Неточные совпадения
Услыхав это, Анна быстро села и закрыла лицо веером. Алексей Александрович видел, что она
плакала и не могла удержать не только слез, но и рыданий, которые
поднимали ее грудь. Алексей Александрович загородил ее собою, давая ей время оправиться.
Она
заплакала, потом с гордостью
подняла голову, отерла слезы и продолжала...
Я проворно соскочил, хочу
поднять его, дергаю за повод — напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв последнюю надежду; попробовал идти пешком — ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок
заплакал.
В дальнем углу залы, почти спрятавшись за отворенной дверью буфета, стояла на коленях сгорбленная седая старушка. Соединив руки и
подняв глаза к небу, она не
плакала, но молилась. Душа ее стремилась к богу, она просила его соединить ее с тою, кого она любила больше всего на свете, и твердо надеялась, что это будет скоро.
Марья Ивановна приняла письмо дрожащею рукою и,
заплакав, упала к ногам императрицы, которая
подняла ее и поцеловала. Государыня разговорилась с нею. «Знаю, что вы не богаты, — сказала она, — но я в долгу перед дочерью капитана Миронова. Не беспокойтесь о будущем. Я беру на себя устроить ваше состояние».
Мальчики ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и
подняла голову, прислушиваясь к чему-то. Незадолго пред этим сад был обильно вспрыснут дождем, на освеженной листве весело сверкали в лучах заката разноцветные капли. Лидия
заплакала, стирая пальцем со щек слезинки, губы у нее дрожали, и все лицо болезненно морщилось. Клим видел это, сидя на подоконнике в своей комнате. Он испуганно вздрогнул, когда над головою его раздался свирепый крик отца Бориса...
Айно шла за гробом одетая в черное, прямая, высоко
подняв голову, лицо у нее было неподвижное, протестующее, но она не
заплакала даже и тогда, когда гроб опустили в яму, она только приподняла плечи и согнулась немного.
Глаза Клима, жадно поглотив царя, все еще видели его голубовато-серую фигуру и на красивеньком лице — виноватую улыбку. Самгин чувствовал, что эта улыбка лишила его надежды и опечалила до слез. Слезы явились у него раньше, но это были слезы радости, которая охватила и
подняла над землею всех людей. А теперь вслед царю и затихавшему вдали крику Клим
плакал слезами печали и обиды.
Протяните руку падшему человеку, чтоб
поднять его, или горько
плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь.
Идти дальше, стараться объяснить его окончательно, значит, напиваться с ним пьяным, давать ему денег взаймы и потом выслушивать незанимательные повести о том, как он в полку нагрубил командиру или побил жида, не
заплатил в трактире денег,
поднял знамя бунта против уездной или земской полиции, и как за то выключен из полка или послан в такой-то город под надзор.
Маслова же ничего не сказала. На предложение председателя сказать то, что она имеет для своей защиты, она только
подняла на него глаза, оглянулась на всех, как затравленный зверь, и тотчас же опустила их и
заплакала, громко всхлипывая.
— Ну, вы меня на смех не смейте
подымать. Проповедник проповедником, а театр — театром. Для того, чтобы спастись, совсем не нужно сделать в аршин лицо и всё
плакать. Надо верить, и тогда будет весело.
— Мы очень хорошо понимаем, — сказал беззубый сердитый старик, не
поднимая глаз. — В роде как у банке, только мы
платить должны у срок. Мы этого не желаем, потому и так нам тяжело, а то, значит, вовсе разориться.
Ответа не было. Привалов
поднял глаза и увидел, как седой, сгорбившийся в одну ночь старик стоял у окна к нему спиной и тихо
плакал.
— Ничего не дам, а ей пуще не дам! Она его не любила. Она у него тогда пушечку отняла, а он ей по-да-рил, — вдруг в голос прорыдал штабс-капитан при воспоминании о том, как Илюша уступил тогда свою пушечку маме. Бедная помешанная так и залилась вся тихим
плачем, закрыв лицо руками. Мальчики, видя, наконец, что отец не выпускает гроб от себя, а между тем пора нести, вдруг обступили гроб тесною кучкой и стали его
подымать.
Алеша
поднял голову, сел и прислонился спиной к дереву. Он не
плакал, но лицо его выражало страдание, а во взоре виднелось раздражение. Смотрел он, впрочем, не на Ракитина, а куда-то в сторону.
[Господь да благословит вас, Гарибальди! (англ.)] женщины хватали руку его и целовали, целовали край его плаща — я это видел своими глазами, —
подымали детей своих к нему,
плакали…
Года через два-три исправник или становой отправляются с попом по деревням ревизовать, кто из вотяков говел, кто нет и почему нет. Их теснят, сажают в тюрьму, секут, заставляют
платить требы; а главное, поп и исправник ищут какое-нибудь доказательство, что вотяки не оставили своих прежних обрядов. Тут духовный сыщик и земский миссионер
подымают бурю, берут огромный окуп, делают «черная дня», потом уезжают, оставляя все по-старому, чтоб иметь случай через год-другой снова поехать с розгами и крестом.
— Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда на руки мне сына! — При сем слове
поднял пан Данило своего сына вверх и поднес к губам. — Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань
плакать! домой приедем! Приедем домой — мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
Доктор присутствовал при этой сцене немым свидетелем и только мог удивляться. Он никак не мог понять поведения Харитины. Разрешилась эта сцена неожиданными слезами. Харитина села прямо на пол и
заплакала. Доктор инстинктивно бросился ее
поднимать, как человека, который оступился.
Любовь Андреевна(тихо
плачет). Мальчик погиб, утонул… Для чего? Для чего, мой друг. (Тише.) Там Аня спит, а я громко говорю…
поднимаю шум… Что же, Петя? Отчего вы так подурнели? Отчего постарели?
Лиза подалась вперед, покраснела — и
заплакала, но не
подняла Марфы Тимофеевны, не отняла своих рук: она чувствовала, что не имела права отнять их, не имела права помешать старушке выразить свое раскаяние, участие, испросить у ней прощение за вчерашнее; и Марфа Тимофеевна не могла нацеловаться этих бедных, бледных, бессильных рук — и безмолвные слезы лились из ее глаз и глаз Лизы; а кот Матрос мурлыкал в широких креслах возле клубка с чулком, продолговатое пламя лампадки чуть-чуть трогалось и шевелилось перед иконой, в соседней комнатке за дверью стояла Настасья Карповна и тоже украдкой утирала себе глаза свернутым в клубочек клетчатым носовым платком.
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай
поднял наверх старую беду. Вот о чем
плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
Самое тяжелое положение получалось там, где семьи делились: или выданные замуж дочери уезжали в орду, или уезжали семьи, а дочери оставались. Так было у старого Коваля, где сноха Лукерья
подняла настоящий бунт. Семья, из которой она выходила замуж, уезжала, и Лукерья забунтовала. Сначала она все молчала и только
плакала потихоньку, а потом поднялась на дыбы, «як ведмедица».
— Слушай, Коля, это твое счастье, что ты попал на честную женщину, другая бы не пощадила тебя. Слышишь ли ты это? Мы, которых вы лишаете невинности и потом выгоняете из дома, а потом
платите нам два рубля за визит, мы всегда — понимаешь ли ты? — она вдруг
подняла голову, — мы всегда ненавидим вас и никогда не жалеем!
Слышал, как
плакал отец и утешал отчаявшуюся мать, как горячо она молилась,
подняв руки к небу.
Но в ту же минуту и засмеялась, — и
плакала и смеялась — все вместе. Мне тоже было и смешно и как-то… сладко. Но она ни за что не хотела
поднять ко мне голову, и когда я стал было отрывать ее личико от моего плеча, она все крепче приникала к нему и все сильнее и сильнее смеялась.
— Я не сержусь, — проговорила она робко,
подняв на меня такой светлый, такой любящий взгляд; потом вдруг схватила мою руку, прижала к моей груди лицо и отчего-то
заплакала.
В сердце ее вспыхнули тоска разочарования и — радость видеть Андрея. Вспыхнули, смешались в одно большое, жгучее чувство; оно обняло ее горячей волной, обняло,
подняло, и она ткнулась лицом в грудь Андрея. Он крепко сжал ее, руки его дрожали, мать молча, тихо
плакала, он гладил ее волосы и говорил, точно пел...
Действительно, когда я растормошил ее и заставил бежать, Маруся, заслышав мои шаги за собой, вдруг повернулась ко мне,
подняв ручонки над головой, точно для защиты, посмотрела на меня беспомощным взглядом захлопнутой пташки и громко
заплакала. Я совсем растерялся.
Может быть, этот взгляд был излишне суров, может быть, в нем выразилось отвращение, даже злорадное наслаждение ее испугом — если только не померещилось так со сна Марье Тимофеевне; но только вдруг, после минутного почти выжидания, в лице бедной женщины выразился совершенный ужас; по нем пробежали судороги, она
подняла, сотрясая их, руки и вдруг
заплакала, точь-в-точь как испугавшийся ребенок; еще мгновение, и она бы закричала.
И вдруг она опять задрожала и отшатнулась назад,
подымая пред собой, как бы в защиту, руку и приготовляясь опять
заплакать.
Она упала на церковный помост, склонив на него свое набеленное лицо, лежала долго и, по-видимому,
плакала; но,
подняв опять голову и привстав с колен, очень скоро оправилась и развлеклась.
Поп позвал меня к себе, и она тоже пошла с Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг
заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись с дядей, сейчас же начал говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку
поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
Он
плакал, каялся,
подымал образа, призывал священников.
