Неточные совпадения
Хлестаков. Возьмите, возьмите; это порядочная сигарка. Конечно, не то, что в Петербурге. Там, батюшка, я куривал сигарочки по двадцати пяти рублей сотенка, просто ручки потом
себе поцелуешь, как выкуришь. Вот огонь, закурите. (
Подает ему свечу.)
Лука Лукич (хватаясь за карманы, про
себя).Вот те штука, если нет! Есть, есть! (Вынимает и
подает, дрожа, ассигнации.)
Охотно
подавал подчиненным левую руку, охотно улыбался и не только не позволял
себе ничего утверждать слишком резко, но даже любил, при докладах, употреблять выражения вроде:"Итак, вы изволили сказать"или:"Я имел уже честь доложить вам"и т. д.
— Это, брат, не то, что с «кособрюхими» лбами тяпаться! нет, тут, брат, ответ
подай: каков таков человек? какого чину и звания? — гуторят они меж
собой.
После того господин градоначальник сняли с
себя собственную голову и
подали ее мне.
Обеспамятев от страха и притом будучи отягощен спиртными напитками, стоял я безмолвен у порога, как вдруг господин градоначальник поманили меня рукою к
себе и
подали мне бумажку.
Начальство же кругом
себя видим неискусное, ко взысканию
податей строгое, к подаянию же помощи мало поспешное.
«Да, может быть, и это неприятно ей было, когда я
подала ему плед. Всё это так просто, но он так неловко это принял, так долго благодарил, что и мне стало неловко. И потом этот портрет мой, который он так хорошо сделал. А главное — этот взгляд, смущенный и нежный! Да, да, это так! — с ужасом повторила
себе Кити. — Нет, это не может, не должно быть! Он так жалок!» говорила она
себе вслед за этим.
Нахмуренный вернулся он в свой номер и, подсев к Яшвину, вытянувшему свои длинные ноги на стул и пившему коньяк с сельтерской водой, велел
себе подать того же.
— Я хочу предостеречь тебя в том, — сказал он тихим голосом, — что по неосмотрительности и легкомыслию ты можешь
подать в свете повод говорить о тебе. Твой слишком оживленный разговор сегодня с графом Вронским (он твердо и с спокойною расстановкой выговорил это имя) обратил на
себя внимание.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что будет, то будет! Скажу правду. Да с ним не может быть неловко. Вот он, сказала она
себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на
себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и
подала руку.
― А! что ж опоздал? ― улыбаясь сказал князь,
подавая ему руку через плечо. ― Что Кити? ― прибавил он, поправляя салфетку, которую заткнул
себе за пуговицу жилета.
«Впрочем, это дело кончено, нечего думать об этом», сказал
себе Алексей Александрович. И, думая только о предстоящем отъезде и деле ревизии, он вошел в свой нумер и спросил у провожавшего швейцара, где его лакей; швейцар сказал, что лакей только что вышел. Алексей Александрович велел
себе подать чаю, сел к столу и, взяв Фрума, стал соображать маршрут путешествия.
Он отхлебнул и сказал как будто про
себя: «Да, бывало!» Это восклицание
подало мне большие надежды.
— Щи, моя душа, сегодня очень хороши! — сказал Собакевич, хлебнувши щей и отваливши
себе с блюда огромный кусок няни, известного блюда, которое подается к щам и состоит из бараньего желудка, начиненного гречневой кашей, мозгом и ножками. — Эдакой няни, — продолжал он, обратившись к Чичикову, — вы не будете есть в городе, там вам черт знает что
подадут!
Собакевич все слушал, наклонивши голову, — и что, однако же, при всей справедливости этой меры она бывает отчасти тягостна для многих владельцев, обязывая их взносить
подати так, как бы за живой предмет, и что он, чувствуя уважение личное к нему, готов бы даже отчасти принять на
себя эту действительно тяжелую обязанность.
— Я
подал от
себя также просьбу, затем, чтобы напомнить, что существует ближайший наследник…
Чичиков постарался объяснить, что его соболезнование совсем не такого рода, как капитанское, и что он не пустыми словами, а делом готов доказать его и, не откладывая дела далее, без всяких обиняков, тут же изъявил готовность принять на
себя обязанность платить
подати за всех крестьян, умерших такими несчастными случаями. Предложение, казалось, совершенно изумило Плюшкина. Он, вытаращив глаза, долго смотрел на него и наконец спросил...
— Да что в самом деле… как будто точно сурьезное дело; да я в другом месте нипочем возьму. Еще мне всякий с охотой сбудет их, чтобы только поскорей избавиться. Дурак разве станет держать их при
себе и платить за них
подати!
И даже нельзя было сказать ничего такого, что бы
подало намек на это, а говорили вместо того: «этот стакан нехорошо ведет
себя» или что-нибудь вроде этого.
Он поскорей звонит. Вбегает
К нему слуга француз Гильо,
Халат и туфли предлагает
И
подает ему белье.
Спешит Онегин одеваться,
Слуге велит приготовляться
С ним вместе ехать и с
собойВзять также ящик боевой.
Готовы санки беговые.
Он сел, на мельницу летит.
Примчались. Он слуге велит
Лепажа стволы роковые
Нести за ним, а лошадям
Отъехать в поле к двум дубкам.
Но мой Онегин вечер целой
Татьяной занят был одной,
Не этой девочкой несмелой,
Влюбленной, бедной и простой,
Но равнодушною княгиней,
Но неприступною богиней
Роскошной, царственной Невы.
О люди! все похожи вы
На прародительницу Эву:
Что вам дано, то не влечет;
Вас непрестанно змий зовет
К
себе, к таинственному древу;
Запретный плод вам
подавай,
А без того вам рай не рай.
Сколько я ни спрашивала, больше она мне ничего не сказала, только приказала
подать столик, пописала еще что-то, при
себе приказала запечатать письмо и сейчас же отправить. После уж все пошло хуже да хуже.
Сам с своими козаками производил над ними расправу и положил
себе правилом, что в трех случаях всегда следует взяться за саблю, именно: когда комиссары [Комиссары — польские сборщики
податей.] не уважили в чем старшин и стояли пред ними в шапках, когда поглумились над православием и не почтили предковского закона и, наконец, когда враги были бусурманы и турки, против которых он считал во всяком случае позволительным поднять оружие во славу христианства.
Когда же полковой писарь
подал условие и гетьман приложил свою властную руку, он снял с
себя чистый булат, дорогую турецкую саблю из первейшего железа, разломил ее надвое, как трость, и кинул врозь, далеко в разные стороны оба конца, сказав...
Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду не
подать, что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, эта минута отчеканилась в нем навеки; он понять не мог, откуда он взял столько хитрости, тем более что ум его как бы померкал мгновениями, а тела своего он почти и не чувствовал на
себе… Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.
— Лжешь, ничего не будет! Зови людей! Ты знал, что я болен, и раздражить меня хотел, до бешенства, чтоб я
себя выдал, вот твоя цель! Нет, ты фактов
подавай! Я все понял! У тебя фактов нет, у тебя одни только дрянные, ничтожные догадки, заметовские!.. Ты знал мой характер, до исступления меня довести хотел, а потом и огорошить вдруг попами да депутатами [Депутаты — здесь: понятые.]… Ты их ждешь? а? Чего ждешь? Где?
Подавай!
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить
себя по ночам и не по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и
подать чистое, чем видеть грязь в доме.
Карандышев. Помилуйте, я у
себя дома. Я знаю, что делаю. (Громко.)
Подайте шампанского!
Марья Ивановна встала и почтительно ее благодарила. Все в неизвестной даме невольно привлекало сердце и внушало доверенность. Марья Ивановна вынула из кармана сложенную бумагу и
подала ее незнакомой своей покровительнице, которая стала читать ее про
себя.
Я надел тулуп и сел верхом, посадив за
собою Савельича. «Вот видишь ли, сударь, — сказал старик, — что я недаром
подал мошеннику челобитье: вору-то стало совестно, хоть башкирская долговязая кляча да овчинный тулуп не стоят и половины того, что они, мошенники, у нас украли, и того, что ты ему сам изволил пожаловать; да все же пригодится, а с лихой собаки хоть шерсти клок».
Княжна молча встала с кресла и первая вышла из гостиной. Все отправились вслед за ней в столовую. Казачок в ливрее с шумом отодвинул от стола обложенное подушками, также заветное, кресло, в которое опустилась княжна; Катя, разливавшая чай, первой ей
подала чашку с раскрашенным гербом. Старуха положила
себе меду в чашку (она находила, что пить чай с сахаром и грешно и дорого, хотя сама не тратила копейки ни на что) и вдруг спросила хриплым голосом...
Полчаса спустя служанка
подала Анне Сергеевне записку от Базарова; она состояла из одной только строчки: «Должен ли я сегодня уехать — или могу остаться до завтра?» — «Зачем уезжать? Я вас не понимала — вы меня не поняли», — ответила ему Анна Сергеевна, а сама подумала: «Я и
себя не понимала».
Наша пыль тебе глаза выест, наша грязь тебя замарает, да ты и не дорос до нас, ты невольно любуешься
собою, тебе приятно самого
себя бранить; а нам это скучно — нам других
подавай! нам других ломать надо!
На следующий день, рано поутру, Анна Сергеевна велела позвать Базарова к
себе в кабинет и с принужденным смехом
подала ему сложенный листок почтовой бумаги. Это было письмо от Аркадия: он в нем просил руки ее сестры.
