Неточные совпадения
— Значит — учишься? А меня вот раздразнили и — выбросили. Не совали бы в гимназию,
писал бы я вывески или
иконы, часы чинил бы. Вообще работал бы что-нибудь легкое. А теперь вот живи недоделанным.
Остановившись на этом месте
писать, Вихров вышел посмотреть, что делается у молельни, и увидел, что около дома головы стоял уже целый ряд
икон, которые на солнце блестели своими ризами и красками. Старый раскольник сидел около них и отгонял небольшой хворостиной подходящих к ним собак и куриц.
— Да-с!.. Многие здесь его за святого почитают; говорят, он и иконы-то хорошо
пишет, потому что богу угоден, — отвечал Кирьян.
— Ах, ах, ах, браслет — я и забыла. Почему вы знаете? Он перед тем, как
написать письмо, пришел ко мне и сказал: «Вы католичка?» Я говорю: «Католичка». Тогда он говорит: «У вас есть милый обычай — так он и сказал: милый обычай — вешать на изображение матки боски кольца, ожерелья, подарки. Так вот исполните мою просьбу: вы можете этот браслет повесить на
икону?» Я ему обещала это сделать.
Степенный, из себя красивый, лицо такое, как на
иконах архангелов
пишут.
Жихарев обиженно принимается за работу. Он лучший мастер, может
писать лица по-византийски, по-фряжски и «живописно», итальянской манерой. Принимая заказы на иконостасы, Ларионыч советуется с ним, — он тонкий знаток иконописных подлинников, все дорогие копии чудотворных
икон — Феодоровской, Смоленской, Казанской и других — проходят через его руки. Но, роясь в подлинниках, он громко ворчит...
— Что вам угодно, почтенный? Псалтири следованные и толковые, Ефрема Сирина книги, Кирилловы, уставы, часословы — пожалуйте, взгляните!
Иконы все, какие желаете, на разные цены, лучшей работы, темных красок! На заказ
пишем кого угодно, всех святых и богородиц! Именную, может, желаете заказать, семейную? Лучшая мастерская в России! Первая торговля в городе!
Когда «тельце» написано личником,
икону сдают мастеру, который накладывает по узору чеканки «финифть»; надписи
пишет тоже отдельный мастер, а кроет лаком сам управляющий мастерскою, Иван Ларионыч, тихий человек.
Косоглазый столяр Панфил, злой и ехидный, приносит выстроганные им и склеенные кипарисовые и липовые доски разных размеров; чахоточный парень Давидов грунтует их; его товарищ Сорокин кладет «левкас»; Миляшин сводит карандашом рисунок с подлинника; старик Гоголев золотит и чеканит по золоту узор; доличники
пишут пейзаж и одеяние
иконы, затем она, без лица и ручек, стоит у стены, ожидая работы личников.
Даже
иконы писал, это мне не нравилось.
Особенно чуден был хохол — весь седой, отчего этот жидовин имел некоторым образом вид черта, каких
пишут наши благочестивые изографы на древних
иконах.
По Луки замечанию было так, что англичанин точно будто жаждал испытать опасных деяний и положил так, что поедет он завтра в монастырь к епископу, возьмет с собою изографа под видом злотаря и попросит ему
икону ангела показать, дабы он мог с нее обстоятельный перевод снять будто для ризы; а между тем как можно лучше в нее вглядится и дома
напишет с нее подделок.
Прежде всего он ее, разумеется, добре вылевкасил крепким казанским алебастром, так что стал этот левкас гладок и крепок, как слоновья кость, а потом разбил на ней четыре ровные места и в каждом месте обозначил особливую малую
икону, да еще их стеснил тем, что промежду них на олифе золотом каймы положил, и стал
писать: в первом месте
написал рождество Иоанна Предтечи, восемь фигур и новорожденное дитя, и палаты; во втором — рождество пресвятыя Владычицы Богородицы, шесть фигур и новорожденное дитя, и палаты, в третьем — Спасово пречистое рождество, и хлев, и ясли, и предстоящие Владычица и Иосиф, и припадшие боготечные волхвы, и Соломия-баба, и скот всяким подобием: волы, овцы, козы и осли, и сухолапль-птица, жидам запрещенная, коя пишется в означение, что идет сие не от жидовства, а от божества, все создавшего.
