Неточные совпадения
Он чувствовал себя окрепшим. Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение
к жизни,
к людям. О себе сгоряча подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности, ничто не мешает ему выбрать
любой из двух путей, открытых пред ним. Само собою разумеется, что он не
пойдет на службу жандармов, но, если б издавался хороший, независимый от кружков и партий орган, он, может быть, стал бы писать в нем. Можно бы неплохо написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.
— Я те задам! — проворчал Тагильский, облизнул губы, сунул руки в карманы и осторожно, точно кот, охотясь за птицей, мелкими шагами
пошел на оратора, а Самгин «предусмотрительно» направился
к прихожей, чтоб, послушав Тагильского, в
любой момент незаметно уйти. Но Тагильский не успел сказать ни слова, ибо толстая дама возгласила...
Но хозяйка дома и обе экономки всячески балуют Пашу и поощряют ее безумную слабость, потому что благодаря ей Паша
идет нарасхват и зарабатывает вчетверо, впятеро больше
любой из остальных девушек, — зарабатывает так много, что в бойкие праздничные дни ее вовсе не выводят
к гостям «посерее» или отказывают им под предлогом Пашиной болезни, потому что постоянные хорошие гости обижаются, если им говорят, что их знакомая девушка занята с другим.
Поп позвал меня
к себе, и она тоже
пошла с
Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а
Люба вдруг заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись с дядей, сейчас же начал говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
Дни
пошли крупным шагом, шумно, беспокойно, обещая что-то хорошее. Каждый день больной видел Прачкина, Тиунова, какие-то люди собирались в Палагиной комнате и оживлённо шумели там — дом стал похож на пчелиный улей, где
Люба была маткой: она всех слушала, всем улыбалась, поила чаем, чинила изорванное пальто Прачкина, поддёвку Тиунова и, подбегая
к больному, спрашивала...
— Я взошел по трапу, — ответил я дружелюбно, без внимания
к возможным недоразумениям с его стороны, так как полагал, что моя внешность достаточно красноречива в
любой час и в
любом месте. — Я вас окликнул, вы спали. Я поднялся и, почему-то не решившись разбудить вас, хотел
пойти вниз.
Благодаря значению Маякина в городе и широким знакомствам на Волге дело
шло блестяще, но ревностное отношение Маякина
к делу усиливало уверенность Фомы в том, что крестный твердо решил женить его на
Любе, и это еще более отталкивало его от старика.
Кроме Юры Паратино, никто не разглядел бы лодки в этой черно-синей морской дали, которая колыхалась тяжело и еще злобно, медленно утихая от недавнего гнева. Но прошло пять, десять минут, и уже
любой мальчишка мог удостовериться в том, что «Георгий Победоносец»
идет, лавируя под парусом,
к бухте. Была большая радость, соединившая сотню людей в одно тело и в одну Душу!
Митя. А вот что,
Люба: одно слово — надоть
идти завтра
к Гордею Карпычу нам вместе, да в ноги ему. Так и так, мол, на все ваша воля, а нам друг без друга не жить. Да уж коль любишь друга, так забудь гордость!
Мышлаевский. Сменили сегодня,
слава тебе, Господи! Пришла пехотная дружина. Скандал я в штабе на посту устроил. Жутко было! Они там сидят, коньяк в вагоне пьют. Я говорю, вы, говорю, сидите с гетманом во дворце, а артиллерийских офицеров вышибли в сапогах на мороз с мужичьем перестреливаться! Не знали, как от меня отделаться. Мы, говорят, командируем вас, капитан, по специальности в
любую артиллерийскую часть. Поезжайте в город… Алеша, возьми меня
к себе.
Марья Ивановна. Теперь некогда, приехали. Я
пойду к ним. (Уходит за угол дома. Туда же
идут Степа,
Люба.)
Николай Иванович. Теперь нельзя. Одно можно: не иметь леса. И я не буду иметь его. Но что же делать?
Пойду к нему посмотреть, нельзя ли помочь тому, что мы же сделали. (
Идет на террасу и встречается с Борисом и
Любой.)
Неловкое молчание. Священник
идет к стороне и, раскрывая книгу, читает. Входят
Люба с Лизанькой.
Люба, 20-летняя красивая, энергичная девушка, дочь Марьи Ивановны, Лизанька, постарше ее, дочь Александры Ивановны. Обе с корзинами, повязанные платками,
идут за грибами. Здороваются — одна с теткой и дядей, Лизанька с отцом и матерью — и со священником.
Люба с Тоней шепчутся. Тоня
идет к роялю и играет ноктюрн Chopin. Все замолкают.
Пред нами — хотя все еще неопределенно впереди —
идет подъем
к физической власти над природой; он
идет далеко за пределы мечтаний смертных, мечтаний, выраженных в
любой философской системе.
— У нее таких, как я, столько было, сколько у меня пальцев на руках. Ведь она все равно, что первая с улицы:
любой помани, — она сейчас
пойдет к нему ночевать. Вон на святках, когда мы на Зверинской жили…
Душно Анне Серафимовне под атласным одеялом. Хоть на какой бы нибудь приятной мысли заснуть… А завтра-то? В концерте… Андрей Дмитриевич обещал. Туалет надо белый. Он
к ней
идет.
Любу не возьмет с собой. Одна поедет. Сядет в дальней зале, около арки. Он найдет ее.
— Коли
люб, так мы с тобой честным пирком да и за свадебку; сейчас
пойду к князю, до земли поклонюсь ему, не обездолит он своего холопа верного и заживем мы с тобой, моя лапушка, голубком с голубкою; в глаза буду век я глядеть тебе, угадывать, что тебе пожелается, верным рабом твоим по гроб остануся, а не
люб если…
— Дай платок! — сказала она не глядя и протянула руку. Вытерла крепко лицо, громко высморкалась, бросила ему на колени платок и
пошла к двери. Он смотрел и ждал. На ходу
Люба закрыла электричество, и сразу стало так темно, что он услыхал свое дыхание, несколько затрудненное. И почему-то снова сел на слабо скрипнувшую кровать.