Неточные совпадения
—
Женщина эта, — говорил товарищ прокурора, не глядя на нее, — получила образование, — мы слышали здесь на суде
показания ее хозяйки.
Но, однако, полслова-то можно сказать: мы слышали давеча не
показание, а лишь крик исступленной и отмщающей
женщины, и не ей, о, не ей укорять бы в измене, потому что она сама изменила!
Я помню, я слышал, как они говорили ей: «Мы понимаем, как вам тяжело, поверьте, мы способны чувствовать», и проч., и проч., — а показания-то все-таки вытянули от обезумевшей
женщины в истерике.
Вечером в тот же день — за одним столом с Ним, с Благодетелем — я сидел (впервые) в знаменитой Газовой Комнате. Привели ту
женщину. В моем присутствии она должна была дать свои
показания. Эта
женщина упорно молчала и улыбалась. Я заметил, что у ней острые и очень белые зубы и что это красиво.
— Глупая
женщина вклепалась в моего сына, потом сама отреклась от своего
показания, а вы не нашли ничего лучшего, как оклеветать честного, правдивого мальчика.
Мои письменные
показания, посланные в суд, происходивший в Гель-Гью, совершенно выделили Бутлера по делу о высадке меня Гезом среди моря, но оставили открытым вопрос о появлении неизвестной
женщины, которая сошла в лодку.
Неподалеку стоял кеб; я нанял его и стал ожидать Биче, дополняя воображением немногие слова Бутлера — те, что развертывались теперь в
показание, тяжелое для
женщины и в особенности для девушки.
Растолковали мне, что опера не
женщина и не девушка, а так,
показание одно, вид, — не знаю, как яснее сказать, — и что вот будут сейчас перед нами пускать и оперу.
И только спустя пять дней хозяйку вызвали в полицию для снятия
показаний об ее пропавшем жильце. Честная, толстая, сорокапятилетняя
женщина, вдова консисторского чиновника, чистосердечно рассказала все, что ей было известно: жилец ее был человек тихий, бедный, глуповатый, умеренный в еде, вежливый; не пил, не курил, редко выходил из дому и у себя никого не принимал.
Слово предоставлено защитнику, Толпенников подробно и дельно анализирует свидетельские
показания и очень много и горячо говорит о муках этой
женщины, над седой головой которой нависло такое позорное обвинение.
«Это упорство, — писал фельдмаршал, — показала она в последнее со мною свидание, когда ни Доманский, ни она не прибавили ни слова к данным прежде
показаниям, несмотря на то, что обоим обещаны были, казалось бы, высшие из земных благ, каких они желают: ему — обладание прекрасною
женщиной, в которую он влюблен до безумия, ей — свобода и возвращение в свое графство Оберштейн.
Но расчеты пленницы не увенчались успехом. Голицын не обратил особого внимания на новое ее
показание. Ему оставалось одно: исполняя повеление императрицы, обещать Елизавете брак с Доманским и даже возвращение в Оберштейн к князю Лимбургскому. Приехав нарочно для того в Петропавловскую крепость, он прежде всего отправился в комнату, занимаемую Доманским, и сказал ему, что брак его с той
женщиной, которую знал он под именем графини Пиннеберг, возможен и будет заключен хоть в тот же день, но с условием.
Это было первое известное до сих пор по документам
показание загадочной
женщины об ее личности.
— Умоляю вас, — сказал он, обращаясь к фельдмаршалу, — простите мне, что я отрекся от первого моего
показания и не хотел стать на очную ставку с этою
женщиной. Мне жаль ее, бедную. Наконец, я откроюсь вам совершенно: я любил ее и до сих пор люблю без памяти. Я не имел сил покинуть ее, любовь приковала меня к ней, и вот — довела до заключения. Не деньги, которые она должна была мне, но страстная, пламенная любовь к ней заставила меня покинуть князя Радзивила и отправиться с ней в Италию.
— Оскорби в присутствии моем какой-нибудь русский чиновник Францию, и я, хотя и
женщина, но поступила бы так, как поступил господин Савин с французским комиссаром, — закончила она свое
показание.