Неточные совпадения
Увы, он и по-русски-то не умел объясняться порядочно (не зная, впрочем, никакого другого
языка), так что он весь, как-то разом, истощился, даже как будто
похудел после своего адвокатского подвига.
Пускай меня отъявят старовером,
Но
хуже для меня наш Север во сто крат
С тех пор, как отдал всё в обмен на новый лад —
И нравы, и
язык, и старину святую,
И величавую одежду на другую
По шутовскому образцу...
Что
хуже в них? душа или
язык?
Хорошо. Отчего же, когда Обломов, выздоравливая, всю зиму был мрачен, едва говорил с ней, не заглядывал к ней в комнату, не интересовался, что она делает, не шутил, не смеялся с ней — она
похудела, на нее вдруг пал такой холод, такая нехоть ко всему: мелет она кофе — и не помнит, что делает, или накладет такую пропасть цикория, что пить нельзя — и не чувствует, точно
языка нет. Не доварит Акулина рыбу, разворчатся братец, уйдут из-за стола: она, точно каменная, будто и не слышит.
Но зато мелькают между ними — очень редко, конечно, — и другие — с натяжкой, с насилием
языка. Например, моряки пишут: «Такой-то фрегат где-нибудь в бухте стоял «мористо»: это уже не хорошо, но еще
хуже выходит «мористее», в сравнительной степени. Не морскому читателю, конечно, в голову не придет, что «мористо» значит близко, а «мористее» — ближе к открытому морю, нежели к берегу.
С самого первого взгляда на него Иван Федорович несомненно убедился в полном и чрезвычайном болезненном его состоянии: он был очень слаб, говорил медленно и как бы с трудом ворочая
языком; очень
похудел и пожелтел.
Он не тотчас лишился памяти; он мог еще признать Чертопханова и даже на отчаянное восклицание своего друга: «Что, мол, как это ты, Тиша, без моего разрешения оставляешь меня, не
хуже Маши?» — ответил коснеющим
языком: «А я П…а…сей Е…е…ич, се… да ад вас су… ша… ся».
Все лицо его было невелико,
худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на
языке, — на его
языке по крайней мере, — не было слов.
На его место поступил брауншвейг-вольфенбюттельский солдат (вероятно, беглый) Федор Карлович, отличавшийся каллиграфией и непомерным тупоумием. Он уже был прежде в двух домах при детях и имел некоторый навык, то есть придавал себе вид гувернера, к тому же он говорил по-французски на «ши», с обратным ударением. [Англичане говорят
хуже немцев по-французски, но они только коверкают
язык, немцы оподляют его. (Прим. А. И. Герцена.)]
Германские офицеры, изучающие русский
язык, и иностранцы, занимающиеся переводом русских литературных произведений, пишут несравненно
хуже.
Да вещают таковые переводчики, если возлюбляют истину, с каким бы намерением то ни делали, с добрым или
худым, до того нет нужды; да вещают, немецкий
язык удобен ли к преложению на оной того, что греческие и латинские изящные писатели о вышних размышлениях христианского исповедания и о науках писали точнейше и разумнейше?
Некоторые глупые, дерзновенные и невежды попускаются переводить на общий
язык таковые книги. Многие ученые люди, читая переводы сии, признаются, что ради великой несвойственности и
худого употребления слов они непонятнее подлинников. Что же скажем о сочинениях, до других наук касающихся, в которые часто вмешивают ложное, надписывают ложными названиями и тем паче славнейшим писателям приписывают свои вымыслы, чем более находится покупщиков.
— А как же: грешный я человек, может,
хуже всех, а тут святость. Как бы он глянул на меня, так бы я и померла… Был такой-то случай с Пафнутием болящим. Вот так же встретила его одна женщина и по своему женскому малодушию заговорила с ним, а он только поглядел на нее — она
языка и решилась.
[Немецким
языком я владею немножко
хуже, чем французским, но могу всегда поддержать салонную болтовню.
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин и прищелкнул
языком. — И не то, что я по убеждению или из принципа… Нет! Я, как анархист, исповедываю, что чем
хуже, тем лучше… Но, к счастию, я игрок и весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость говорит гораздо сильнее, чем это самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли. Я только что хотел тебя спросить о том же.
— Это так, — подтвердил Вихров, — без
языков — дело
плохое: читая одну русскую литературу, далеко не уйдешь, и главное дело — немецкий
язык!.. Мой один приятель Неведомов говаривал, что человек, не знающий немецкого
языка, ничего не знает.
Мне было жаль прежнего Дерунова в старозаветном синем сюртуке, желающего «
худым платьем» вселить в немце-негоцианте уверенность в своей «обстоятельности», пробующего на
язык сало, дающего извозчику сначала двугривенный и потом постепенно съезжающего на гривенник и т. д.
