Неточные совпадения
Между тем в доме у Татьяны Марковны все шло
своим порядком. Отужинали и сидели в зале, позевывая. Ватутин рассыпался в вежливостях
со всеми, даже с Полиной Карповной, и с
матерью Викентьева, шаркая ножкой, любезничая и глядя так на каждую женщину, как будто готов был всем ей пожертвовать. Он
говорил, что дамам надо стараться делать «приятности».
— Но ты был один, ты сам
говорил мне, и хоть бы этот Lambert; ты это так очертил: эта канарейка, эта конфирмация
со слезами на груди и потом, через какой-нибудь год, он о
своей матери с аббатом…
Лет до десяти я не замечал ничего странного, особенного в моем положении; мне казалось естественно и просто, что я живу в доме моего отца, что у него на половине я держу себя чинно, что у моей
матери другая половина, где я кричу и шалю сколько душе угодно. Сенатор баловал меня и дарил игрушки, Кало носил на руках, Вера Артамоновна одевала меня, клала спать и мыла в корыте, m-me Прово водила гулять и
говорила со мной по-немецки; все шло
своим порядком, а между тем я начал призадумываться.
Я, конечно, ничего ни с кем не
говорил, но отец с
матерью что-то заметили и без меня. Они тихо
говорили между собой о «пане Александре», и в тоне их было слышно искреннее сожаление и озабоченность. Кажется, однако, что на этот раз Бродский успел справиться
со своим недугом, и таким пьяным, как других письмоводителей, я его не видел. Но все же при всей детской беспечности я чувствовал, что и моего нового друга сторожит какая-то тяжелая и опасная драма.
Мать поднялась
со своего места и, торопливо убирая зачем-то работу
со стола,
говорила растерянно...
Удивленная
мать с каким-то странным чувством слушала этот полусонный, жалобный шепот… Ребенок
говорил о
своих сонных грезах с такою уверенностью, как будто это что-то реальное. Тем не менее
мать встала, наклонилась к мальчику, чтобы поцеловать его, и тихо вышла, решившись незаметно подойти к открытому окну
со стороны сада.
Обогащенный новыми книгами и новыми впечатлениями, которые сделались явственнее в тишине уединения и ненарушимой свободы, только после чурасовской жизни вполне оцененной мною, я беспрестанно разговаривал и о том и о другом с
своей матерью и с удовольствием замечал, что я стал старше и умнее, потому что
мать и другие
говорили, рассуждали
со мной уже о том, о чем прежде и
говорить не хотели.
Наконец
мать обратила на нас внимание и стала
говорить с нами, то есть собственно
со мною, потому что сестра была еще мала и не могла понимать ее слов, даже скоро ушла в детскую к
своей няне.
Мне особенно было неприятно, когда
мать, рассуждая
со мной, как с большим, вдруг переменяла склад
своей речи и начинала
говорить, применяясь к моему детскому возрасту.
Все время, как я ее знал, она, несмотря на то, что любила меня всем сердцем
своим, самою светлою и ясною любовью, почти наравне с
своею умершею
матерью, о которой даже не могла вспоминать без боли, — несмотря на то, она редко была
со мной наружу и, кроме этого дня, редко чувствовала потребность
говорить со мной о
своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня.
Отцы и
матери смотрели на детей
со смутным чувством, где недоверие к молодости, привычное сознание
своего превосходства над детьми странно сливалось с другим чувством, близким уважению к ним, и печальная, безотвязная дума, как теперь жить, притуплялась о любопытство, возбужденное юностью, которая смело и бесстрашно
говорит о возможности другой, хорошей жизни.
— Vous voilà comme toujours, belle et parée! [Вот и вы, как всегда, красивая и нарядная! (франц.)] —
говорит он, обращаясь к имениннице. И, приятно округлив правую руку, предлагает ее Агриппине Алексеевне, отрывая ее таким образом от сердца нежно любящей
матери, которая не иначе как
со слезами на глазах решается доверить
свое дитя когтям этого оплешивевшего от старости коршуна. Лев Михайлыч, без дальнейших церемоний, ведет
свою даму прямо к роялю.
— Оно, —
говорит, — это так и надлежит, чтобы это мучение на мне кончилось, чем еще другому достанется, потому что я, —
говорит, — хорошего рода и настоящее воспитание получил, так что даже я еще самым маленьким по-французски богу молился, но я был немилостивый и людей мучил, в карты
своих крепостных проигрывал;
матерей с детьми разлучал; жену за себя богатую взял и
со света ее сжил, и, наконец, будучи во всем сам виноват, еще на бога возроптал: зачем у меня такой характер?
— Ах, детки, детки! —
говорит он, — и жаль вас, и хотелось бы приласкать да приголубить вас, да, видно, нечего делать — не судьба! Сами вы от родителей бежите,
свои у вас завелись друзья-приятели, которые дороже для вас и отца с
матерью. Ну, и нечего делать! Подумаешь-подумаешь — и покоришься. Люди вы молодые, а молодому, известно, приятнее с молодым побыть, чем
со стариком ворчуном! Вот и смиряешь себя, и не ропщешь; только и просишь отца небесного: твори, Господи, волю
свою!
Елена Андреевна. Неблагополучно в этом доме. Ваша
мать ненавидит все, кроме
своих брошюр и профессора; профессор раздражен, мне не верит, вас боится; Соня злится на отца, злится на меня и не
говорит со мною вот уже две недели; вы ненавидите мужа и открыто презираете
свою мать; я раздражена и сегодня раз двадцать принималась плакать… Неблагополучно в этом доме.
