими святынями, консервативно-традиционными, авторитарными, монархическими, национальными, семейно-собственническими, как и
перед святынями революционными, демократическими, социалистическими.
Люди слишком часто боятся раскрывать свое сердце из ложных инстинктов, ложных верований и ложных
идей, из ложных страхов
перед обществом, и это закрывает возможность подлинного общения.
Но от греко-римского мира осталась положительная
идея ценности качественного аристократически творческого труда, которая должна быть согласована с библейско-христианской
идеей священно-аскетического значения труда и равенства всех людей
перед Богом.
Мистики всегда возвышались над религиозным утилитаризмом и эвдемонизмом, который проникнут уже вульгаризированной
идеей ада, и мотивы страха
перед адом и гибелью и жажда спасения и блаженства — совсем не мистические мотивы.