И долго бы еще выла и завиралась старуха, если б Перепелицына и все приживалки с визгами и стенаниями не бросились ее
подымать, негодуя, что она на коленях перед нанятой гувернанткой. Настенька едва устояла на месте от испуга, а Перепелицына даже
заплакала от злости.
Снова поток слез оросил его пылающие щеки. Любонька жала его руку; он облил слезами ее руку и осыпал поцелуями. Она взяла письмо и спрятала на груди своей. Одушевление его росло, и не знаю, как случилось, но уста его коснулись ее уст; первый поцелуй любви — горе тому, кто не испытал его! Любонька, увлеченная, сама запечатлела страстный, долгий, трепещущий поцелуй… Никогда Дмитрий Яковлевич не был так счастлив; он склонил голову себе на руку, он
плакал… и вдруг…
подняв ее, вскрикнул...
Ариша, в одной рубашке, простоволосая, с
плачем ворвалась в комнату Татьяны Власьевны и
подняла весь дом на ноги.
— А-ох! — вздохнула еврейка и
подняла вверх глаза. — Бедная маменьке, бедная маменьке! Как же она будет скучать и
плакать! Через год мы тоже повезем в ученье своего Наума! Ох!
Женщины
плакали, глядя на него, мужчины, брезгливо сморщив лица, угрюмо ушли; мать урода сидела на земле, то пряча голову, то
поднимая ее и глядя на всех так, точно без слов спрашивала о чем-то, чего никто не понимал.
Сестра билась в судорогах, руки ее царапали землю,
поднимая белую пыль; она
плакала долго, больше месяца, а потом стала похожа на мать — похудела, вытянулась и начала говорить сырым, холодным голосом...
Она выпрямлялась, ждала, но патруль проходил мимо, не решаясь или брезгуя
поднять руку на нее; вооруженные люди обходили ее, как труп, а она оставалась во тьме и снова тихо, одиноко шла куда-то, переходя из улицы в улицу, немая и черная, точно воплощение несчастий города, а вокруг, преследуя ее, жалобно ползали печальные звуки: стоны,
плач, молитвы и угрюмый говор солдат, потерявших надежду на победу.
Шёпот Петрухи, вздохи умирающего, шорох нитки и жалобный звук воды, стекавшей в яму пред окном, — все эти звуки сливались в глухой шум, от него сознание мальчика помутилось. Он тихо откачнулся от стены и пошёл вон из подвала. Большое чёрное пятно вертелось колесом перед его глазами и шипело. Идя по лестнице, он крепко цеплялся руками за перила, с трудом
поднимал ноги, а дойдя до двери, встал и тихо
заплакал. Пред ним вертелся Яков, что-то говорил ему. Потом его толкнули в спину и раздался голос Перфишки...
Но тому было не стыдно: он бился на земле, как рыба, выхваченная из воды, а когда Фома
поднял его на ноги — крепко прижался к его груди, охватив его бока тонкими руками, и все
плакал…
Дело было перед последним моим экзаменом Я сел на порожке и читаю; вдруг, вижу я, за куртиной дядя стоит в своем белом парусинном халате на коленях и жарко молится:
поднимет к небу руки,
плачет, упаде! в траву лицом и опять молится, молится без конца Я очень любил дядю и очень ему верил и верю.
Мы мельницу будем строить, и как только мы объявим, что хотим запруду сделать, так все, которые живут вниз по реке,
поднимут гвалт, а мы сейчас: коммен зи гер [Идите-ка сюда (нем. kommen Sie hier).], — если хотите, чтобы плотины не было,
заплатите.
Когда нанятые для переноски рояля мужики
подняли его и понесли, г-жа Петицкая удалилась несколько в сторону и
заплакала. Княгине сделалось бесконечно жаль ее.
И пленник, тихою рукою
Подняв несчастную, сказал:
«Не
плачь: и я гоним судьбою,
И муки сердца испытал.
— И за это? за это! о адское бесчеловечие! вы
плачете, князь! Но теперь этого не будет! Теперь я буду подле вас, мой князь; я не расстанусь с Зиной, и посмотрим, как они осмелятся сказать слово!.. И даже, знаете, князь, ваш брак поразит их. Он пристыдит их! Они увидят, что вы еще способны… то есть они поймут, что не вышла бы за сумасшедшего такая красавица! Теперь вы гордо можете
поднять голову. Вы будете смотреть им прямо в лицо…
Гулянье начали молебном. Очень благолепно служил поп Глеб; он стал ещё более худ и сух; надтреснутый голос его, произнося необычные слова, звучал жалобно, как бы умоляя из последних сил; серые лица чахоточных ткачей сурово нахмурились, благочестиво одеревенели; многие бабы
плакали навзрыд. А когда поп
поднимал в дымное небо печальные глаза свои, люди, вслед за ним, тоже умоляюще смотрели в дым на тусклое, лысое солнце, думая, должно быть, что кроткий поп видит в небе кого-то, кто знает и слушает его.