Неточные совпадения
Анна Андреевна. Послушай: беги к купцу Абдулину… постой, я дам тебе записочку (садится к столу, пишет записку и между тем говорит):эту записку ты отдай кучеру Сидору, чтоб он побежал
с нею к купцу Абдулину и принес оттуда вина. А сам поди сейчас прибери хорошенько эту комнату для гостя. Там поставить
кровать, рукомойник и прочее.
Она поехала в игрушечную лавку, накупила игрушек и обдумала план действий. Она приедет рано утром, в 8 часов, когда Алексей Александрович еще, верно, не вставал. Она будет иметь в руках деньги, которые даст швейцару и лакею,
с тем чтоб они пустили ее, и, не поднимая вуаля, скажет, что она от крестного отца Сережи приехала поздравить и что ей поручено поставить игрушки у
кровати сына. Она не приготовила только тех слов, которые она скажет сыну. Сколько она ни думала об этом, она ничего не могла придумать.
Вернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь, лег ничком на диван, сложив руки и положив на них голову. Голова его была тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые странные
с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою: то это было лекарство, которое он наливал больной и перелил через ложку, то белые руки акушерки, то странное положение Алексея Александровича на полу пред
кроватью.
В то время как Левин выходил в одну дверь, он слышал, как в другую входила девушка. Он остановился у двери и слышал, как Кити отдавала подробные приказания девушке и сама
с нею стала передвигать
кровать.
— Пусти, пусти, поди! — заговорила она и вошла в высокую дверь. Направо от двери стояла
кровать, и на
кровати сидел, поднявшись, мальчик в одной расстегнутой рубашечке и, перегнувшись тельцем, потягиваясь, доканчивал зевок. В ту минуту, как губы его сходились вместе, они сложились в блаженно-сонную улыбку, и
с этою улыбкой он опять медленно и сладко повалился назад.
Сонно улыбаясь, всё
с закрытыми глазами, он перехватился пухлыми ручонками от спинки
кровати за ее плечи, привалился к ней, обдавая ее тем милым сонным запахом и теплотой, которые бывают только у детей, и стал тереться лицом об ее шею и плечи.
После полудня она начала томиться жаждой. Мы отворили окна — но на дворе было жарче, чем в комнате; поставили льду около
кровати — ничего не помогало. Я знал, что эта невыносимая жажда — признак приближения конца, и сказал это Печорину. «Воды, воды!..» — говорила она хриплым голосом, приподнявшись
с постели.
Он стал на колени возле
кровати, приподнял ее голову
с подушки и прижал свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему свою душу…
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не раздеваясь, так, как есть, в том же сюртуке, и носить всегда
с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою
кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.
Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь
с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши на
кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился
с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!» На что супруга отвечала: «Гм!» — и толкнула его ногою.
Петрушка остановился
с минуту перед низенькою своею
кроватью, придумывая, как бы лечь приличнее, и лег совершенно поперек, так что ноги его упирались в пол.
Барин тут же велел Петрушке выдвинуть из-под
кровати чемодан, покрывшийся уже порядочно пылью, и принялся укладывать вместе
с ним, без большого разбора, чулки, рубашки, белье мытое и немытое, сапожные колодки, календарь…
Не так долго копался он на
кровати, не так долго стоял Михайло
с рукомойником в руках.
Татьяна взором умиленным
Вокруг себя на всё глядит,
И всё ей кажется бесценным,
Всё душу томную живит
Полумучительной отрадой:
И стол
с померкшею лампадой,
И груда книг, и под окном
Кровать, покрытая ковром,
И вид в окно сквозь сумрак лунный,
И этот бледный полусвет,
И лорда Байрона портрет,
И столбик
с куклою чугунной
Под шляпой
с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.
И я написал последний стих. Потом в спальне я прочел вслух все свое сочинение
с чувством и жестами. Были стихи совершенно без размера, но я не останавливался на них; последний же еще сильнее и неприятнее поразил меня. Я сел на
кровать и задумался…
Оставшись в одном белье, он тихо опустился на
кровать, окрестил ее со всех сторон и, как видно было,
с усилием — потому что он поморщился — поправил под рубашкой вериги. Посидев немного и заботливо осмотрев прорванное в некоторых местах белье, он встал,
с молитвой поднял свечу в уровень
с кивотом, в котором стояло несколько образов, перекрестился на них и перевернул свечу огнем вниз. Она
с треском потухла.
Почти то же самое случилось теперь и
с Соней; так же бессильно,
с тем же испугом, смотрела она на него несколько времени и вдруг, выставив вперед левую руку, слегка, чуть-чуть, уперлась ему пальцами в грудь и медленно стала подниматься
с кровати, все более и более от него отстраняясь, и все неподвижнее становился ее взгляд на него.
