Неточные совпадения
Перечитывая эту страницу, я замечаю, что далеко отвлекся от
своего предмета… Но что за нужда?.. Ведь этот журнал
пишу я для себя, и, следственно, все, что я
в него ни брошу, будет со временем для меня драгоценным
воспоминанием.
Наконец упрямо привязался к
воспоминанию о Беловодовой, вынул ее акварельный портрет, стараясь привести на память последний разговор с нею, и кончил тем, что
написал к Аянову целый ряд писем — литературных произведений
в своем роде, требуя от него подробнейших сведений обо всем, что касалось Софьи: где, что она, на даче или
в деревне?
Я решился
писать; но одно
воспоминание вызывало сотни других, все старое, полузабытое воскресало — отроческие мечты, юношеские надежды, удаль молодости, тюрьма и ссылка [Рассказ о «Тюрьме и ссылке» составляет вторую часть записок.
В нем всего меньше речь обо мне, он мне показался именно потому занимательнее для публики. (Прим. А. И. Герцена.)] — эти ранние несчастия, не оставившие никакой горечи на душе, пронесшиеся, как вешние грозы, освежая и укрепляя
своими ударами молодую жизнь.
Уже
в конце восьмидесятых годов он появился
в Москве и сделался постоянным сотрудником «Русских ведомостей» как переводчик, кроме того,
писал в «Русской мысли».
В Москве ему жить было рискованно, и он ютился по маленьким ближайшим городкам, но часто наезжал
в Москву, останавливаясь у друзей.
В редакции, кроме самых близких людей, мало кто знал его прошлое, но с друзьями он делился
своими воспоминаниями.
Я
пишу не историю
своего времени. Я просто всматриваюсь
в туманное прошлое и заношу вереницы образов и картин, которые сами выступают на свет, задевают, освещают и тянут за собой близкие и родственные
воспоминания. Я стараюсь лишь об одном: чтобы ясно и отчетливо облечь
в слово этот непосредственный материал памяти, строго ограничивая лукавую работу воображения…
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие,
в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о товарище его, который
пишет рисурс и имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о
своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам
в беседке и говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало,
в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица с
своей обстановкой мелькнули
в его воображении
в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь
своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана,
в котором лежало это милое для него письмо.
По вечерам старец
пишет свои мемуары, или, как он называет, «
воспоминания о бывшем, небывшем и грядущем». Он занимается этим
в величайшем секрете, так что только Анна Ивановна, Павел Трофимыч да я знаем, чему посвящает
свои досуги бывший глубокомысленный администратор.
—
В тебе говорит зависть, мой друг, но ты еще можешь проторить себе путь к бессмертию, если впоследствии
напишешь свои воспоминания о моей бурной юности. У всех великих людей были такие друзья, которые нагревали
свои руки около огня их славы… Dixi. [Я кончил (лат.).] Да, «песня смерти» — это вся философия жизни, потому что смерть — все, а жизнь — нуль.
При
воспоминании о брате ей стало еще обиднее, еще более жаль себя. Она
написала Тарасу длинное ликующее письмо,
в котором говорила о
своей любви к нему, о
своих надеждах на него, умоляя брата скорее приехать повидаться с отцом, она рисовала ему планы совместной жизни, уверяла Тараса, что отец — умница и может все понять, рассказывала об его одиночестве, восхищалась его жизнеспособностью и жаловалась на его отношение к ней.
Наш век смешон и жалок, — всё
пишиЕму про казни, цепи да изгнанья,
Про темные волнения души,
И только слышишь муки да страданья.
Такие вещи очень хороши
Тому, кто мало спит, кто думать любит,
Кто дни
свои в воспоминаньях губит.
Впадал я прежде
в эту слабость сам,
И видел от нее лишь вред глазам;
Но нынче я не тот уж, как бывало, —
Пою, смеюсь. — Герой мой добрый малый.
А. П. Шан-Гирей,
в своих воспоминаниях сообщая об этом,
пишет: «Лермонтов был взбешен» («Русск. обозрение», 1890, кн. 8, стр. 737–738).
Мне понятно, как Пирогов, с его чутким, отзывчивым сердцем, мог позволить себе ту возмутительную выходку, о которой он рассказывает
в своих воспоминаниях. «Только однажды
в моей практике, —
пишет он, — я так грубо ошибся при исследовании больного, что, сделав камнесечение, не нашел
в мочевом пузыре камня. Это случилось именно у робкого, богоязненного старика; раздосадованный на
свою оплошность, я был так неделикатен, что измученного больного несколько раз послал к черту.
«…Мы должны, —
писал Достоевский, заключая
свои размышления, — преклониться перед народом и ждать от него всего, и мысли и образа; преклониться перед правдой народной и признать ее за правду…»] я думаю, очень скучно читать, а потому расскажу один анекдот, впрочем, даже и не анекдот; так, одно лишь далекое
воспоминание, которое мне почему-то очень хочется рассказать именно здесь и теперь,
в заключение нашего трактата о народе.
Под наплывом
своих воспоминаний,
в одну из тех
в высшей степени редких у нее минут, когда переполненная душа настоятельно запросила поделиться с кем-нибудь
своим горем, Татьяна
в каком-то экзальтированном порыве села и
написала письмо Устинову.
Я вздрогнул: это были почти те же самые слова, какие я слышал
в Твери от сестры Волосатина, которой я
написал и послал
свое глупое письмо. Ненавистное
воспоминание об этом письме снова бросило меня
в краску, и я, продолжая стоять с поникшею головою перед моей матерью, должен был делать над собою усилие, чтобы понимать ее до глубины души моей проникавшие речи.
Н. П. Загоскин,
в своих воспоминаниях о студенческой жизни Толстого
в Казани,
пишет, что Толстой «должен был» чувствовать «инстинктивный протест» против окружавшей его развращающей среды.