Неточные совпадения
Как только пить надумали,
Влас сыну-малолеточку
Вскричал: «Беги
за Трифоном!»
С дьячком приходским Трифоном,
Гулякой, кумом старосты,
Пришли его сыны,
Семинаристы: Саввушка
И Гриша, парни добрые,
Крестьянам
письма к сродникам
Писали; «Положение»,
Как вышло, толковали им,
Косили, жали, сеяли
И пили водку в праздники
С крестьянством наравне.
Третий пример был при Беневоленском, когда был"подвергнут расспросным речам"дворянский сын Алешка Беспятов,
за то, что в укору градоначальнику, любившему заниматься законодательством, утверждал:"Худы-де те законы, кои
писать надо, а те законы исправны, кои и без
письма в естестве у каждого человека нерукотворно написаны".
К вечеру этого дня, оставшись одна, Анна почувствовала такой страх
за него, что решилась было ехать в город, но, раздумав хорошенько,
написала то противоречивое
письмо, которое получил Вронский, и, не перечтя его, послала с нарочным.
Дома Кузьма передал Левину, что Катерина Александровна здоровы, что недавно только уехали от них сестрицы, и подал два
письма. Левин тут же, в передней, чтобы потом не развлекаться, прочел их. Одно было от Соколова, приказчика. Соколов
писал, что пшеницу нельзя продать, дают только пять с половиной рублей, а денег больше взять неоткудова. Другое
письмо было от сестры. Она упрекала его
за то, что дело ее всё еще не было сделано.
Подъезжая к Петербургу, Алексей Александрович не только вполне остановился на этом решении, но и составил в своей голове
письмо, которое он
напишет жене. Войдя в швейцарскую, Алексей Александрович взглянул на
письма и бумаги, принесенные из министерства, и велел внести
за собой в кабинет.
Профессор вел жаркую полемику против материалистов, а Сергей Кознышев с интересом следил
за этою полемикой и, прочтя последнюю статью профессора,
написал ему в
письме свои возражения; он упрекал профессора
за слишком большие уступки материалистам.
В первом
письме Марья Николаевна
писала, что брат прогнал ее от себя без вины, и с трогательною наивностью прибавляла, что хотя она опять в нищете, но ничего не просит, не желает, а что только убивает ее мысль о том, что Николай Дмитриевич пропадет без нее по слабости своего здоровья, и просила брата следить
за ним.
Оказалось, что Чичиков давно уже был влюблен, и виделись они в саду при лунном свете, что губернатор даже бы отдал
за него дочку, потому что Чичиков богат, как жид, если бы причиною не была жена его, которую он бросил (откуда они узнали, что Чичиков женат, — это никому не было ведомо), и что жена, которая страдает от безнадежной любви,
написала письмо к губернатору самое трогательное, и что Чичиков, видя, что отец и мать никогда не согласятся, решился на похищение.
Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения
письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то… не то, избави Боже!
Я это потому
пишу,
Что уж давно я не грешу.
— В бреду? Нет… Ты выходишь
за Лужина для меня. А я жертвы не принимаю. И потому, к завтраму,
напиши письмо… с отказом… Утром дай мне прочесть, и конец!
— Дочь капитана Миронова, — сказал я ему, —
пишет ко мне
письмо: она просит помощи; Швабрин принуждает ее выйти
за него замуж.
Этот парень все более не нравился Самгину, весь не нравился. Можно было думать, что он рисуется своей грубостью и желает быть неприятным. Каждый раз, когда он начинал рассказывать о своей анекдотической жизни, Клим, послушав его две-три минуты, демонстративно уходил. Лидия
написала отцу, что она из Крыма проедет в Москву и что снова решила поступить в театральную школу. А во втором, коротеньком
письме Климу она сообщила, что Алина, порвав с Лютовым, выходит замуж
за Туробоева.
Все сказанное матерью ничем не задело его, как будто он сидел у окна, а
за окном сеялся мелкий дождь. Придя к себе, он вскрыл конверт, надписанный крупным почерком Марины, в конверте оказалось
письмо не от нее, а от Нехаевой. На толстой синеватой бумаге, украшенной необыкновенным цветком, она
писала, что ее здоровье поправляется и что, может быть, к средине лета она приедет в Россию.
