Неточные совпадения
Хлестаков. Я
с тобою, дурак, не хочу рассуждать. (Наливает суп и
ест.)Что это за суп? Ты просто
воды налил в чашку: никакого вкусу нет, только воняет. Я не хочу этого супу, дай мне другого.
Глеб — он жаден
был — соблазняется:
Завещание сожигается!
На десятки лет, до недавних дней
Восемь тысяч душ закрепил злодей,
С родом,
с племенем; что народу-то!
Что народу-то!
с камнем в воду-то!
Все прощает Бог, а Иудин грех
Не прощается.
Ой мужик! мужик! ты грешнее всех,
И за то тебе вечно маяться!
— Не то еще услышите,
Как до утра пробудете:
Отсюда версты три
Есть дьякон… тоже
с голосом…
Так вот они затеяли
По-своему здороваться
На утренней заре.
На башню как подымется
Да рявкнет наш: «Здо-ро-во ли
Жи-вешь, о-тец И-пат?»
Так стекла затрещат!
А тот ему, оттуда-то:
— Здо-ро-во, наш со-ло-ву-шко!
Жду вод-ку
пить! — «И-ду!..»
«Иду»-то это в воздухе
Час целый откликается…
Такие жеребцы!..
10) Маркиз де Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец и друг Дидерота. Отличался легкомыслием и любил
петь непристойные песни. Летал по воздуху в городском саду и чуть
было не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда
с превеликим трудом снят. За эту затею уволен в 1772 году, а в следующем же году, не уныв духом, давал представления у Излера на минеральных
водах. [Это очевидная ошибка. — Прим. издателя.]
— Ну, и Бог
с тобой, — сказала она у двери кабинета, где уже
были приготовлены ему абажур на свече и графин
воды у кресла. — А я напишу в Москву.
Ливень
был непродолжительный, и, когда Вронский подъезжал на всей рыси коренного, вытягивавшего скакавших уже без вожжей по грязи пристяжных, солнце опять выглянуло, и крыши дач, старые липы садов по обеим сторонам главной улицы блестели мокрым блеском, и
с ветвей весело капала, а
с крыш бежала
вода.
Увидев Алексея Александровича
с его петербургски-свежим лицом и строго самоуверенною фигурой, в круглой шляпе,
с немного-выдающеюся спиной, он поверил в него и испытал неприятное чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, мучимый жаждою и добравшийся до источника и находящий в этом источнике собаку, овцу или свинью, которая и
выпила и взмутила
воду.
Теперь, когда он не мешал ей, она знала, что делать, и, не глядя себе под ноги и
с досадой спотыкаясь по высоким кочкам и попадая в
воду, но справляясь гибкими, сильными ногами, начала круг, который всё должен
был объяснить ей.
На этом кругу
были устроены девять препятствий: река, большой, в два аршина, глухой барьер пред самою беседкой, канава сухая, канава
с водою, косогор, ирландская банкетка, состоящая (одно из самых трудных препятствий), из вала, утыканного хворостом, за которым, невидная для лошади,
была еще канава, так что лошадь должна
была перепрыгнуть оба препятствия или убиться; потом еще две канавы
с водою и одна сухая, — и конец скачки
был против беседки.
Утро
было прекрасное: опрятные, веселые дома
с садиками, вид краснолицых, красноруких, налитых пивом, весело работающих немецких служанок и яркое солнце веселили сердце; но чем ближе они подходили к
водам, тем чаще встречались больные, и вид их казался еще плачевнее среди обычных условий благоустроенной немецкой жизни.
Когда уже половина детей
были одеты, к купальне подошли и робко остановились нарядные бабы, ходившие за сныткой и молочником. Матрена Филимоновна кликнула одну, чтобы дать ей высушить уроненную в
воду простыню и рубашку, и Дарья Александровна разговорилась
с бабами. Бабы, сначала смеявшиеся в руку и не понимавшие вопроса, скоро осмелились и разговорились, тотчас же подкупив Дарью Александровну искренним любованьем детьми, которое они выказывали.
