Неточные совпадения
К вечеру этого дня, оставшись одна, Анна почувствовала такой страх за него, что решилась было ехать в
город, но, раздумав хорошенько, написала то противоречивое письмо, которое получил Вронский, и, не перечтя его,
послала с нарочным.
Чичиков занялся с Николашей. Николаша был говорлив. Он рассказал, что у них в гимназии не очень хорошо учат, что больше благоволят
к тем, которых маменьки
шлют побогаче подарки, что в
городе стоит Ингерманландский гусарский полк; что у ротмистра Ветвицкого лучше лошадь, нежели у самого полковника, хотя поручик Взъемцев ездит гораздо его почище.
Шум и визг от железных скобок и ржавых винтов разбудили на другом конце
города будочника, который, подняв свою алебарду, закричал спросонья что стало мочи: «Кто
идет?» — но, увидев, что никто не
шел, а слышалось только вдали дребезжанье, поймал у себя на воротнике какого-то зверя и, подошед
к фонарю, казнил его тут же у себя на ногте.
— Ступай
к каретнику, чтобы поставил коляску на полозки, — сказал Чичиков, а сам
пошел в
город, но ни <
к> кому не хотел заходить отдавать прощальных визитов.
Я намедни
посылал в
город к Ивану Афанасьичу воз муки и записку об этом деле: так они опять-таки отвечают, что и рад бы стараться для Петра Александрыча, но дело не в моих руках, а что, как по всему видно, так вряд ли и через два месяца получится ваша квитанция.
— Да, может быть, воевода и сдал бы, но вчера утром полковник, который в Буджаках, пустил в
город ястреба с запиской, чтобы не отдавали
города; что он
идет на выручку с полком, да ожидает только другого полковника, чтоб
идти обоим вместе. И теперь всякую минуту ждут их… Но вот мы пришли
к дому.
Это случалось не часто, хотя Лисс лежал всего в четырех верстах от Каперны, но дорога
к нему
шла лесом, а в лесу многое может напугать детей, помимо физической опасности, которую, правда, трудно встретить на таком близком расстоянии от
города, но все-таки не мешает иметь в виду.
Мери
пошла к нему в шесть часов вечера. Около семи рассказчица встретила ее на дороге
к Лиссу. Заплаканная и расстроенная, Мери сказала, что
идет в
город заложить обручальное кольцо. Она прибавила, что Меннерс соглашался дать денег, но требовал за это любви. Мери ничего не добилась.
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым
к бою, хотел
идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать в
город. Дорогой на станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже о том, как трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Этой части
города он не знал,
шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг
к другу, положены
к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Самгин постоял, посмотрел и, чувствуя отвращение
к этому
городу,
к людям,
пошел в санаторию.
«Вероятно, Уповаева хоронят», — сообразил он, свернул в переулок и
пошел куда-то вниз, где переулок замыкала горбатая зеленая крыша церкви с тремя главами над нею.
К ней опускались два ряда приземистых, пузатых домиков, накрытых толстыми шапками снега. Самгин нашел, что они имеют некоторое сходство с людьми в шубах, а окна и двери домов похожи на карманы. Толстый слой серой, холодной скуки висел над
городом. Издали доплывало унылое пение церковного хора.
Дорога от станции
к городу вымощена мелким булыжником, она
идет по берегу реки против ее течения и прячется в густых зарослях кустарника или между тесных группочек берез.
«Социальная революция без социалистов», — еще раз попробовал он успокоить себя и вступил сам с собой в некий безмысленный и бессловесный, но тем более волнующий спор. Оделся и
пошел в
город, внимательно присматриваясь
к людям интеллигентской внешности, уверенный, что они чувствуют себя так же расколото и смущенно, как сам он. Народа на улицах было много, и много было рабочих, двигались люди неторопливо, вызывая двойственное впечатление праздности и ожидания каких-то событий.
— Идиотский
город, восемьдесят пять процентов жителей — идиоты, десять — жулики, процента три — могли бы работать, если б им не мешала администрация, затем
идут страшно умные, а потому ни
к черту не годные мечтатели…
Он посмотрел, как толпа втискивала себя в устье главной улицы
города, оставляя за собой два широких хвоста, вышел на площадь, примял перчатку подошвой и
пошел к набережной.
Но на другой день, с утра, он снова помогал ей устраивать квартиру. Ходил со Спиваками обедать в ресторан городского сада, вечером пил с ними чай, затем
к мужу пришел усатый поляк с виолончелью и гордо выпученными глазами сазана, неутомимая Спивак предложила Климу показать ей
город, но когда он
пошел переодеваться, крикнула ему в окно...
В день, когда Клим Самгин
пошел к ней, на угрюмый
город падал удручающе густой снег; падал быстро, прямо, хлопья его были необыкновенно крупны и шуршали, точно клочки мокрой бумаги.
Клим быстро
пошел назад
к городу, его окрыляли и подталкивали бойкие мысли...
Но осенние вечера в
городе не походили на длинные, светлые дни и вечера в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее по три раза в день; здесь уж не прибежит
к нему Катя и не
пошлет он Захара с запиской за пять верст. И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась,
пошла ленивее, как будто не хватило в ней содержания.
Заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже ночью,
посылала ему спирту, мази, но отсылала на другой день в больницу, а больше
к Меланхолихе, доктора же не звала. Между тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и ногами на неоседланной лошади, в
город, за доктором.
— Весь
город говорит! Хорошо! Я уж хотел
к вам с почтением
идти, да вдруг, слышу, вы с губернатором связались, зазвали
к себе и ходили перед ним с той же бабушкой на задних лапах! Вот это скверно! А я было думал, что вы и его затем позвали, чтоб спихнуть с крыльца.
Райский по утрам опять начал вносить заметки в программу своего романа, потом
шел навещать Козлова, заходил на минуту
к губернатору и еще
к двум, трем лицам в
городе, с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь
к каждому звуку в роще.
Он
шел к плетню, тоже не оборачиваясь, злобно, непокорным зверем, уходящим от добычи. Он не лгал, он уважал Веру, но уважал против воли, как в сражении уважают неприятеля, который отлично дерется. Он проклинал «
город мертвецов», «старые понятия», оковавшие эту живую, свободную душу.
Он заглянул
к бабушке: ее не было, и он, взяв фуражку, вышел из дома,
пошел по слободе и добрел незаметно до
города, продолжая с любопытством вглядываться в каждого прохожего, изучал дома, улицы.
В Японии, напротив, еще до сих пор скоро дела не делаются и не любят даже тех, кто имеет эту слабость. От наших судов до Нагасаки три добрые четверти часа езды. Японцы часто
к нам ездят: ну что бы пригласить нас стать у
города, чтоб самим не терять по-пустому время на переезды? Нельзя. Почему? Надо спросить у верховного совета, верховный совет спросит у сиогуна, а тот
пошлет к микадо.
Японские лодки кучей
шли и опять выбивались из сил, торопясь перегнать нас, особенно ближе
к городу. Их гребцы то примолкнут, то вдруг заголосят отчаянно: «Оссильян! оссильян!» Наши невольно заразятся их криком, приударят веслами, да вдруг как будто одумаются и начнут опять покойно рыть воду.
Я познакомился с ними, мы
пошли за
город,
к мосту, через мост по полю, и уже темным вечером, почти ощупью, воротились в
город.
Но и инсургенты платят за это хорошо. На днях они объявили, что готовы сдать
город и просят прислать полномочных для переговоров. Таутай обрадовался и
послал к ним девять чиновников, или мандаринов, со свитой. Едва они вошли в
город, инсургенты предали их тем ужасным, утонченным мучениям, которыми ознаменованы все междоусобные войны.
Мы
пошли обратно
к городу, по временам останавливаясь и любуясь яркой зеленью посевов и правильно изрезанными полями, засеянными рисом и хлопчатобумажными кустарниками, которые очень некрасивы без бумаги: просто сухие, черные прутья, какие остаются на выжженном месте. Голоногие китайцы, стоя по колено в воде, вытаскивали пучки рисовых колосьев и пересаживали их на другое место.
Одну большую лодку тащили на буксире двадцать небольших с фонарями; шествие сопровождалось неистовыми криками; лодки
шли с островов
к городу; наши,
К. Н. Посьет и Н. Назимов (бывший у нас), поехали на двух шлюпках
к корвету, в проход; в шлюпку Посьета пустили поленом, а в Назимова хотели плеснуть водой, да не попали — грубая выходка простого народа!
Наконец,
слава Богу, вошли почти в
город. Вот подходим
к пристани,
к доку, видим уже трубу нашей шкуны; китайские ялики снуют взад и вперед. В куче судов видны клиппера, поодаль стоит, закрытый излучиной, маленький, двадцатишестипушечный английский фрегат «Spartan», еще далее французские и английские пароходы. На зданиях развеваются флаги европейских наций, обозначая консульские дома.
Так и есть: страх сильно может действовать. Вчера, второго сентября,
послали записку
к японцам с извещением, что если не явятся баниосы, то один из офицеров послан будет за ними в
город. Поздно вечером приехал переводчик сказать, что баниосы завтра будут в 12 часов.
После завтрака, состоявшего из горы мяса, картофеля и овощей, то есть тяжелого обеда, все расходились: офицеры в адмиралтейство на фрегат
к работам, мы, не офицеры, или занимались дома, или
шли за покупками, гулять, кто в Портсмут, кто в Портси, кто в Саутси или в Госпорт — это названия четырех
городов, связанных вместе и составляющих Портсмут.
«А вы куда изволите: однако в
город?» — спросил он. «Да, в Якутск. Есть ли перевозчики и лодки?» — «Как не быть! Куда девается? Вот перевозчики!» — сказал он, указывая на толпу якутов, которые стояли поодаль. «А лодки?» — спросил я, обращаясь
к ним. «Якуты не слышат по-русски», — перебил смотритель и спросил их по-якутски. Те зашевелились, некоторые
пошли к берегу, и я за ними. У пристани стояли четыре лодки. От юрты до Якутска считается девять верст: пять водой и четыре берегом.