С намерением приучить меня к мысли о разлуке
мать беспрестанно
говорила со мной о гимназии, об ученье, непременно хотела впоследствии отвезти меня в Москву и отдать в университетский благородный пансион, куда некогда определила она, будучи еще семнадцатилетней девушкой, прямо из Уфы,
своих братьев.
Я никогда до того времени не замечал такой изменчивости в настроении
матери. То и дело, обращаясь к
своему болезненному состоянию, она
со слезами в голосе прижимала руку к левой груди и
говорила: «Рак». От этой мысли не могли ее отклонить ни мои уверения, ни слова навещавшего ее орловского доктора В. И. Лоренца, утверждавшего, что это не рак. В другую минуту
мать предавалась мечте побывать в родном Дармштадте, где осталась старшая сестра Лина Фет.
мне не раз приходилось уже
говорить о наших поездках к родным, которые отец считал обязательными
со стороны приличия или пристойности, как он выражался. Бедная
мать, проводившая большую часть времени в постели, только чувствуя себя лучше по временам, выезжала лишь поблизости и едва ли не в один дом Борисовых. Зато отец счел бы великим упущением не съездить за Волхов, верст за сто к неизменной куме
своей Любови Неофитовне и не представить ей вышедшую из института дочь, падчерицу и меня — студента.
— Началась, —
говорит, — эта дрянная и недостойная разума человеческого жизнь с того дня, как первая человеческая личность оторвалась от чудотворной силы народа, от массы,
матери своей, и сжалась
со страха перед одиночеством и бессилием
своим в ничтожный и злой комок мелких желаний, комок, который наречён был — «я». Вот это самое «я» и есть злейший враг человека! На дело самозащиты
своей и утверждения
своего среди земли оно бесполезно убило все силы духа, все великие способности к созданию духовных благ.
Во всю болезнь
матери он не хотел идти прочь от ее постели; сидел, стоял подле нее; глядел беспрестанно ей в глаза; спрашивал: «Лучше ли тебе, милая?» — «Лучше, лучше», —
говорила она, пока
говорить могла, — смотрела на него: глаза ее наполнялись слезами — смотрела на небо — хотела ласкать любимца души
своей и боялась, чтобы ее болезнь не пристала к нему — то
говорила с улыбкою: «Сядь подле меня», то
говорила со вздохом: «Поди от меня!..» Ах!
Он
говорил очень много: нежно с Наташей и почтительно
со стариками; между прочим, он предложил, чтоб настоящее событие, то есть данное слово и благословение, остались покуда для всех неизвестными; что он воротится через несколько дней, привезет кольцо
своей матери, которое бережет и чтит, как святыню, и надеется, что обожаемая его невеста наденет это колечко на
свой пальчик и подарит его таким же кольцом.
Намерение отложить свадьбу на год, которого старик Болдухин не одобрял, вероятно, должно было встретить сильное сопротивление
со стороны жениха; если и Наташа, с которой
мать об этом не
говорила, не выразит особенного желания на такую длинную отсрочку, то одной Варваре Михайловне нельзя будет поставить на
своем.
Она рассказывала
матери про князя, чтобы не
говорить со мной. Лицо у нее горело, и, чтобы скрыть
свое волнение, она низко, точно близорукая, нагнулась к столу и делала вид, что читает газету. Мое присутствие было неприятно. Я простился и пошел домой.
— Противности, —
говорю, — сударыня, от меня никогда никакой не было, а что всякой
матери, хоть бы и крестьянке,
свое дитятко болезно. Если,
говорю, Егор Парменыч станет ее у меня в заделье тянуть и не ослободит ее, так я,
говорю, пойду к асправнику: вся его воля, что хочет, то
со мною и делает.
Солдат пошел
со мной, да так скоро, что я бегом за ним не поспевал. Вот пришли мы в
свой дом. Солдат помолился богу и
говорит: «Здравствуйте!» Потом разделся, сел на конник и стал оглядывать избу и
говорит: «Что ж, у вас семьи только-то?»
Мать оробела и ничего не
говорит, только смотрит на солдата. Он и
говорит: «Где ж матушка?» — а сам заплакал. Тут
мать подбежала к отцу и стала его целовать. И я тоже взлез к нему на колени и стал его обшаривать руками. А он перестал плакать и стал смеяться.
Елена Андреевна. Неблагополучно в этом доме. Ваша
мать ненавидит все, кроме
своих брошюр и профессора; профессор раздражен, мне не верит, вас боится; Соня злится на отца и не
говорит со мною; вы ненавидите мужа и открыто презираете
свою мать; я нудная, тоже раздражена и сегодня раз двадцать принималась плакать. Одним словом, война всех против всех. Спрашивается, какой смысл в этой войне, к чему она?
Потом она вспомнила
мать… Ей известно было, что государыня посылала наведаться о цыганке Мариуле:
говорили, что бедной лучше, что она уж не кусается… Сердце Мариорицы облилось кровью при этой мысли. Чем же помочь?.. Фатализм увлек и
мать в бездну, где суждено было пасть дочери. Никто уж не поможет, кроме бога. Его и молит
со слезами Мариорица облегчить участь несчастной, столько ее любившей. Запиской, которую оставляет при письме к государыне, завещает Мариуле все
свое добро.
— И все-то ей это доступно, если
мать умрет, все ее будет, княжна, богатая, красавица, —
со злобой
говорила о
своей подруге детства Татьяна.
«Начать ли сейчас этот разговор, решить этот вопрос так или иначе, сбросить
со своей души эту тяжесть, или подождать,
поговорить с
матерью, попросить ее подготовить отца и действовать исподволь?» — вот вопросы, которые гвоздем сидели в голове молодого Савина.