Лидия
писала письмо, сидя
за столом в своей маленькой комнате. Она молча взглянула на Клима через плечо и вопросительно подняла очень густые, но легкие брови.
В длинном этом сарае их было человек десять, двое сосредоточенно играли в шахматы у окна, один
писал письмо и, улыбаясь, поглядывал в потолок, еще двое в углу просматривали иллюстрированные журналы и газеты,
за столом пил кофе толстый старик с орденами на шее и на груди, около него сидели остальные, и один из них, черноусенький, с кошечьим лицом, что-то вполголоса рассказывал, заставляя старика усмехаться.
Часа через два, разваренный, он сидел
за столом, пред кипевшим самоваром, пробуя
написать письмо матери, но на бумагу сами собою ползли из-под пера слова унылые, жалобные, он испортил несколько листиков, мелко изорвал их и снова закружился по комнате, поглядывая на гравюры и фотографии.
Она мечтала, как «прикажет ему прочесть книги», которые оставил Штольц, потом читать каждый день газеты и рассказывать ей новости,
писать в деревню
письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать
за границу, — словом, он не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил, и Штольц не узнает его, воротясь.
«Ведь и я бы мог все это… — думалось ему, — ведь я умею, кажется, и
писать; писывал, бывало, не то что
письма, и помудренее этого! Куда же все это делось? И переехать что
за штука? Стоит захотеть! „Другой“ и халата никогда не надевает, — прибавилось еще к характеристике другого; — „другой“… — тут он зевнул… — почти не спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает, все видит, до всего ему дело… А я! я… не „другой“!» — уже с грустью сказал он и впал в глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла.
— А знаешь, что делается в Обломовке? Ты не узнаешь ее! — сказал Штольц. — Я не
писал к тебе, потому что ты не отвечаешь на
письма. Мост построен, дом прошлым летом возведен под крышу. Только уж об убранстве внутри ты хлопочи сам, по своему вкусу —
за это не берусь. Хозяйничает новый управляющий, мой человек. Ты видел в ведомости расходы…
— Да, да, вот денег-то в самом деле нет, — живо заговорил Обломов, обрадовавшись этому самому естественному препятствию,
за которое он мог спрятаться совсем с головой. — Вы посмотрите-ка, что мне староста
пишет… Где
письмо, куда я его девал? Захар!
От Райского она не пряталась больше. Он следил
за ней напрасно, ничего не замечал и впадал в уныние. Она не получала и не
писала никаких таинственных
писем, обходилась с ним ласково, но больше была молчалива, даже грустна.
— И
писем не будете
писать, — давал
за него ответ Тушин, — потому что их не передадут. В дом тоже не придете — вас не примут…
Он проворно сел
за свои тетради, набросал свои мучения, сомнения и как они разрешились. У него лились заметки, эскизы, сцены, речи. Он вспомнил о
письме Веры, хотел прочесть опять, что она
писала о нем к попадье, и схватил снятую им копию с ее
письма.
Он забыл свои сомнения, тревоги, синие
письма, обрыв, бросился к столу и
написал коротенький нежный ответ, отослал его к Вере, а сам погрузился в какие-то хаотические ощущения страсти. Веры не было перед глазами; сосредоточенное, напряженное наблюдение
за ней раздробилось в мечты или обращалось к прошлому, уже испытанному. Он от мечтаний бросался к пытливому исканию «ключей» к ее тайнам.
— Вот князь Serge все узнал: он сын какого-то лекаря, бегает по урокам, сочиняет,
пишет русским купцам французские
письма за границу
за деньги, и этим живет…» — «Какой срам!» — сказала ma tante.
Ей душно от этого
письма, вдруг перенесшего ее на другую сторону бездны, когда она уже оторвалась навсегда, ослабевшая, измученная борьбой, — и сожгла
за собой мост. Она не понимает, как мог он
написать? Как он сам не бежал давно?
— Но какая же ненависть! Какая ненависть! — хлопнул я себя по голове рукой, — и
за что,
за что? К женщине! Что она ему такое сделала? Что такое у них
за сношения были, что такие
письма можно
писать?