Очень мило и в самом смешном виде рассказала она, не щадя самое себя, единственный свой выезд на бал, как она была там
хуже всех, как заинтересовался ею самый ничтожный человек, столоначальник Медиокритский; наконец, представила, как генеральша сидит, как повертывает с медленною важностью головою и как трудно, сминая
язык, говорит.
— Да ты вспомни, как ты хотел любить: сочинял
плохие стихи, говорил диким
языком, так что до смерти надоел этой твоей… Груне, что ли! Этим ли привязывают женщину?
— Если этот феррофлукто спичебуббио, — заговорил он, мешая французский
язык с итальянским, — если этот торгаш Клуберио не умел понять свою прямую обязанность или струсил, — тем
хуже для него!..
St.-Jérôme, который был моим учителем латинского
языка, ободрял меня, да и мне казалось, что, переводя без лексикона Цицерона, несколько од Горация и зная отлично Цумпта, я был приготовлен не
хуже других, но вышло иначе.
«И в самом деле, — думал иногда Александров, глядя на случайно проходившего Калагеоргия. — Почему этому человеку,
худому и длинному, со впадинами на щеках и на висках, с пергаментным цветом кожи и с навсегда унылым видом, не пристало бы так клейко никакое другое прозвище? Или это свойство народного
языка, мгновенно изобретать ладные словечки?»
— Подойдите, отцы родные, — сказал мельник, — подойдите без опасенья; унялась руда, будет жив князь; только мне
худо… вот уж теперь замечаю,
язык костенеет!
В то же время откуда-то из тени человеческий голос сказал что-то по-английски резко и сердито. Матвею этот окрик показался
хуже ворчания лесного зверя. Он вздрогнул и пугливо пошел опять к опушке. Тут он остановился и погрозил кулаком. Кому? Неизвестно, но человек без
языка чувствовал, что и в нем просыпается что-то волчье…
Одно
худо: говорят, ее муж — черт знает,
язык как-то не поворачивается на это слово, — говорят, Инсаров кровью кашляет; это
худо.
Длинный,
худой, шоколадного цвета мерин, с отвислой нижней губой и обиженной мордой, степенной рысцой влек высокую тряскую плетушку, с которой он был соединен при помощи одной лишь оглобли, — другую оглоблю заменяла толстая веревка (злые уездные
языки уверяли, что урядник нарочно завел этот печальный «выезд» для пресечения всевозможных нежелательных толкований).
— Потише, хозяин, потише! — сказал земский. — Боярин Шалонский помолвил дочь свою за пана Гонсевского, который теперь гетманом и главным воеводою в Москве: так не
худо бы иным прочим держать
язык за зубами. У гетмана руки длинные, а Балахна не за тридевять земель от Москвы, да и сам боярин шутить не любит: неравно прилучится тебе ехать мимо его поместьев с товарами, так смотри, чтоб не продать с накладом!
— Экой ты, братец мой, чудной какой, право! Чего глядеть-то? Веди, говорю, на двор: там, пожалуй, хошь с фонарем смотри. Как есть, говорю, первый сорт: Глеб Савиныч
худого не любил, у него чтоб было самое настоящее. И то сказать, много ли здесь увидишь, веди на двор! — пересыпал Захар, точно выбивал дробь
языком.
— Тем
хуже… Но это не возражение… — сказала девушка и точно холодной водой плеснула в лицо Ильи. Он опёрся руками о прилавок, нагнулся, точно хотел перепрыгнуть через него, и, встряхивая курчавой головой, обиженный ею, удивлённый её спокойствием, смотрел на неё несколько секунд молча. Её взгляд и неподвижное, уверенное лицо сдерживали его гнев, смущали его. Он чувствовал в ней что-то твёрдое, бесстрашное. И слова, нужные для возражения, не шли ему на
язык.
— Тэк… Ничего, все это не
худо… Только вот больно ты открыт, — во всех грехах и всякому попу готов каяться… Ты сообрази насчет этого — не всегда, брат, это нужно… иной раз смолчишь — и людям угодишь, и греха не сотворишь. Н-да.
Язык у человека редко трезв бывает. А вот и приехали… Смотри — отец-то не знает, что ты прибыл… дома ли еще?
— Ах, боже мой, что же это за наказание с этими бестолковыми людьми! Ну, не будет
хуже, русским вам
языком говорю, не будет, не будет, — настаивала Дора.
В записке своей, написанной, по обыкновению, очень правильным французским
языком, г-жа Петицкая умоляла княгиню приехать к ней, так как она очень больна и, что
хуже всего, находится совершенно без денег; но идти и достать их где-нибудь у ней совершенно не хватает сил.
Я еще… он и с ног долой, Глядь-поглядь — ахти
худо!
язык отнялся, глаза закатились; ну умер, да и только!
