Неточные совпадения
И точно, дорога опасная: направо висели над нашими
головами груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться
в ущелье; узкая дорога частию была покрыта снегом, который
в иных местах проваливался под ногами,
в других превращался
в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали; налево зияла глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то с
пеною прыгая по черным камням.
Потом он слепо шел правым берегом Мойки к Певческому мосту, видел, как на мост, забитый людями, ворвались пятеро драгун, как засверкали их шашки, двое из пятерых, сорванные с лошадей, исчезли
в черном месиве, толстая лошадь вырвалась на правую сторону реки, люди стали швырять
в нее комьями снега, а она топталась на месте, встряхивая
головой; с морды ее падала
пена.
Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с
головой, что я лежу как
пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели ни
в чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали меня добром.
— Куда ему? Умеет он любить! Он даже и слова о любви не умеет сказать: выпучит глаза на меня — вот и вся любовь! точно
пень! Дались ему книги, уткнет нос
в них и возится с ними. Пусть же они и любят его! Я буду для него исправной женой, а любовницей (она сильно потрясла
головой) — никогда!
А кругом, над
головами, скалы, горы, крутизны, с красивыми оврагами, и все поросло лесом и лесом. Крюднер ударил топором по
пню, на котором мы сидели перед хижиной; он сверху весь серый; но едва топор сорвал кору, как под ней заалело дерево, точно кровь. У хижины тек ручеек,
в котором бродили красноносые утки. Ручеек можно перешагнуть, а воды
в нем так мало, что нельзя и рук вымыть.
Подчас до того все перепутается
в голове, что шум и треск, и эти водяные бугры, с
пеной и брызгами, кажутся сном, а берег, домы, покойная постель — действительностью, от которой при каждом толчке жестоко отрезвляешься.
То Арапов ругает на чем свет стоит все существующее, но ругает не так, как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и не так, как ругал сам Розанов, с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться весь век
в пассивной роли, — Арапов ругался яростно, с
пеною у рта, с сжатыми кулаками и с искрами неумолимой мести
в глазах, наливавшихся кровью; то он ходит по целым дням, понурив
голову, и только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов; то он начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво, до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь
в каждое слово и стараясь всему придать смысл и значение.
Куля качнул отрицательно
головою и, повернув лошадь
в объезд к стогу, направился к пересекавшей поляну узкой лесной косе, за которою днем довольно ясно можно было видеть сквозь черные
пни дерев небольшую хатку стражника.
Он быстро разделся, звонко хлопнул себя ладонями по
голому, шоколадному от загара телу и бросился
в воду, подымая вокруг себя бугры кипящей
пены.
На первом же полустанке оказалось четыре загнанных тройки; покрытые
пеной, лошади тяжело вздрагивали, точно дышали всем телом, опускали
головы и падали
в конвульсиях.
Несколько человек солидно отошли от толпы
в разные стороны, вполголоса переговариваясь и покачивая
головами. Но все больше сбегалось плохо и наскоро одетых, возбужденных людей. Они кипели темной
пеной вокруг Рыбина, а он стоял среди них, как часовня
в лесу, подняв руки над
головой, и, потрясая ими, кричал
в толпу...
Ромашов знал, что и сам он бледнеет с каждым мгновением.
В голове у него сделалось знакомое чувство невесомости, пустоты и свободы. Странная смесь ужаса и веселья подняла вдруг его душу кверху, точно легкую пьяную
пену. Он увидел, что Бек-Агамалов, не сводя глаз с женщины, медленно поднимает над
головой шашку. И вдруг пламенный поток безумного восторга, ужаса, физического холода, смеха и отваги нахлынул на Ромашова. Бросаясь вперед, он еще успел расслышать, как Бек-Агамалов прохрипел яростно...
Сердито и с
пеной во рту выскочил серый,
в яблоках, рысак, с повиснувшим на недоуздке конюхом, и, остановясь на середине площадки, выпрямил шею, начал поводить кругом умными черными глазами, потом опять понурил
голову, фыркнул и принялся рыть копытом землю.
Помимо отталкивающего впечатления всякого трупа, Петр Григорьич,
в то же утро положенный лакеями на стол
в огромном танцевальном зале и уже одетый
в свой павловский мундир, лосиные штаны и вычищенные ботфорты, представлял что-то необыкновенно мрачное и устрашающее: огромные ступни его ног, начавшие окостеневать, перпендикулярно торчали; лицо Петра Григорьича не похудело, но только почернело еще более и исказилось; из скривленного и немного открытого
в одной стороне рта сочилась белая
пена; подстриженные усы и короткие волосы на
голове ощетинились; закрытые глаза ввалились; обе руки, сжатые
в кулаки, как бы говорили, что последнее земное чувство Крапчика было гнев!
За кормою, вся
в пене, быстро мчится река, слышно кипение бегущей воды, черный берег медленно провожает ее. На палубе храпят пассажиры, между скамей — между сонных тел — тихо двигается, приближаясь к нам, высокая, сухая женщина
в черном платье, с открытой седой
головою, — кочегар, толкнув меня плечом, говорит тихонько...