— «От вас угроз», то есть — от такого нищего! Я пошутил, — проговорил он тихо, улыбаясь. — Я вам ничего не сделаю, не бойтесь, уходите… и тот документ из всех сил постараюсь прислать — только идите, идите! Я вам
написал глупое
письмо, а вы на глупое
письмо отозвались и пришли — мы сквитались. Вам сюда, — указал он на дверь (она хотела было пройти через ту комнату, в которой я стоял
за портьерой).
Катерина Николавна имела неосторожность, когда старый князь, отец ее,
за границей стал уже выздоравливать от своего припадка,
написать Андроникову в большом секрете (Катерина Николавна доверяла ему вполне) чрезвычайно компрометирующее
письмо.
В Китае мятеж; в России готовятся к войне с Турцией. Частных
писем привезли всего два. Меня зовут в Шанхай: опять раздумье берет, опять нерешительность — да как, да что? Холод и лень одолели совсем, особенно холод, и лень тоже особенно. Вчера я спал у капитана в каюте; у меня невозможно раздеться; я
пишу, а другую руку спрятал
за жилет; ноги зябнут.
Но, однако ж, кончилось все-таки тем, что вот я живу, у кого — еще и сам не знаю; на досках постлана мне постель, вещи мои расположены как следует, необходимое платье развешено, и я сижу
за столом и
пишу письма в Москву, к вам, на Волгу.
Я заглянул
за борт: там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы лежали грудами, как у нас репа и картофель, — и какие! Я не думал, чтоб они достигали такой величины и красоты. Сейчас разрезал один и начал есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал на пол. Хотел
писать письмо к вам, но меня тянуло на палубу. Я покупал то раковину, то другую безделку, а более вглядывался в эти новые для меня лица. Что
за живописный народ индийцы и что
за неживописный — китайцы!
Вы не можете себе представить, как я была вчера и сегодня утром несчастна, недоумевая, как я
напишу им это ужасное
письмо… потому что в
письме этого никак, ни
за что не передашь…
Да, но он кричал по трактирам, что убьет отца, а
за два дня, в тот вечер, когда
написал свое пьяное
письмо, был тих и поссорился в трактире лишь с одним только купеческим приказчиком, „потому-де, что Карамазов не мог не поссориться“.
А
за день до того, как убил отца, и
написал мне это
письмо,
написал пьяный, я сейчас тогда увидела,
написал из злобы и зная, наверно зная, что я никому не покажу этого
письма, даже если б он и убил.
— Только и говорит мне намедни Степанида Ильинишна Бедрягина, купчиха она, богатая: возьми ты, говорит, Прохоровна, и запиши ты, говорит, сыночка своего в поминанье, снеси в церковь, да и помяни
за упокой. Душа-то его, говорит, затоскует, он и
напишет письмо. «И это, — говорит Степанида Ильинишна, — как есть верно, многократно испытано». Да только я сумлеваюсь… Свет ты наш, правда оно аль неправда, и хорошо ли так будет?
Теперь второе и самое главное: что это
за письмо, которое она вам
написала, покажите мне его сейчас, сейчас!
«…Представь себе дурную погоду, страшную стужу, ветер, дождь, пасмурное, какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую комнату, из которой, кажется, сейчас вынесли покойника, а тут эти дети без цели, даже без удовольствия, шумят, кричат, ломают и марают все близкое; да хорошо бы еще, если б только можно было глядеть на этих детей, а когда заставляют быть в их среде», —
пишет она в одном
письме из деревни, куда княгиня уезжала летом, и продолжает: «У нас сидят три старухи, и все три рассказывают, как их покойники были в параличе, как они
за ними ходили — а и без того холодно».
«Я с вами примирился
за ваши „
Письма об изучении природы“; в них я понял (насколько человеческому уму можно понимать) немецкую философию — зачем же, вместо продолжения серьезного труда, вы
пишете сказки?» Я отвечал ему несколькими дружескими строками — тем наши сношения и кончились.