«Наполеон, пирамиды, Ватерлоо — и тощая гаденькая регистраторша, старушонка, процентщица,
с красною укладкою под
кроватью, — ну каково это переварить хоть бы Порфирию Петровичу!.. Где ж им переварить!.. Эстетика помешает: „полезет ли, дескать, Наполеон под
кровать к „старушонке“! Эх, дрянь!..“
Батюшка за ворот приподнял его
с кровати, вытолкал из дверей и в тот же день прогнал со двора, к неописанной радости Савельича.
На висках, на выпуклом лбу Макарова блестел пот, нос заострился, точно у мертвого, он закусил губы и крепко закрыл глаза. В ногах
кровати стояли Феня
с медным тазом в руках и Куликова
с бинтами,
с марлей.
Затем он вспомнил, как неудобно было лежать в постели рядом
с нею, — она занимала слишком много места, а
кровать узкая. И потом эта ее манера бережно укладывать груди в лиф…
Блестели золотые, серебряные венчики на иконах и опаловые слезы жемчуга риз. У стены — старинная
кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула стояли посреди комнаты вокруг стола. Около двери, в темноватом углу, — большой шкаф,
с полок его, сквозь стекло, Самгин видел ковши, братины, бокалы и черные кирпичи книг, переплетенных в кожу. Во всем этом было нечто внушительное.
Снимая пальто, Самгин отметил, что
кровать стоит так же в углу, у двери, как стояла там, на почтовой станции. Вместо лоскутного одеяла она покрыта клетчатым пледом. За
кроватью, в ногах ее, карточный стол
с кривыми ножками, на нем — лампа, груда книг, а над ним — репродукция
с Христа Габриеля Макса.
Брезгливо вздрогнув, Клим соскочил
с кровати. Простота этой девушки и раньше изредка воспринималась им как бесстыдство и нечистоплотность, но он мирился
с этим. А теперь ушел от Маргариты
с чувством острой неприязни к ней и осуждая себя за этот бесполезный для него визит. Был рад, что через день уедет в Петербург. Варавка уговорил его поступить в институт инженеров и устроил все, что было необходимо, чтоб Клима приняли.
Пузатый комод и на нем трюмо в форме лиры, три неуклюжих стула, старенькое на низких ножках кресло у стола, под окном, — вот и вся обстановка комнаты. Оклеенные белыми обоями стены холодны и голы, только против
кровати — темный квадрат небольшой фотографии: гладкое, как пустота, море, корма баркаса и на ней, обнявшись, стоят Лидия
с Алиной.
«Бедно живет», — подумал Самгин, осматривая комнатку
с окном в сад; окно было кривенькое, из четырех стекол, одно уже зацвело, значит — торчало в раме долгие года. У окна маленький круглый стол, накрыт вязаной салфеткой. Против
кровати — печка
с лежанкой, близко от печи комод, шкатулка на комоде, флаконы, коробочки, зеркало на стене. Три стула, их манерно искривленные ножки и спинки, прогнутые плетеные сиденья особенно подчеркивали бедность комнаты.
— Черт бы взял, — пробормотал Самгин, вскакивая
с постели, толкнув жену в плечо. — Проснись, обыск! Третий раз, — ворчал он, нащупывая ногами туфли, одна из них упрямо пряталась под
кровать, а другая сплющилась, не пуская в себя пальцы ноги.
На руке своей Клим ощутил слезы. Глаза Варвары неестественно дрожали, казалось — они выпрыгнут из глазниц. Лучше бы она закрыла их. Самгин вышел в темную столовую, взял
с буфета еще не совсем остывший самовар, поставил его у
кровати Варвары и, не взглянув на нее, снова ушел в столовую, сел у двери.
Поцеловав его, она соскочила
с кровати и, погасив свечу, исчезла. После нее остался запах духов и на ночном столике браслет
с красными камешками. Столкнув браслет пальцем в ящик столика, Самгин закурил папиросу, начал приводить в порядок впечатления дня и тотчас убедился, что Дуняша, среди них, занимает ничтожно малое место. Было даже неловко убедиться в этом, — он почувствовал необходимость объясниться
с самим собою.
«Кутузов, — сообразил Самгин, молча, жестом руки указывая на
кровать. — Приехал
с паспортом Макарова. Нелегальный. Хорошо, что я не поздоровался
с ним».
— Ваша фамилия? — спросил его жандармский офицер и, отступив от
кровати на шаг, встал рядом
с человеком в судейском мундире; сбоку от них стоял молодой солдат, подняв руку со свечой без подсвечника, освещая лицо Клима; дверь в столовую закрывала фигура другого жандарма.
Пока она спала, ей все стены ее двух комнаток чьи-то руки обвешали гирляндами из зелени и цветов. Она хотела надеть свою простенькую блузу, а наместо ее, на кресле, подле
кровати, нашла утреннее неглиже из кисеи и кружев
с розовыми лентами.
Простая
кровать с большим занавесом, тонкое бумажное одеяло и одна подушка. Потом диван, ковер на полу, круглый стол перед диваном, другой маленький письменный у окна, покрытый клеенкой, на котором, однако же, не было признаков письма, небольшое старинное зеркало и простой шкаф
с платьями.
Везде почерневшие, массивные, дубовые и из черного дерева кресла, столы,
с бронзовой отделкой и деревянной мозаикой; большие китайские вазы; часы — Вакх, едущий на бочке; большие овальные, в золоченых, в виде веток, рамах, зеркала; громадная
кровать в спальне стояла, как пышный гроб, покрытый глазетом.
Он уже не по-прежнему,
с стесненным сердцем, а вяло прошел сумрачную залу
с колоннадой, гостиные
с статуями, бронзовыми часами, шкафиками рококо и, ни на что не глядя, добрался до верхних комнат; припомнил, где была детская и его спальня, где стояла его
кровать, где сиживала его мать.
Но вдруг теперь, когда я, услышав о Крафте, вскочил
с кровати, меня всего обхватило как судорогой.
Али что не слышно мне дыханья ее
с постели стало, али в темноте-то разглядела, пожалуй, что как будто
кровать пуста, — только встала я вдруг, хвать рукой: нет никого на
кровати, и подушка холодная.
— Ах черт… Чего он! — ворчит
с своей
кровати Ламберт, — постой, я тебе! Спать не дает… — Он вскакивает наконец
с постели, подбегает ко мне и начинает рвать
с меня одеяло, но я крепко-крепко держусь за одеяло, в которое укутался
с головой.
Как я и ожидал того, она сама вошла в мою комнату, оставив князя
с братом, который начал пересказывать князю какие-то светские сплетни, самые свежие и новоиспеченные, чем мигом и развеселил впечатлительного старичка. Я молча и
с вопросительным видом приподнялся
с кровати.
Я хотел было что-то ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все ждал на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и
с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся на защелку и, не зажигая свечки, бросился на мою
кровать, лицом в подушку, и — плакал, плакал. В первый раз заплакал
с самого Тушара! Рыданья рвались из меня
с такою силою, и я был так счастлив… но что описывать!
Это было часов около одиннадцати; я только что хотел было встать
с кровати и перейти в кресло к столу, как она вошла.
Я присел на
кровати, холодный пот выступил у меня на лбу, но я чувствовал не испуг: непостижимое для меня и безобразное известие о Ламберте и его происках вовсе, например, не наполнило меня ужасом, судя по страху, может быть безотчетному,
с которым я вспоминал и в болезни и в первые дни выздоровления о моей
с ним встрече в тогдашнюю ночь.
Знакомы мне эти узкие, чуть-чуть заставленные мебелью комнатки и, однако же,
с претензией на комфортабельный вид; тут непременно мягкий диван
с Толкучего рынка, который опасно двигать, рукомойник и ширмами огороженная железная
кровать.
Напротив, в то смутное первое мгновение на
кровати, сейчас по уходе Настасьи Егоровны, я даже и не останавливался на Ламберте, но… меня захватила пуще всего весть о ней, о разрыве ее
с Бьорингом и о счастье ее в свете, о праздниках, об успехе, о «блеске».
— Да, да, оставьте, оставьте меня в покое! — замахал я руками чуть не плача, так что он вдруг
с удивлением посмотрел на меня; однако же вышел. Я насадил на дверь крючок и повалился на мою
кровать ничком в подушку. И вот так прошел для меня этот первый ужасный день из этих трех роковых последних дней, которыми завершаются мои записки.
Но не все, однако ж, как у нас: boiserie [деревянная обшивка — фр.], например, массивные шкапы, столы и
кровати — здешние, образцы китайского искусства, из превосходного темного дерева,
с мозаическими узорами, мелкой, тонкой работы.
Он один приделал полки, устроил
кровать, вбил гвоздей, сделал вешалку и потом принялся разбирать вещи по порядку,
с тою только разницею, что сапоги положил уже не
с книгами, как прежде, а выстроил их длинным рядом на комоде и бюро, а ваксу, мыло, щетки, чай и сахар разложил на книжной полке.
Кровати особенно изумительно хороши: они обыкновенно двуспальные,
с занавесками, как везде в Англии.
Дико мне казалось влезать под катафалк английских постелей,
с пестрыми занавесами, и особенно неудобно класть голову на длинную, во всю ширину
кровати, и низенькую круглую подушку, располагающую к апоплексическому удару.