Неточные совпадения
— Да и вообще ваше поведение… — продолжал жестоким тоном Шульгович. — Вот вы
в прошлом году, не успев прослужить и года, просились, например,
в отпуск. Говорили что-то такое о болезни вашей матушки, показывали там письмо какое-то от нее. Что ж, я не смею, понимаете ли — не смею не верить своему офицеру. Раз вы говорите — матушка, пусть будет матушка. Что ж, всяко
бывает. Но знаете — все это как-то одно к одному, и, понимаете…
Но зато первая рота, государева,
в скором времени ответила третьей — знаменной, поистине великолепным зрелищем, которое называлось «Похороны штыка» и, кажется, было наследственным, преемственным. «Жеребцы» не пожалели ни времени, ни хлопот и набрали,
бывая по воскресеньям
в отпуску, множество бутафорского материала.
Сорин. Значит, опять всю ночь будет выть собака. Вот история, никогда
в деревне я не жил, как хотел.
Бывало, возьмешь
отпуск на двадцать восемь дней и приедешь сюда, чтобы отдохнуть и все, но тут тебя так доймут всяким вздором, что уж с первого дня хочется вон. (Смеется.) Всегда я уезжал отсюда с удовольствием… Ну, а теперь я
в отставке, деваться некуда,
в конце концов. Хочешь — не хочешь, живи…
Когда же он изредка приходил
в отпуск, то Аглая Федоровна с вечера субботы до вечера воскресенья выговаривала ему о том, каковы
бывают дурные мальчики и какими должны быть хорошие мальчики, о пользе труда и науки, о мудрости опыта,
в которую надо слепо верить, а впоследствии благодарить за преподанные уроки, и о прочем.
— Соседка тут была около нас, бедная дворянка, — отвечал он, — так за сына ее изволила выйти, молодого офицера, всего еще
в прапорщичьем чине, и так как крестником нашей старой госпоже приходился, приехал тогда
в отпуск, является: «Маменька да маменька крестная, не оставьте вашими милостями, позвольте
бывать у вас».
Пора, однако, и на корвет. Пять дней
отпуска кончились, и на следующее раннее утро, после возвращения из Бютензорга, доктор и Ашанин, заплатив изрядную сумму по счету
в гостинице, уехали из Батавии. Они побродили по нижнему городу,
побывали в китайских лавках и, наконец, подъехали к пристани. Лодочники-малайцы наперерыв предлагали свои услуги.
— Не могу вам совсем объяснить, ваше величество… Он, приехав
в Москву, только и
бывал у нас, а, между тем, ему так не хотелось уезжать, что он даже просрочил
отпуск, когда же мы поехали сюда, он тотчас же вернулся тоже… Когда я не смотрю на него, он не сводит с меня глаз… и вообще, когда человек любит, это чувствуется тем, кого он любит.
— Дай Бог. Могу сказать вам по секрету: нас известили, что здесь живут польские эмиссары, совращают здешних поляков; мне тайно поручено… Признаюсь, поручение неприятное, тяжелое, фискальное… Сами рассудите, все-таки компатриоты… Я должен следить нити заговора
в разных губерниях и здесь. Впрочем, моей миссии никто здесь не знает, числюсь
в отпуску,
бываю на обедах, на вечерах у гостеприимных москалей, танцую до упаду.
Такие разговоры происходили каждый день с небольшими изменениями, и Александру Васильевичу приходилось даже ложью, не бывшей
в его характере, успокаивать страдалицу. Себя он оправдывал совершенно подходящим к данному случаю правилом, что и ложь
бывает во спасение. После описанного нами разговора Глаша постоянно спрашивала его, написал ли он отцу, подал ли просьбу об
отпуске и когда он поедет. Александр Васильевич отвечал на первые два вопроса утвердительно, а на третий, что ей надо еще немного поправиться.