Наконец, дошел черед и до «
Письма». Со второй, третьей страницы меня остановил печально-серьезный тон: от каждого слова веяло долгим страданием, уже охлажденным, но еще озлобленным. Эдак
пишут только люди, долго думавшие, много думавшие и много испытавшие; жизнью, а не теорией доходят до такого взгляда… читаю далее, — «
Письмо» растет, оно становится мрачным обвинительным актом против России, протестом личности, которая
за все вынесенное хочет высказать часть накопившегося на сердце.
За несколько дней до моей поездки я был у Маццини. Человек этот многое вынес, многое умеет выносить, это старый боец, которого ни утомить, ни низложить нельзя; но тут я его застал сильно огорченным именно тем, что его выбрали средством для того, чтобы выбить из стремян его друга. Когда я
писал письмо к Гверцони, образ исхудалого, благородного старца с сверкающими глазами носился предо мной.
Лесовский призвал Огарева, Кетчера, Сатина, Вадима, И. Оболенского и прочих и обвинил их
за сношения с государственными преступниками. На замечание Огарева, что он ни к кому не
писал, а что если кто к нему
писал, то
за это он отвечать не может, к тому же до него никакого
письма и не доходило, Лесовский отвечал...
Право, это не выученные слова, прямо из сердца…» В другом
письме она благодарят
за то, что «барышня» часто
пишет ей.
Как ни был прост мой письменный ответ, консул все же перепугался: ему казалось, что его переведут
за него, не знаю, куда-нибудь в Бейрут или в Триполи; он решительно объявил мне, что ни принять, ни сообщить его никогда не осмелится. Как я его ни убеждал, что на него не может пасть никакой ответственности, он не соглашался и просил меня
написать другое
письмо.
Не спится министерству; шепчется «первый» с вторым, «второй» — с другом Гарибальди, друг Гарибальди — с родственником Палмерстона, с лордом Шефсбюри и с еще большим его другом Сили. Сили шепчется с оператором Фергуссоном… Испугался Фергуссон, ничего не боявшийся,
за ближнего и
пишет письмо за письмом о болезни Гарибальди. Прочитавши их, еще больше хирурга испугался Гладстон. Кто мог думать, какая пропасть любви и сострадания лежит иной раз под портфелем министра финансов?..
Не одни железные цепи перетирают жизнь; Чаадаев в единственном
письме, которое он мне
писал за границу (20 июля 1851), говорит о том, что он гибнет, слабеет и быстрыми шагами приближается к концу — «не от того угнетения, против которого восстают люди, а того, которое они сносят с каким-то трогательным умилением и которое по этому самому пагубнее первого».
«…Я не могу долго пробыть в моем положении, я задохнусь, — и как бы ни вынырнуть, лишь бы вынырнуть.
Писал к Дубельту (просил его, чтоб он выхлопотал мне право переехать в Москву).
Написавши такое
письмо, я делаюсь болен, on se sent flétri. [чувствуешь себя запятнанным (фр.).] Вероятно, это чувство, которое испытывают публичные женщины, продаваясь первые раза
за деньги…»
Действительно, оба сына, один
за другим, сообщили отцу, что дело освобождения принимает все более и более серьезный оборот и что ходящие в обществе слухи об этом предмете имеют вполне реальное основание. Получивши первое
письмо, Арсений Потапыч задумался и два дня сряду находился в величайшем волнении, но, в заключение, бросил
письмо в печку и ответил сыну, чтоб он никогда не смел ему о пустяках
писать.
В
письме к П. В. Нащокину А. С. Пушкин 20 января 1835 года
пишет: «Пугачев сделался добрым, исправным плательщиком оброка… Емелька Пугачев оброчный мой мужик… Денег он мне принес довольно, но как около двух лет жил я в долг, то ничего и не остается у меня
за пазухой и все идет на расплату».
[Только одного я встретил, который выразил желание остаться на Сахалине навсегда: это несчастный человек, черниговский хуторянин, пришедший
за изнасилование родной дочери; он не любит родины, потому что оставил там дурную память о себе, и не
пишет писем своим, теперь уже взрослым, детям, чтобы не напоминать им о себе; не едет же на материк потому, что лета не позволяют.]