Троица с Авраамлиим поклонением у дуба Мамврийского, и, одним словом, всего этого благолепия не изрещи, и таких
икон нынче уже нигде не
напишут, ни в Москве, ни в Петербурге, ни в Палихове; а о Греции и говорить нечего, так как там эта наука давно затеряна.
А чиновники тем временем зажгли свечи и ну
иконы печатать: один печати накладывает, другие в описи
пишут, а третьи буравами дыры сверлят, да на железный прут
иконы как котелки нанизывают.
— Хорошо, — молвил Яков Яковлевич, — мы немедля же станем стараться настоящую
икону достать, а ты тем часом, чтоб уверить меня, докажи мне свое искусство:
напиши ты моей жене
икону в древнерусском роде, и такую, чтоб ей нравилась.
— Вот тебе. Лука, деньги: ступай ищи, где знаешь, какого вам нужно по вашей части искусного изографа, пусть он и вам что нужно сделает и жене моей в вашем роде
напишет — она хочет такую
икону сыну дать, а на все хлопоты и расходы вот это вам моя жена деньги дает.
— Никак нет, — отвечает, — это не вздор, а у нас есть отеческое постановление от благих времен, и в патриаршей грамоте подтверждается: «аще убо кто на таковое святое дело, еже есть иконное воображение, сподобится, то тому изрядного жительства изографу ничего, кроме святых
икон не
писать!»
Пряли лен и шерсть, ткали новины, пестряди, сукна; занимались и белоручными работами: ткали шелковые пояски, лестовки, вышивали по канве шерстями, синелью и шелком, шили золотом, искусно переписывали разные тетради духовного содержания,
писали даже
иконы.
Писал Дрябин, что дошло до Петербурга о Шарпанской
иконе и о том, что тамошни старицы многих церковников в старую веру обратили…
Кончив писанье, несколько раз прочитала бумагу и, медленно сложив ее, взяла с божницы келейную
икону Корсунской Богородицы. Сзади той
иконы был едва заметный «тайничок». Такие тайнички на затыле
икон нередки у старообрядцев; в них хранят они запáсные дары на смертный случай. Тайничок Корсунской
иконы был пуст… И положила туда Манефа бумагу, что
написала, и, задвинув тайник крышечкой, поставила
икону на место.
Вскоре пришел Алексей. В праздничном наряде таким молодцом он смотрел, что хоть сейчас картину
писать с него. Усевшись на стуле у окна, близ хозяина, глаз не сводил он с него и с Ивана Григорьича. Помня приказ Фленушки, только разок взглянул он на Настю, а после того не смотрел и в ту сторону, где сидела она. Следом за Алексеем в горницу Волк вошел, в платье Патапа Максимыча. Помолясь по уставу перед
иконами, поклонившись всем на обе стороны, пошел он к Аксинье Захаровне.
Икону ли
написать, поветшалую ли поновить, кацею аль другую медную вещь спаять, книгу переплесть, стенные часы починить, а по надобности и новые собрать, самовар вылудить, стекла вставить, резьбу по дереву вырезать и даже позолотить ее, постолярничать, башмаки, коты, черевики поправить — на все горазды были и сам Ермил, и сыновья его.
Икону пресвятые Богородицы Казанские, которую
писал Петр митрополит киевский, с затвором, и по краях тоей
иконы и на затворах оклад золотой, а венец жемчужный, под жертвенниками снято и неведомо где оную
икону было подето; а после-де тая же
икона в церкве неведомо кем подкинена и с этой
иконы до десяти зернят жемчужных отрезано.
Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда негодное оружие пьяному сброду, то поднимал образà, то запрещал Августину вывозить мощи и
иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на 136 подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и
написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г-жу Обер-Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт-директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтоб отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека, и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то
писал в альбомы по-французски стихи о своем участии в этом деле, [Je suis né Tartare. Je voulus être Romain. Les Français m’appelèrent barbare. Les Russes — Georges Dandin.