Женщин, девушек — за косы, юбки, платья обдерут,
голых по земле тащут, да
в животики
пинают ножищами,
в животики, знаешь, девушек-то, а они — как фарфоровые, ей-богу!
Он зарычал, отшвырнул её прочь, бросился
в сени, спрыгнул с крыльца и, опрокинувшись всем телом на Максима, сбил его с ног, упал и молча замолотил кулаками по крепкому телу, потом, оглушённый ударом по
голове, откатился
в сторону, тотчас вскочил и, злорадно воя, стал
пинать ногами
в чёрный живой ком, вертевшийся по двору.
Добравшись до узкой тропинки, ведшей прямо к хате Мануйлихи, я слез с Таранчика, на котором по краям потника и
в тех местах, где его кожа соприкасалась со сбруей, белыми комьями выступила густая
пена, и повел его
в поводу. От сильного дневного жара и от быстрой езды кровь шумела у меня
в голове, точно нагнетаемая каким-то огромным, безостановочным насосом.
(Быстро уходит
в лес налево. Варвара Михайловна делает движение, как бы желая идти за ним, но тотчас же, отрицательно качнув
головой, опускается на
пень.
В глубине сцены, около ковра с закусками, является Суслов, пьет вино. Варвара Михайловна встает, уходит
в лес налево. С правой стороны быстро входит Рюмин, оглядывается и с жестом досады опускается на сено. Суслов, немного выпивший, идет к Рюмину, насвистывая.)
— Нас, конечно, опрокинуло. Вот — мы оба
в кипящей воде,
в пене, которая ослепляет нас, волны бросают наши тела, бьют их о киль барки. Мы еще раньше привязали к банкам всё, что можно было привязать, у нас
в руках веревки, мы не оторвемся от нашей барки, пока есть сила, но — держаться на воде трудно. Несколько раз он или я были взброшены на киль и тотчас смыты с него. Самое главное тут
в том, что кружится
голова, глохнешь и слепнешь — глаза и уши залиты водой, и очень много глотаешь ее.
Рана на
голове была огромная, часть мозга вымыло из нее, но я помню серые, с красными жилками, кусочки
в ране, точно мрамор или
пена с кровью.
Мне следовало быть на палубе: второй матрос «Эспаньолы» ушел к любовнице, а шкипер и его брат сидели
в трактире, — но было холодно и мерзко вверху. Наш кубрик был простой дощатой норой с двумя настилами из
голых досок и сельдяной бочкой-столом. Я размышлял о красивых комнатах, где тепло, нет блох. Затем я обдумал только что слышанный разговор. Он встревожил меня, — как будете встревожены вы, если вам скажут, что
в соседнем саду опустилась жар-птица или расцвел розами старый
пень.
Челкаш крякнул, схватился руками за
голову, качнулся вперед, повернулся к Гавриле и упал лицом
в песок. Гаврила замер, глядя на него. Вот он шевельнул ногой, попробовал поднять
голову и вытянулся, вздрогнув, как струна. Тогда Гаврила бросился бежать вдаль, где над туманной степью висела мохнатая черная туча и было темно. Волны шуршали, взбегая на песок, сливаясь с него и снова взбегая.
Пена шипела, и брызги воды летали по воздуху.
В одном таком моменте я как сейчас вижу перед собою огромную собачью морду
в мелких пестринах — сухая шерсть, совершенно красные глаза и разинутая пасть, полная мутной
пены в синеватом, точно напомаженном зеве… оскал, который хотел уже защелкнуться, но вдруг верхняя губа над ним вывернулась, разрез потянулся к ушам, а снизу судорожно задвигалась, как
голый человеческий локоть, выпятившаяся горловина.
Щавинский почти не был пьян — он вообще отличался большой выносливостью
в кутежах, но
голова у него была легкая и шумная, точно
в ней играла
пена от шампанского.
Близость города с тридцатитысячным населением сказывалась
в этой печальной картине разрушения, а там новые поруби и десятки свежих
пней, и бессильно лежащие на земле вершины сосен, точно отрубленные
головы.
Враги сцепились и разошлись. Мелькнула скользкая, изъеденная водой каменная
голова; весло с треском, с силой отчаяния ударилось
в риф. Аян покачнулся, и
в то же мгновение вскипающее
пеной пространство отнесло шлюпку
в сторону. Она вздрогнула, поднялась на гребне волны, перевернулась и ринулась
в темноту.
Однако, когда молодые люди дошли до плотины и повернули под прямым углом, они услышали звон разбитого стекла. Прошка, пройдя несколько шагов, вдруг круто остановился, поднял обеими руками бутылку высоко над
головой и с размаху бросил ее о ближайший
пень. Затем он быстро и не оглядываясь углубился
в чащу…
Вавило тряхнул
головой, встал и пошел наверх, сильно топая ногами по ступеням, дергая перила, чтобы они скрипели, кашляя и вообще стараясь возможно больше и грознее шуметь. Остановясь у двери, он
пнул в нее ногой, громко говоря...
