Неточные совпадения
Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости
поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы
о другом,
Как только
о себе самом.
Андреевский,
поэт, из адвокатов, недавно читал отрывки из своей «Книги
о смерти» — целую книгу
пишет, — подумай!
И пошел одиноко
поэт по бульвару… А вернувшись в свою пустую комнату,
пишет 27 августа 1833 года жене: «Скажи Вяземскому, что умер тезка его, князь Петр Долгоруков, получив какое-то наследство и не успев промотать его в Английском клубе,
о чем здешнее общество весьма жалеет. В клубе не был, чуть ли я не исключен, ибо позабыл возобновить свой билет, надобно будет заплатить штраф триста рублей, а я бы весь Английский клуб готов продать за двести рублей».
Живи счастливо, любезнейший
Поэт!
Пиши мне послание и уведоми
о получении суммы.
Очень быстро приходит в голову Александрову (немножко
поэту) мысль
о системе акростиха. Но удается ему
написать такое сложное письмо только после многих часов упорного труда, изорвав сначала в мелкие клочки чуть ли не десть почтовой бумаги. Вот это письмо, в котором начальные буквы каждой строки Александров выделял чуть заметным нажимом пера.
Ведь весь вопрос стоял просто и ясно и только касался способа, как мне добыть кусок хлеба, но простоты не видели, а говорили мне, слащаво округляя фразы,
о Бородине,
о святом огне,
о дяде, забытом
поэте, который когда-то
писал плохие и фальшивые стихи, грубо обзывали меня безмозглою головой и тупым человеком.
«
Пишите о том,
о чем вы хотите
писать» — правило, которое редко решаются соблюдать
поэты.
Любивший надо мною подтрунить, Крюммер говорил в моем присутствии кому-то, чуть ли не полковнику Перейре, будто я
пишу на аспидной доске стихи известных русских
поэтов и потом выдаю их за свои. А между тем удивительно, что Крюммер мог говорить
о моих мараниях стихов, так как я их никому не показывал.
Была в нем приятная и трогательная наивность, что-то прозрачное, детское; он все более напоминал мне славного мужика из тех,
о которых
пишут в книжках. Как почти все рыбаки, он был
поэт, любил Волгу, тихие ночи, одиночество, созерцательную жизнь.
Сумасшествия у него не находили, но он действительно был нервно расстроен, уныл и все
писал стихи во вкусе известного тогда мрачного
поэта Эдуарда Губера. В разговорах он здраво отвечал на всякие вопросы, исключая вопроса
о службе и
о честности. Все, что касалось этого какою бы то ни было стороной, моментально выводило его из спокойного состояния и доводило до исступления, в котором он страстно выражал свою печаль об утрате веры к людям и полную безнадежность возвратить ее через кого бы то ни было.
«Прочитав в другой раз статью
о лиризме наших
поэтов, я впал в такое ожесточение, что, отправляя к Гоголю письмо Свербеева, вместо нескольких строк, в которых хотел сказать, что не буду
писать к нему письма об его книге до тех пор, пока не получу ответа на мое письмо от 9 декабря,
написал целое письмо, горячее и резкое,
о чем очень жалею…
Прилично б было мне молчать
о том,
Но я привык идти против приличий,
И, говоря всеобщим языком,
Не жду похвал. —
Поэт породы птичей,
Любовник роз, над розовым кустом
Урчит и свищет меж листов душистых.
Об чем? Какая цель тех звуков чистых? —
Прошу хоть раз спросить у соловья.
Он вам ответит песнью… Так и я
Пишу, что мыслю, мыслю что придется,
И потому мой стих так плавно льется.
В конце 1834 года Станкевич
пишет о Тимофееве, что он не считает этого автора
поэтом и даже вкуса не подозревает в нем после «мистерии», помещенной в «Библиотеке для чтения». В 1835 году Белинский, с своей обычной неумолимостью, высказал то же в «Молве», и вскоре потом Станкевич оправдывает критика, говоря в письме к Неверову: «Мне кажется, что Белинский вовсе не был строг к Тимофееву, хотя иногда, по раздражительности характера, он бывает чересчур бранчив».
Она бесцеремонно тыкала на них указательным пальцем, поясняя, что «это, мол, дураки-постепеновцы, а этот — порядочный господин, потому что „из наших“, а тот — подлец и шпион, потому что
пишет в газете, которая „ругает наших“, а кто наших ругает, те все подлецы, мерзавцы и шпионы; а вот эти двое — дрянные пошляки и тупоумные глупцы, потому что они оба
поэты, стишонки сочиняют; а этот профессор тоже дрянной пошляк, затем что держится политико-экономических принципов; а тот совсем подлец и негодяй, так как он читает что-то такое
о полицейских и уголовных законах, в духе вменяемости, тогда как вообще вся идея вменяемости есть подлость, и самый принцип права, в сущности, нелепость, да и вся-то юриспруденция вообще самая рабская наука и потому вовсе не наука, и дураки те, кто ею занимаются!»
О поэт заборный в юбке,
Оботри себе ты губки.
Чем стихи тебе
писать,
Лучше в куколки играть.
Исправник, тот красивый мужчина,
о котором я тебе
писала, стал передо мной на колени, хотел прочесть стихи своего сочинения (он у нас
поэт), но… не хватило сил… покачнулся и упал…