— О, я не стану разлучать неразлучных, — сказал он своим обычным тоном шутки. — Мы поедем
с Михайлом Васильевичем. Мне и доктора велят ходить. Я пройдусь дорогой и
буду воображать, что я на
водах.
Горница
была большая,
с голландскою печью и перегородкой. Под образами стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа
был шкафчик
с посудой. Ставни
были закрыты, мух
было мало, и так чисто, что Левин позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах, не натоптала пол, и указал ей место в углу у двери. Оглядев горницу, Левин вышел на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми ведрами на коромысле, сбежала впереди его зa
водой к колодцу.
Весело
было пить из плоской чаши теплое красное вино
с водой, и стало еще веселее, когда священник, откинув ризу и взяв их обе руки в свою, повел их при порывах баса, выводившего «Исаие ликуй», вокруг аналоя.
Сергей Иванович давно уже отобедал и
пил воду с лимоном и льдом в своей комнате, просматривая только что полученные
с почты газеты и журналы, когда Левин,
с прилипшими от пота ко лбу спутанными волосами и почерневшею, мокрою спиной и грудью,
с веселым говором ворвался к нему в комнату.
Внешние отношения Алексея Александровича
с женою
были такие же, как и прежде. Единственная разница состояла в том, что он еще более
был занят, чем прежде. Как и в прежние года, он
с открытием весны поехал на
воды за границу поправлять свое расстраиваемое ежегодно усиленным зимним трудом здоровье и, как обыкновенно, вернулся в июле и тотчас же
с увеличенною энергией взялся за свою обычную работу. Как и обыкновенно, жена его переехала на дачу, а он остался в Петербурге.
Так они прошли первый ряд. И длинный ряд этот показался особенно труден Левину; но зато, когда ряд
был дойден, и Тит, вскинув на плечо косу, медленными шагами пошел заходить по следам, оставленным его каблуками по прокосу, и Левин точно так же пошел по своему прокосу. Несмотря на то, что пот катил градом по его лицу и капал
с носа и вся спина его
была мокра, как вымоченная в
воде, — ему
было очень хорошо. В особенности радовало его то, что он знал теперь, что выдержит.
И действительно, Левин никогда не пивал такого напитка, как эта теплая
вода с плавающею зеленью и ржавым от жестяной брусницы вкусом. И тотчас после этого наступала блаженная медленная прогулка
с рукой на косе, во время которой можно
было отереть ливший пот, вздохнуть полною грудью и оглядеть всю тянущуюся вереницу косцов и то, что делалось вокруг, в лесу и в поле.
Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился
с ним в действующем отряде. Он
был ранен пулей в ногу и поехал на
воды с неделю прежде меня.
После полудня она начала томиться жаждой. Мы отворили окна — но на дворе
было жарче, чем в комнате; поставили льду около кровати — ничего не помогало. Я знал, что эта невыносимая жажда — признак приближения конца, и сказал это Печорину. «
Воды,
воды!..» — говорила она хриплым голосом, приподнявшись
с постели.
— Мы ведем жизнь довольно прозаическую, — сказал он, вздохнув, — пьющие утром
воду — вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру — несносны, как все здоровые. Женские общества
есть; только от них небольшое утешение: они играют в вист, одеваются дурно и ужасно говорят по-французски. Нынешний год из Москвы одна только княгиня Лиговская
с дочерью; но я
с ними незнаком. Моя солдатская шинель — как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня.
Я,
с трудом спускаясь, пробирался по крутизне, и вот вижу: слепой приостановился, потом повернул низом направо; он шел так близко от
воды, что казалось, сейчас волна его схватит и унесет; но видно, это
была не первая его прогулка, судя по уверенности,
с которой он ступал
с камня на камень и избегал рытвин.
И, уехав домой, ни минуты не медля, чтобы не замешивать никого и все концы в
воду, сам нарядился жандармом, оказался в усах и бакенбардах — сам черт бы не узнал. Явился в доме, где
был Чичиков, и, схвативши первую бабу, какая попалась, сдал ее двум чиновным молодцам, докам тоже, а сам прямо явился, в усах и
с ружьем, как следует, к часовым...
Еще до чаю <хозяин> успел раздеться и выпрыгнуть в реку, где барахтался и шумел
с полчаса
с рыбаками, покрикивая на Фому Большого и Кузьму, и, накричавшись, нахлопотавшись, намерзнувшись в
воде, очутился на катере
с аппетитом и так
пил чай, что
было завидно.
— Но все, извините-с, я не могу понять, как же
быть без дороги; как идти не по дороге; как ехать, когда нет земли под ногами; как плыть, когда челн не на
воде?
Был вечер. Небо меркло.
ВодыСтруились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы;
Уж за рекой, дымясь, пылал
Огонь рыбачий. В поле чистом,
Луны при свете серебристом
В свои мечты погружена,
Татьяна долго шла одна.
Шла, шла. И вдруг перед собою
С холма господский видит дом,
Селенье, рощу под холмом
И сад над светлою рекою.
Она глядит — и сердце в ней
Забилось чаще и сильней.
Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок
с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
Всё
было просто: пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
Онегин шкафы отворил;
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины
с яблочной
водойИ календарь осьмого года:
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел.
Много
воды утекло
с тех пор, много воспоминаний о
былом потеряли для меня значение и стали смутными мечтами, даже и странник Гриша давно окончил свое последнее странствование; но впечатление, которое он произвел на меня, и чувство, которое возбудил, никогда не умрут в моей памяти.
Здесь татарка скинула
с себя черевики и пошла босиком, подобрав осторожно свое платье, потому что место
было топко и наполнено
водою.
Летики не
было; он увлекся; он, вспотев, удил
с увлечением азартного игрока. Грэй вышел из чащи в кустарник, разбросанный по скату холма. Дымилась и горела трава; влажные цветы выглядели как дети, насильно умытые холодной
водой. Зеленый мир дышал бесчисленностью крошечных ртов, мешая проходить Грэю среди своей ликующей тесноты. Капитан выбрался на открытое место, заросшее пестрой травой, и увидел здесь спящую молодую девушку.
Он, задыхаясь,
пил водку, а на купаньи,
с замирающим сердцем, прыгал в
воду головой вниз
с двухсаженной высоты.
Это
было уже давно решено: «Бросить все в канаву, и концы в
воду, и дело
с концом». Так порешил он еще ночью, в бреду, в те мгновения, когда, он помнил это, несколько раз порывался встать и идти: «Поскорей, поскорей, и все выбросить». Но выбросить оказалось очень трудно.
— Воздуху пропустить, свежего! Да водицы бы вам, голубчик, испить, ведь это припадок-с! — И он бросился
было к дверям приказать
воды, но тут же в углу, кстати, нашелся графин
с водой.
Она сошла вниз и минуты через две воротилась
с водой в белой глиняной кружке; но он уже не помнил, что
было дальше. Помнил только, как отхлебнул один глоток холодной
воды и пролил из кружки на грудь. Затем наступило беспамятство.
Он таки заставил его взять стакан
с водой в руки. Тот машинально поднес
было его к губам, но, опомнившись,
с отвращением поставил на стол.
Но лодки
было уж не надо: городовой сбежал по ступенькам схода к канаве, сбросил
с себя шинель, сапоги и кинулся в
воду. Работы
было немного: утопленницу несло
водой в двух шагах от схода, он схватил ее за одежду правою рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ, и тотчас же утопленница
была вытащена. Ее положили на гранитные плиты схода. Она очнулась скоро, приподнялась, села, стала чихать и фыркать, бессмысленно обтирая мокрое платье руками. Она ничего не говорила.
Как: из-за того, что бедный студент, изуродованный нищетой и ипохондрией, накануне жестокой болезни
с бредом, уже, может
быть, начинавшейся в нем (заметь себе!), мнительный, самолюбивый, знающий себе цену и шесть месяцев у себя в углу никого не видавший, в рубище и в сапогах без подметок, — стоит перед какими-то кварташками [Кварташка — ироническое от «квартальный надзиратель».] и терпит их надругательство; а тут неожиданный долг перед носом, просроченный вексель
с надворным советником Чебаровым, тухлая краска, тридцать градусов Реомюра, [Реомюр, Рене Антуан (1683–1757) — изобретатель спиртового термометра, шкала которого определялась точками кипения и замерзания
воды.
–…У ней, впрочем, и всегда
была эта… привычка, и как только пообедала, чтобы не запоздать ехать, тотчас же отправилась в купальню… Видишь, она как-то там лечилась купаньем; у них там ключ холодный
есть, и она купалась в нем регулярно каждый день, и как только вошла в
воду, вдруг
с ней удар!
Катерина Ивановна бросилась к окну; там, на продавленном стуле, в углу, установлен
был большой глиняный таз
с водой, приготовленный для ночного мытья детского и мужниного белья.
— Батюшка, испейте, — шептал он, бросаясь к нему
с графином, — авось поможет… — Испуг и самое участие Порфирия Петровича
были до того натуральны, что Раскольников умолк и
с диким любопытством стал его рассматривать.
Воды, впрочем, он не принял.
Но и подумать нельзя
было исполнить намерение: или плоты стояли у самых сходов, и на них прачки мыли белье, или лодки
были причалены, и везде люди так и кишат, да и отовсюду
с набережных, со всех сторон, можно видеть, заметить: подозрительно, что человек нарочно сошел, остановился и что-то в
воду бросает.
Народ расходился, полицейские возились еще
с утопленницей, кто-то крикнул про контору… Раскольников смотрел на все
с странным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко…
вода… не стоит, — бормотал он про себя. — Ничего не
будет, — прибавил он, — нечего ждать. Что это, контора… А зачем Заметов не в конторе? Контора в десятом часу отперта…» Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.
Все-таки для него составляло вопрос: почему она так слишком уже долго могла оставаться в таком положении и не сошла
с ума, если уж не в силах
была броситься в
воду?
Ты мне теперь не поверишь, но я тебе говорю: мы вот
с тобой попали в женское общество, и нам
было приятно; но бросить подобное общество — все равно что в жаркий день холодною
водой окатиться.
— Я здесь
с коляской, но и для твоего тарантаса
есть тройка, — хлопотливо говорил Николай Петрович, между тем как Аркадий
пил воду из железного ковшика, принесенного хозяйкой постоялого двора, а Базаров закурил трубку и подошел к ямщику, отпрягавшему лошадей, — только коляска двухместная, и вот я не знаю, как твой приятель…
Его лицо, надутое, как воздушный пузырь, казалось освещенным изнутри красным огнем, а уши
были лиловые, точно у пьяницы; глаза, узенькие, как два тире, изучали Варвару.
С нелепой быстротой он бросал в рот себе бисквиты, сверкал чиненными золотом зубами и
пил содовую
воду, подливая в нее херес. Мать, похожая на чопорную гувернантку из англичанок, занимала Варвару, рассказывая...
Утром сели на пароход, удобный, как гостиница, и поплыли встречу караванам барж, обгоняя парусные рыжие «косоуши», распугивая увертливые лодки рыбаков.
С берегов, из богатых сел, доплывали звуки гармоники, пестрые группы баб любовались пароходом, кричали дети, прыгая в
воде, на отмелях. В третьем классе, на корме парохода, тоже играли,
пели. Варвара нашла, что Волга действительно красива и недаром воспета она в сотнях песен, а Самгин рассказывал ей, как отец учил его читать...
— Наивность, батенька! Еврей
есть еврей, и это
с него
водой не смоешь, как ее ни святи, да-с! А мужик
есть мужик. Природа равенства не знает, и крот петуху не товарищ, да-с! — сообщил он тихо и торжественно.
Клим остался
с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной
водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице
было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.
— Создателем действительных культурных ценностей всегда
был инстинкт собственности, и Маркс вовсе не отрицал этого. Все великие умы благоговели пред собственностью, как основой культуры, — возгласил доцент Пыльников, щупая правой рукою графин
с водой и все размахивая левой, но уже не
с бумажками в ней, а
с какой-то зеленой книжкой.