Матрена. Вестимо, что уж не по
голове гладил, только то, что битье тоже битью бывает розь;
в этаком азарте человек, не ровен тоже час, как и ударит…
В те поры, не утерпевши материнским сердцем своим, вбежала
в избу-то, гляжу, он сидит на лавке и
пена у рту, а она уж
в постелю повалилась: шлык на стороне, коса растрепана и лицо закрыто!.. Другие сутки вот лежит с той поры, словечка не промолвит, только и сказала, чтоб зыбку с ребенком к ней из горенки снесли, чтоб и его-то с голоду не уморить…
Вскоре передо мной мелькнула лесная вырубка. Распаханная земля густо чернела жирными бороздами, и только островками зелень держалась около больших, еще не выкорчеванных
пней. За большим кустом, невдалеке от меня, чуть тлелись угли костра, на которых стоял чайник. Маруся сидела вполоборота ко мне.
В эту минуту она распустила на
голове платок и поправляла под ним волосы. Покончив с этим, она принялась есть.
Часу
в одиннадцатом кони мчались обратно. Пристяжная хромала, а коренной был покрыт
пеной. Барыня сидела
в углу коляски и с полузакрытыми глазами ежилась
в своей тальме. На губах ее играла довольная улыбка. Дышалось ей так легко, спокойно! Степан ехал и думал, что он умирает.
В голове его было пусто, туманно, а
в груди грызла тоска…
С юго-запада тянулись хмурые тучи, но уже кое-где между ними были просветы и сквозь них проглядывало голубое небо. Оно казалось таким ясным и синим, словно его вымыли к празднику. Запорошенные снегом деревья, камни,
пни, бурелом и молодые елочки покрылись белыми пушистыми капюшонами. На сухостойной лиственице сидела ворона. Она каркала, кивая
в такт
головою, и неизвестно, приветствовала ли она восходящее солнце или смеялась над нашей неудачей.
Одна из нерп вынырнула так близко от лодки, что гребцы едва не задели ее веслом по
голове. Она сильно испугалась и поспешно погрузилась
в воду. Глегола схватил ружье и выстрелил
в то место, где только что была
голова животного. Пуля булькнула и
вспенила воду. Через минуты две-три нерпа снова появилась, но уже дальше от лодки. Она с недоумением глядела
в нашу сторону и, казалось, не понимала,
в чем дело. Снова выстрел и снова промах. На этот раз нерпа исчезла совсем. Она поняла об угрожающей ей опасности.
Вахтенный приподнимает конец доски, Гусев сползает с нее, летит вниз
головой, потом перевертывается
в воздухе и — бултых!
Пена покрывает его, и мгновение кажется он окутанным
в кружева, но прошло это мгновение — и он исчезает
в волнах.
Низ
пня, превратившийся
в уголь, изредка вспыхивая, освещал фигуру Антонова, с его седыми усами, красной рожей и орденами на накинутой шинели, чьи-нибудь сапоги,
голову или спину.
Совсем стало темно. Серафима натыкалась на
пни,
в лицо ей хлестали сухие ветви высоких кустов, кололи ее иглы хвои, она даже не отмахивалась.
В средине груди ныло,
в сердце нестерпимо жгло, ноги стали подкашиваться, Где-то на маленькой лужайке она упала как сноп на толстый пласт хвои, ничком, схватила
голову в руки отчаянным жестом и зарыдала, почти завыла. Ее всю трясло
в конвульсиях.
— Воробья можно. Злая птица, ехидная. Мысли у него
в голове, словно у жулика. Не любит, чтоб человеку было хорошо. Когда Христа
распинали, он жидам гвозди носил и кричал: «жив! жив!»…
На ту пору никто не сумел хорошо резака сделать: иной сдуру, как
пень,
в реку хлопнется, — а это уж не то, это называется паля, и за то пятнадцать кошек
в спину, чтоб она свое место знала и вперед
головы не совалась.
Убийце сына он не размозжил
головы шестопером; нет, взяв его
в плен, он привязал к хвосту коня и по
пням, по камням примчал
в лес на съедение волкам.
Глаза Подачкиной выкатились наружу,
голова ее тряслась под лад частых движений муфты, сильнее и сильнее, скорей и скорей, вместе с гневом ее; шаги ее участились; наконец, она осипла, залилась, захлебнулась, закашлялась и стала
в пень посреди снежного бугра.
Как придет
в голову человеку, которого заставляют клясться крестом и Евангелием, что крест оттого и свят, что на нем
распяли того, кто запрещал клясться, и что присягающий, может быть, целует, как святыню, то самое место, где ясно и определенно сказано: не клянитесь никак.
Мы так привыкли к тому, по меньшей мере странному толкованию, что фарисеи и какие-то злые иудеи
распяли Христа, что тот простой вопрос о том, где же были те не фарисеи и не злые, а настоящие иудеи, державшие закон, и не приходит нам
в голову. Стоит задать себе этот вопрос, чтобы всё стало совершенно ясно. Христос — будь он бог или человек — принес свое учение
в мир среди народа, державшегося закона, определявшего всю жизнь людей и называвшегося законом бога. Как мог отнестись к этому закону Христос?