Партия, с которой
шла Маслова, прошла около пяти тысяч верст. До Перми Маслова
шла по железной дороге и на пароходе с уголовными, и только в этом
городе Нехлюдову удалось выхлопотать перемещение ее
к политическим, как это советовала ему Богодуховская, шедшая с этой же партией.
В груди у Половодова точно что жгло, язык пересох, снег попадал ему за раскрытый воротник шубы, но он ничего не чувствовал, кроме глухого отчаяния, которое придавило его как камень. Вот на каланче пробило двенадцать часов… Нужно было куда-нибудь
идти; но куда?..
К своему очагу, в «Магнит»? Пошатываясь, Половодов, как пьяный, побрел вниз по Нагорной улице. Огни в домах везде были потушены; глухая осенняя ночь точно проглотила весь
город. Только в одном месте светил огонек… Половодов узнал дом Заплатиной.
— А мы тятеньку вашего, покойничка, знавали даже очень хорошо, — говорил Лепешкин, обращаясь
к Привалову. — Первеющий человек по нашим местам был… Да-с. Ноньче таких и людей, почитай, нет… Малодушный народ
пошел ноньче. А мы и о вас наслышаны были, Сергей Александрыч. Хоть и в лесу живем, а когда в
городе дрова рубят — и
к нам щепки летят.
У него в
городе громадная практика, некогда вздохнуть, и уже есть имение и два дома в
городе, и он облюбовывает себе еще третий, повыгоднее, и когда ему в Обществе взаимного кредита говорят про какой-нибудь дом, назначенный
к торгам, то он без церемонии
идет в этот дом и, проходя через все комнаты, не обращая внимания на неодетых женщин и детей, которые глядят на него с изумлением и страхом, тычет во все двери палкой и говорит...
Но ночь была темная, ворота у Федора Павловича крепкие, надо опять стучать, с Федором же Павловичем знаком он был отдаленно — и вот он достучится, ему отворят, и вдруг там ничего не случилось, а насмешливый Федор Павлович
пойдет завтра рассказывать по
городу анекдот, как в полночь ломился
к нему незнакомый чиновник Перхотин, чтоб узнать, не убил ли его кто-нибудь.
Вдруг он бросил звонок, плюнул, повернул назад и быстро
пошел опять совсем на другой, противоположный конец
города, версты за две от своей квартиры, в один крошечный, скосившийся бревенчатый домик, в котором квартировала Марья Кондратьевна, бывшая соседка Федора Павловича, приходившая
к Федору Павловичу на кухню за супом и которой Смердяков пел тогда свои песни и играл на гитаре.
Он снисходит на «стогны жаркие» южного
города, как раз в котором всего лишь накануне в «великолепном автодафе», в присутствии короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при многочисленном населении всей Севильи, была сожжена кардиналом великим инквизитором разом чуть не целая сотня еретиков ad majorem gloriam Dei. [
к вящей
славе Господней (лат.).]
И он круто повернул в другую улицу, оставив Алешу одного во мраке. Алеша вышел из
города и
пошел полем
к монастырю.
— Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, а городские, в
городу проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали о тебе, батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила,
пошла молить Бога. В трех монастырях побывала, да указали мне: «Зайди, Настасьюшка, и сюда,
к вам то есть, голубчик,
к вам». Пришла, вчера у стояния была, а сегодня и
к вам.
К счастью, лихорадка застигла меня в уездном
городе, в гостинице; я
послал за доктором.
Когда судно приставало
к городу и он
шел на рынок, по — волжскому на базар, по дальним переулкам раздавались крики парней; «Никитушка Ломов
идет, Никитушка Ломов
идет!» и все бежали да улицу, ведущую с пристани
к базару, и толпа народа валила вслед за своим богатырем.
День прошел благополучно, но в ночь Маша занемогла.
Послали в
город за лекарем. Он приехал
к вечеру и нашел больную в бреду. Открылась сильная горячка, и бедная больная две недели находилась у края гроба.
Холера — это слово, так знакомое теперь в Европе, домашнее в России до того, что какой-то патриотический поэт называет холеру единственной верной союзницей Николая, — раздалось тогда в первый раз на севере. Все трепетало страшной заразы, подвигавшейся по Волге
к Москве. Преувеличенные слухи наполняли ужасом воображение. Болезнь
шла капризно, останавливалась, перескакивала, казалось, обошла Москву, и вдруг грозная весть «Холера в Москве!» — разнеслась по
городу.
Добренькому старику это понравилось, и он, не знаю почему, вслед за тем позвал меня. Я вышел вперед с святейшим намерением, что бы он и Шубинский ни говорили, не благодарить;
к тому же меня
посылали дальше всех и в самый скверный
город.
Вскоре они переехали в другую часть
города. Первый раз, когда я пришел
к ним, я застал соседку одну в едва меблированной зале; она сидела за фортепьяно, глаза у нее были сильно заплаканы. Я просил ее продолжать; но музыка не
шла, она ошибалась, руки дрожали, цвет лица менялся.