Неточные совпадения
Раскольников,
говоря это, хоть и смотрел на
Соню, но уж не заботился более: поймет она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то мрачном восторге. (Действительно, он слишком долго ни
с кем не
говорил!)
Соня поняла, что этот мрачный катехизис [Катехизис — краткое изложение христианского вероучения в виде вопросов и ответов.] стал его верой и законом.
—
Говорите лучше прямо, чего вам надобно! — вскричала
с страданием
Соня, — вы опять на что-то наводите… Неужели вы только затем, чтобы мучить, пришли!
Катерина Ивановна хоть и постаралась тотчас же сделать вид, что
с пренебрежением не замечает возникшего в конце стола смеха, но тотчас же, нарочно возвысив голос, стала
с одушевлением
говорить о несомненных способностях Софьи Семеновны служить ей помощницей, «о ее кротости, терпении, самоотвержении, благородстве и образовании», причем потрепала
Соню по щечке и, привстав, горячо два раза ее поцеловала.
— Позвольте спросить, — вдруг встала
Соня, — вы ей что изволили
говорить вчера о возможности пенсиона? Потому, она еще вчера
говорила мне, что вы взялись ей пенсион выхлопотать. Правда это-с?
Соня в изумлении смотрела на него. Странен показался ей этот тон; холодная дрожь прошла было по ее телу, но чрез минуту она догадалась, что и тон и слова эти — все было напускное. Он и говорил-то
с нею, глядя как-то в угол и точно избегая заглянуть ей прямо в лицо.
— А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то
с чем будешь? — восклицала
Соня. — Разве это теперь возможно? Ну как ты
с матерью будешь
говорить? (О,
с ними-то,
с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! — вскрикнула она, — ведь он уже это все знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что
с тобой теперь будет!
— Да ведь и я знаю, что не вошь, — ответил он, странно смотря на нее. — А впрочем, я вру,
Соня, — прибавил он, — давно уже вру… Это все не то; ты справедливо
говоришь. Совсем, совсем, совсем тут другие причины!.. Я давно ни
с кем не
говорил,
Соня… Голова у меня теперь очень болит.
Лежал я тогда… ну, да уж что! лежал пьяненькой-с, и слышу,
говорит моя
Соня (безответная она, и голосок у ней такой кроткий… белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое),
говорит: «Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти?» А уж Дарья Францовна, женщина злонамеренная и полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась.
— Так не оставишь меня,
Соня? —
говорил он, чуть не
с надеждой смотря на нее.
— Ах, Господи, какое
с его стороны великодушие! — крикнула Татьяна Павловна. — Голубчик
Соня, да неужели ты все продолжаешь
говорить ему вы? Да кто он такой, чтоб ему такие почести, да еще от родной своей матери! Посмотри, ведь ты вся законфузилась перед ним, срам!
Соня. Нет, мы посидим… Ты в меланхолии, мамашка? Милая моя мамашка! Садись… вот так. Дай мне обнять тебя… вот так… Ну,
говори теперь, что
с тобой?
Соня (смеясь). Мне почему-то кажется, что вы
говорите грустные вещи
с удовольствием.
Соня(торопливо, няне). Там, нянечка, мужики пришли. Поди
поговори с ними, а чай я сама… (Наливает чай.)
Соня. В комнате у дяди Вани. Что-то пишет. Я рада, что дядя Ваня ушел, мне нужно
поговорить с тобою.
Елена Андреевна. У этого доктора утомленное, нервное лицо. Интересное лицо.
Соне, очевидно, он нравится, она влюблена в него, и я ее понимаю. При мне он был здесь уже три раза, но я застенчива и ни разу не
поговорила с ним как следует, не обласкала его. Он подумал, что я зла. Вероятно, Иван Петрович, оттого мы
с вами такие друзья, что оба мы нудные, скучные люди! Нудные! Не смотрите на меня так, я этого не люблю.
Соня отвергала всех,
с кем знакомил ее Тамара, за что он и бил ее смертным боем. Все это доходило до Тамбова, а может быть, и до Григория Ивановича. Он и слова не
говорил и только заставил Надю поклясться, что она никогда не пойдет на сцену.
Каждый раз, как тетя
Соня выходила из детских комнат и спустя несколько времени возвращалась назад, она всегда встречалась
с голубыми глазами племянницы; глаза эти пытливо, беспокойно допрашивали и как бы
говорили ей: «Ты, тетя, ты ничего, я знаю; а вот что там будет, что пап́а и мам́а
говорят…»
— Ты смотри же, не
говори маме, — сказала Катя
Соне, отправляясь
с ней спать. — Володя привезет нам из Америки золота и слоновой кости, а если ты скажешь маме, то его не пустят.
Долго после этого мы ничего не
говорили друг
с другом, и оба обращались к
Соне.
Он зашевелил губами, передразнивая меня, будто я
говорила уже так тихо, что ничего нельзя было слышать. Увидев тарелку
с вишнями, он как будто украдкой схватил ее, пошел к
Соне под липу и сел на ее куклы.
Соня рассердилась сначала, но он скоро помирился
с ней, устроив игру, в которой он
с ней наперегонки должен был съедать вишни.
— Проверить! —
говорит Гриша,
с ненавистью глядя на
Соню.
Соня. Вам хочется знать? Идите сюда… (Отводит ее немного в сторону.) Извольте, я скажу… Слишком чисто у меня сегодня на душе, чтобы я могла
говорить с вами и продолжать скрывать. Вот возьмите! (Подает письмо.) Это я нашла в саду. Юлечка, пойдемте! (Уходит
с Юлей в левую дверь.)
Соня (узнав Хрущова, радостно вскрикивает). Михаил Львович! (Идет к нему.) Михаил Львович! (Орловскому.) Уйдите, крестненький, мне
поговорить с ним нужно. (Хрущову.) Михаил Львович, вы сказали, что полюбите другую… (Орловскому.) Уйдите, крестненький… (Хрущову.) Я теперь другая… Я хочу одну только правду… Ничего, ничего, кроме правды! Я люблю, люблю вас… люблю…
— Только, ради бога, не
говорите маме… Вообще никому не
говорите, потому что тут секрет. Не дай бог, узнает мама, то достанется и мне, и
Соне, и Пелагее… Ну, слушайте.
С папой я и
Соня видимся каждый вторник и пятницу. Когда Пелагея водит нас перед обедом гулять, то мы заходим в кондитерскую Апфеля, а там уж нас ждет папа… Он всегда в отдельной комнатке сидит, где, знаете, этакий мраморный стол и пепельница в виде гуся без спины…
Через минуту вошла
Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд
говорили с глазу на глаз и о своей любви.
— Ну, этого ты никак не знаешь, — сказал Николай; — но мне надо
поговорить с ней. Что́ за прелесть, эта
Соня! — прибавил он улыбаясь.
Наряд
Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все
говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно-энергическом настроении. Какой-то внутренний голос
говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки
с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
—
Соня! — сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины, — верно, Вера
с тобой
говорила после обеда? Да?
— Посмотрим, кто кого оставит, — отвечала
Соня, бегло взглянув на мать, как будто ей совестно было
говорить при ней, — посмотрим, кто кого оставит, — продолжала она. — За себя я не боюсь и за Сережу тоже! (Сережа ходил по комнате и размышлял о том, как ему завтра заказать платье — самому пойти или послать за портным; его не интересовал разговор
Сони с отцом…) —
Соня засмеялась.
Что́ ж мне делать,
Соня? —
говорила Наташа
с счастливым и испуганным лицом.
Николай сидел далеко от
Сони, подле Жюли Карагиной, и опять
с тою же невольною улыбкой что-то
говорил с ней.
— Он лучше всех вас, — вскрикнула Наташа, приподнимаясь. — Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что́ это, что́ это!
Соня, за что́? Уйдите!.. — И она зарыдала
с таким отчаянием,
с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять
говорить; но Наташа закричала: — «Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете!» — И опять бросилась на диван.
— Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь
говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? — кричала Наташа. —
Соня, уйди, я не хочу
с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, — злобно кричала Наташа сдержанно-раздраженным и отчаянным голосом.
Соня разрыдалась, и выбежала из комнаты.
Наташа не
говорила больше
с Соней и избегала ее.
С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
— Посмотри, вот Аленина, —
говорила Соня, —
с матерью кажется!
Соня была взволнована не меньше своей подруги и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она рыдая целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» думала она. Поплакав,
поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату.
Соня рядом
с ней стояла у полуотворенной двери.
«Да, может быть, я и люблю бедную девушку —
говорил сам себе Николай, — чтó ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что
Соня бедна, то я и не могу любить ее, — думал он, — не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное
с ней я буду счастливее, чем
с какою нибудь куклой Жюли. Я не могу приказывать своему чувству», —
говорил он сам себе. «Ежели я люблю
Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».
Перед
Соней и
с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно
говорила, как о деле решенном, что всё, что́ было прежде, — было ребячество, про которое не стоило и
говорить, и которое давно было забыто.
Княжна Марья отложила свой отъезд.
Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и, не переставая,
говорила с ней,
говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Отец
с матерью больше не
говорили об этом деле
с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе
Соню и
с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманиваньи сына и в неблагодарности.
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом между прочим графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе
с ними. Положение его было очень опасное, но теперь доктор
говорит, что есть больше надежды.
Соня и Наташа как сиделки ухаживают за ним.
— Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не
говорила, но ты дурно
с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas, как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливою без
Сони, — продолжала Наташа. — Теперь я так рада, ну, беги к ней.
— Но ты подумай, что́ ты делаешь, —
говорила Соня, — я не могу этого так оставить. Эти тайные письма… Как ты могла его допустить до этого? —
говорила она
с ужасом и
с отвращением, которое она
с трудом скрывала.
— Помнишь ты, —
с испуганным и торжественным лицом
говорила Соня, — помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, чтò я видела?…
— Вот ты,
Соня,
говорила разные глупости про него, — начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым
говорят дети, когда хотят, чтоб их похвалили. — Мы объяснились
с ним нынче.
Он про хозяйство умел
говорить с графом и про наряды
с графиней и Наташей, и про альбомы и канву
с Соней.
В день отъезда графа,
Соня с Наташей были званы на большой обед к Курагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась
с Анатолем, и
Соня заметила, что Наташа
говорила с ним что-то, желая не быть услышанною, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая
с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
Соня сидела тут же и ее мучило любопытство о том, о чем
говорили князь Андрей
с Наташей.
Наташа тихо затворила дверь и отошла
с Соней к окну, не понимая еще того, чтò ей
говорили.
Я видела, что он лежит на постели, —
говорила она, при каждой подробности делая жест рукою
с поднятым пальцем, — и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, —
говорила Соня, убеждаясь по мере того, как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда.