Неточные совпадения
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая
позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и
остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
— У меня нет больше дочери. Мне
остается позор… Господи!.. Этого еще одного и недоставало!! Нет больше у меня дочери!.. Понимаешь: нет, нет, нет дочери…
Следов
позора не
останется, кроме как в сердце моем навеки!
— Ну и решился убить себя. Зачем было
оставаться жить: это само собой в вопрос вскакивало. Явился ее прежний, бесспорный, ее обидчик, но прискакавший с любовью после пяти лет завершить законным браком обиду. Ну и понял, что все для меня пропало… А сзади
позор, и вот эта кровь, кровь Григория… Зачем же жить? Ну и пошел выкупать заложенные пистолеты, чтобы зарядить и к рассвету себе пулю в башку всадить…
Офицер-де уехал и где-то потом женился, а Грушенька
осталась в
позоре и нищете.
Захотел лучше
остаться в ее глазах вором, но не отдал, а самый главный
позор был в том, что и вперед знал, что не отдам!
Лучше было бы, если бы он умер, как все другие, а не
оставался бессмысленным и жалким существом, как
позор жалкой в своей немощи человеческой природы.
Прасковья Семеновна, дочь кассельской немки, с раннего детства
осталась круглой сиротой и была счастлива, по крайней мере, тем, что не видела
позора матери.
Ромашов поглядел ему вслед, на его унылую, узкую и длинную спину, и вдруг почувствовал, что в его сердце, сквозь горечь недавней обиды и публичного
позора, шевелится сожаление к этому одинокому, огрубевшему, никем не любимому человеку, у которого во всем мире
остались только две привязанности: строевая красота своей роты и тихое, уединенное ежедневное пьянство по вечерам — «до подушки», как выражались в полку старые запойные бурбоны.
Я даже готов забыть все, Зинаида Афанасьевна, весь
позор, и готов простить, но только с одним условием: покамест мы здесь, все
останется в тайне.
Иннокентиев. Да чего тут! Ну, если я скажу что-нибудь не так, он тут, поправит, чего ж вам сомневаться в моих словах? Не родня, сказано вам. Да вы слушайте по порядку. Привел его к себе. Даю. Читайте, говорю; рассудил: лучше ей знать
позор своей матери, нежели самой
остаться обесславленной.
Граф. Не извиняйтесь, прошу вас. (Помолчав, про себя.) Какой
позор! Одно только
осталось средство выйти из этого глупого положения… (Громко к Дарье Ивановне.) Дарья Ивановна?..
Этот проект создался молодым затаенным горем, опасностью огласки, стыдом перед целым городом, мыслью о горьком
позоре старого отца, которого она по-свóему любила детски-деспотическою любовью, а с тех пор как, покинутая Полояровым,
осталась одна со своей затаенной кручиной, полюбила его еще более, глубже, сердечнее, серьезней.
— Су́против сытости не спорим, а
позора на меня не кладите. Как это мне возможно вас отпустить без обеда? Сами недавно у вас угощались, и вдруг без хлеба, без соли вас пустим! Нельзя. Извольте
оставаться; в гостях — что в неволе; у себя как хочешь, а в гостях как велят. Покорнейше просим.
Но когда вы снова поворачиваете меня туда, где совершился мой
позор, где я не могу ни в чьих глазах иметь другого имени, как вашей любовницы, и должна буду
оставаться в этом звании, когда вы вздумаете жениться…
Положим, что Наталья Андреевна перенесла бы свое несчастие и
осталась жить: чувствуете ли
позор, который падал бы на меня?..
«И вот наконец, — говорил он сам с собою, —
позор девушки, по моей милости, ходит из уст в уста; о нем звонит уж в набат этот мерзавец! Верно, проговорилась подруга! Где ж уверенность спасти ее вовремя от стрел молвы? Где ж благородство, польза жертвы? Одно мне
осталось — броситься к ногам великого князя, признаться ему во всем и молить его быть моим спасителем и благодетелем. Скорее и сейчас же. Он намекал мне так благосклонно о невесте, он будет моим сватом».
— Напротив, я из любви к тебе хотел спасти себя от бесчестия, от
позора, мне
оставалось два выбора: или добыть деньги, или покончить с собою, я выбрал последнее, так как ты одна меня привязываешь к жизни, я думал, что ты любишь меня, что я дорог тебе.
— Для меня не
остается выбора, — ответила она, — но я буду тебе благодарна за то, что ты не бросил меня на
позор.
— Не надеюсь, я уверена. Ему не
останется выбора, когда придется выбирать из двух зол. Он выберет, по его мнению, меньшее — наш брак, а не
позор его имени… Для этого я и пришла сюда…
— Честь тебе и слава! — отвечала Марфа. — Все равно умереть: со стены ли родной скатится голова твоя и отлетит рука, поднимающая меч на врага, или смерть застанет притаившегося… Имя твое
останется незапятнанным черным пятном
позора на скрижалях вечности… А посадники наши, уж я вижу, робко озираются, как будто бы ищут безопасного места, где бы скрыть себя и похоронить свою честь…
— Моя дочь, мое умирающее дитя зовет и звало меня, чтобы простить меня и смыть с меня
позор моих преступлений своими чистыми, ангельскими поцелуями… И я ничего не знал и
оставался здесь, подозревая мою жену и моего друга и веря этой…
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и
позор в том, что он,
оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил...