Неточные совпадения
Ну, а чуть
заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок
в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что, когда умрет совсем человек, то прямо и
перейдет в другой мир».
Переходя из улицы
в улицу, он не скоро наткнулся на старенький экипаж: тощей, уродливо длинной лошадью правил веселый, словоохотливый старичок, экипаж катился медленно, дребезжал и до физической
боли, до головокружения ощутимо перетряхивал
в памяти круглую фигуру взбешенного толстяка и его визгливые фразы.
7-го октября был ровно год, как мы вышли из Кронштадта. Этот день прошел скромно. Я живо вспомнил, как, год назад, я
в первый раз вступил на море и зажил новою жизнью, как из покойной комнаты и постели
перешел в койку и на колеблющуюся под ногами палубу, как неблагосклонно встретило нас море, засвистал ветер, заходили волны; вспомнил снег и дождь, зубную
боль — и прощанье с друзьями…
Он был смущен и тяжело обеспокоен ее сегодняшним напряженным молчанием, и, хотя она ссылалась на головную
боль от морской болезни, он чувствовал за ее словами какое-то горе или тайну. Днем он не приставал к ней с расспросами, думая, что время само покажет и объяснит. Но и теперь, когда он не
перешел еще от сна к пошлой мудрости жизни, он безошибочно, где-то
в самых темных глубинах души, почувствовал, что сейчас произойдет нечто грубое, страшное, не повторяющееся никогда вторично
в жизни.
Глафире Львовне было жаль Любоньку, но взять ее под защиту, показать свое неудовольствие — ей и
в голову не приходило; она ограничивалась обыкновенно тем, что давала Любоньке двойную порцию варенья, и потом, проводив с чрезвычайной лаской старуху и тысячу раз повторив, чтоб chère tante [милая тетя (фр.).] их не забывала, она говорила француженке, что она ее терпеть не может и что всякий раз после ее посещения чувствует нервное расстройство и живую
боль в левом виске, готовую
перейти в затылок.
Разговор обыкновенно начинался жалобою Глафиры Львовны на свое здоровье и на бессонницу; она чувствовала
в правом виске непонятную, живую
боль, которая
переходила в затылок и
в темя и не давала ей спать.
Бабушка не могла уехать из Петербурга
в Протозаново так скоро, как она хотела, — ее удержала болезнь детей. Отец мой, стоя на крыльце при проводах Функендорфов, простудился и
заболел корью, которая от него
перешла к дяде Якову. Это продержало княгиню
в Петербурге около месяца.
В течение этого времени она не получала здесь от дочери ни одного известия, потому что письма по уговору должны были посылаться
в Протозаново. Как только дети выздоровели, княгиня, к величайшему своему удовольствию, тотчас же уехала.
—
Болеть об нищей братии, а
в то же время на каждом шагу делать подлости, мерзости: лучше первоначально от этого отказаться, а потом уже
переходить к высшим подвигам гуманности!» Потом про другой, очень почтенный журнал, он выражался так: «О-хо-хо-хо, батюшки… какие там слоны сидят!
В этот же самый Троицын день, после обеда, Лиза, гуляя по саду и выходя из него на луг, куда повел ее муж, чтобы показать клевер,
переходя маленькую канавку, оступилась и упала. Она упала мягко на бок, но охнула, и
в лице ее муж увидал не только испуг, но
боль. Он хотел поднять ее, но она отвела его руку.
Но случилось, что неловкость эта стала увеличиваться и
переходить не
в боль еще, но
в сознание тяжести постоянной
в боку и
в дурное расположение духа.
Чувство
боли прошло по лицу ее; она опять подняла свою голову и посмотрела на него с такою насмешкой, так презрительно-нагло, что он едва устоял на ногах. Потом она указала ему на спящего старика и — как будто вся насмешка врага его
перешла ей
в глаза — терзающим, леденящим взглядом опять взглянула на Ордынова.
Гордановым овладело какое-то истерическое безумие,
в котором он сам себе не мог дать отчета и из которого он прямо
перешел в бесконечную немощь расслабления. Прелести Ванскок здесь, разумеется, были ни при чем, и Горданов сам не понимал, на чем именно он тут вскипел и сорвался, но он был вне себя и сидел, тяжело дыша и сжимая руками виски до физической
боли, чтобы отрезвиться и опамятоваться под ее влиянием.
Но раздвоенность сознания может
перейти в совершенную разорванность, и
в этой разорванности
боль и мука усиливаются.
Когда мы подросли, с нами стали читать обычные молитвы: на сон грядущий, «Отче наш», «Царю небесный». Но отвлеченность этих молитв мне не нравилась. Когда нам было предоставлено молиться без постороннего руководства, я
перешел к прежней детской молитве, но ввел
в нее много новых, более практических пунктов: чтоб разбойники не напали на наш дом, чтоб не
болел живот, когда съешь много яблок. Теперь вошел еще один пункт, такой...
Шалуны так ревностно принялись за чистку, что
в какие-нибудь полчаса блюдо опустело, а вазочка, куда должна была
перейти вычищенная малина, все еще оставалась пустая. Зато у Бобки
болел живот, и он ходил, нахохлившись, как настоящий индюшонок.
Вернувшись со службы, он с головной
болью и
в нервной лихорадке бросался на диван, с которого
переходил на постель.
Его неуживчивый, крутой нрав прорывался все чаще, природная живость и веселость уступали место тоске, воспоминания приносили не утешение, а жгучую
боль. Мелкие неудовольствия вырастали до крупных неприятностей, размолвки до вражды, изыскательность
переходила в придирчивость.
Теперь его не жгло и не мозжило, как тогда, когда он стоял у окна
в гостиной Юлии Федоровны и глядел на ночную вьюгу; нет, но его давила тупая
боль: острое чувство обиды и бессилия
переходило в хроническую скорбь.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитою кистью руки, и страшная
боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно не переставая стонать, и стоны эти страшно звучали
в осенней темноте ночи.
В первую ночь, адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона и
в Мытищах
перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.