Лидия не пришла пить чай, не явилась и ужинать. В течение двух дней Самгин сидел дома, напряженно ожидая, что вот, в следующую минуту, Лидия придет к нему или позовет его к
себе. Решимости самому пойти к ней у него не было, и был предлог не ходить: Лидия объявила, что она нездорова, обед и чай
подавали для нее наверх.
«Сейчас все это и произойдет», — подумал он не совсем уверенно, а как бы спрашивая
себя. Анфимьевна отворила дверь. Варвара внесла поднос, шла она закусив губу, глядя на синий огонь спиртовки под кофейником. Когда она
подавала чашку, Клим заметил, что рука ее дрожит, а грудь дышит неровно.
В том, что говорили у Гогиных, он не услышал ничего нового для
себя, — обычная разноголосица среди людей, каждый из которых боится порвать свою веревочку, изменить своей «системе фраз». Он привык думать, что хотя эти люди строят мнения на фактах, но для того, чтоб не считаться с фактами. В конце концов жизнь творят не бунтовщики, а те, кто в эпохи смут накопляют силы для жизни мирной. Придя домой, он записал свои мысли, лег спать, а утром Анфимьевна, в платье цвета ржавого железа,
подавая ему кофе, сказала...
Женщину воспитали столь искусно, что она
подает вам
себя даже как бы музыкально, а овощи у них лучшие в мире, это всеми признано.
— Меня? Разве я за настроения моего поверенного ответственна? Я говорю в твоих интересах. И — вот что, — сказала она, натягивая перчатку на пальцы левой руки, — ты возьми-ка
себе Мишку, он тебе и комнаты приберет и книги будет в порядке держать, — не хочешь обедать с Валентином — обед
подаст. Да заставил бы его и бумаги переписывать, — почерк у него — хороший. А мальчишка он — скромный, мечтатель только.
И, не ожидая согласия Клима, он повернул его вокруг
себя с ловкостью и силой, неестественной в человеке полупьяном. Он очень интересовал Самгина своею позицией в кружке Прейса, позицией человека, который считает
себя умнее всех и
подает свои реплики, как богач милостыню. Интересовала набалованность его сдобного, кокетливого тела, как бы нарочно созданного для изящных костюмов, удобных кресел.
Красавина. А за что за другое, так тебе же хуже будет. Она честным манером вдовеет пятый год, теперь замуж идти хочет, и вдруг через тебя такая мараль пойдет. Она по всем правам на тебя прошение за свое бесчестье
подаст. Что тебе за это будет? Знаешь ли ты? А уж ты лучше, для облегчения
себя, скажи, что воровать пришел. Я тебе по дружбе советую.
«Как можно! А как не отдашь в срок? если дела пойдут плохо, тогда
подадут ко взысканию, и имя Обломова, до сих пор чистое, неприкосновенное…» Боже сохрани! Тогда прощай его спокойствие, гордость… нет, нет! Другие займут да потом и мечутся, работают, не спят, точно демона впустят в
себя. Да, долг — это демон, бес, которого ничем не изгонишь, кроме денег!
Но женитьба, свадьба — все-таки это поэзия жизни, это готовый, распустившийся цветок. Он представил
себе, как он ведет Ольгу к алтарю: она — с померанцевой веткой на голове, с длинным покрывалом. В толпе шепот удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и грациозно наклоненной головой,
подает ему руку и не знает, как ей глядеть на всех. То улыбка блеснет у ней, то слезы явятся, то складка над бровью заиграет какой-то мыслью.
Но человек
подал ему чашку чаю и поднос с кренделями. Он хотел подавить в
себе смущение, быть развязным и в этой развязности захватил такую кучу сухарей, бисквитов, кренделей, что сидевшая с ним рядом девочка засмеялась. Другие поглядывали на кучу с любопытством.
— Ну, ты никогда этак не кончишь, — сказал Илья Ильич, — поди-ка к
себе, а счеты
подай мне завтра, да позаботься о бумаге и чернилах… Этакая куча денег! Говорил, чтоб понемножку платить, — нет, норовит все вдруг… народец!
Он, наконец, остановился, уверенный, что она не уйдет от него. И она сбежала к нему несколько шагов,
подала руку и, смеясь, потащила за
собой.
— Слопали! — с изумлением произнесла она, ударив
себя по бедрам и глядя, как проворно уходили Яков и Егорка, оглядываясь на нее, как волки. — Что я утром к завтраку
подам?!
Вера, чувствуя, что не одолеет
себя, поспешила взять букет и
подала ей.
— Вы хотите принудить
себя уважать меня. Вы добры и великодушны; вам жаль бедную, падшую… и вы хотите поднять ее… Я понимаю ваше великодушие, Иван Иванович, но не хочу его. Мне нужно, чтоб вы знали и… не отняли руки, когда я
подам вам свою.