— В этом еще немного
худого, Зарядьев, — перервал Зарецкой. — Можно, в одно и то же время, любить французской
язык и не быть изменником; а конечно, для этого молодца лучше бы было, если б он не учился по-французски. Однако ж прощай! Мне еще до заставы версты четыре надобно ехать.
В
языках вообще успехи были плохи, без сомнения от
плохих учителей.
Барышни и Гнеккер говорят о фугах, контрапунктах, о певцах и пианистах, о Бахе и Брамсе, а жена, боясь, чтобы ее не заподозрили в музыкальном невежестве, сочувственно улыбается им и бормочет: «Это прелестно… Неужели? Скажите…» Гнеккер солидно кушает, солидно острит и снисходительно выслушивает замечания барышень. Изредка у него является желание поговорить на
плохом французском
языке, и тогда он почему-то находит нужным величать меня votre excellence [Ваше превосходительство (фр.).].
— Тебе же
хуже, — посмеялся приказчик. — Теперь тебе наши деревянные смыги не поглянулись, ну, переменим на железную рогатку и посадим тебя на стенную цепь. За
язык бы тебя следовало приковать, да еще погодим малое время…
Положение наше с каждой минутой становилось
хуже, потому что лошади уже едва шли и сидевшие на козлах кучер и лакей начали от стужи застывать и говорить невнятным
языком, а тетушка перестала обращать внимание на меня с братом, и мы, прижавшись друг к другу, разом уснули.
— Про характер, про
язык… Я сказал: характер, мол,
плохой, а
язык — длинный. Ну, счч прощай!
Должно упомянуть, что в это время вышли из печати вторые «Три повести» Павлова, что, сравнивая их с прежними, многие нападали на них, а Гоголь постоянно защищал, доказывая, что они имеют свое неотъемлемое достоинство: наблюдательный ум сочинителя и прекрасный
язык, и что они нисколько не
хуже первых.
— Тю-тю, куда махнула!
Язык у тебя тоже… не
хуже Харька. Да и я ж тебе на то отвечу: а проценты? Ну, что взяла?
— Дьяволы! — тоскливо сказал Николай. И вдруг неожиданно для себя заговорил укоризненно: — Тебе же
хуже, что
язык распустила зря! Кто знает, что я сделаю? Может, я бы на тебе женился?
На
плохом, но очень уверенном английском
языке он объявляет публике, обращаясь, однако, к креслам, занятым Барнумами...
В Курск я приехал в семь часов утра в мае месяце, прямо к Челновскому. Он в это время занимался приготовлением молодых людей в университет, давал уроки русского
языка и истории в двух женских пансионах и жил не
худо: имел порядочную квартиру в три комнаты с передней, изрядную библиотеку, мягкую мебель, несколько горшков экзотических растений и бульдога Бокса, с оскаленными зубами, весьма неприличной турнюрой и походкой, которая слегка смахивала на канкан.
Я этому не удивлялся, потому что Александр Семеныч бывал пристрастен как в похвалах, так и в порицаниях; но вот что всегда меня удивляло: разобрав весьма справедливо, и даже иногда очень тонко, неправильность, неприличность выражения, несогласие его с духом
языка, он вдруг приводил в пример стихи из Сумарокова, которые были гораздо
хуже тех, на которые он нападал.
Разумеется, Шишков заходил слишком далеко и утверждал, что, кроме некоторых блестящих стихов,
язык у Озерова
хуже, чем у Сумарокова, и в доказательство приводил, разумеется, весьма
плохие стихи из «Димитрия Донского», как, например, следующие...
Италиянец, изъясняясь на
плохом французском
языке, просил господ посетителей назначить несколько тем, написав их на особых бумажках.
Анна Петровна. Пить так пить… (Наливает.) И пить умирать, и не пить умирать, так лучше пить умирать… (Пьет.) Пьяница я, Платонов… А? Налить еще? Не нужно, впрочем…
Язык свяжет, а чем тогда говорить будем? (Садится.) Нет ничего
хуже, как быть развитой женщиной… Развитая женщина и без дела… Ну что я значу, для чего живу?
— Полно, батько, постыдись, — вступилась Аксинья Захаровна. — Про Фленушку ничего
худого не слышно. Да и стала бы разве матушка Манефа с недоброй славой ее в такой любви, в таком приближенье держать? Мало ль чего не мелют пустые
языки! Всех речей не переслушаешь; а тебе, старому человеку, девицу обижать грех: у самого дочери растут.
Человек видит глазами, слышит ушами, нюхает носом, отведывает
языком и щупает пальцами. У одного человека лучше видят глаза, а у другого
хуже. Один слышит издали, а другой глух. У одного чутье сильнее, и он слышит, чем пахнет издалека, а другой нюхает гнилое яйцо, а не чует. Один ощупью узнает всякую вещь, а другой ничего на ощупь не узнает, не разберет дерева от бумаги. Один чуть возьмет в рот, слышит, что сладко, а другой проглотит и не разберет, горько или сладко.