Неточные совпадения
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький,
кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь:
ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)
Кажется, эта комната несколько сыра?
Положение было неловкое; наступила темень, сделалось холодно и сыро, и в поле
показались волки. Бородавкин ощутил припадок благоразумия и издал приказ: всю
ночь не спать и дрожать.
Скосить и сжать рожь и овес и свезти, докосить луга, передвоить пар, обмолотить семена и посеять озимое — всё это
кажется просто и обыкновенно; а чтобы успеть сделать всё это, надо, чтобы от старого до малого все деревенские люди работали не переставая в эти три-четыре недели втрое больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком и черным хлебом, молотя и возя снопы по
ночам и отдавая сну не более двух-трех часов в сутки. И каждый год это делается по всей России.
Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались, взяли лошадей под уздцы и начали спускаться; направо был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее,
казалась гнездом ласточки; я содрогнулся, подумав, что часто здесь, в глухую
ночь, по этой дороге, где две повозки не могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз десять в год проезжает, не вылезая из своего тряского экипажа.
Он спешил не потому, что боялся опоздать, — опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые
ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он сам в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела к концу; до тех пор ему
казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль: что души не совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
Непробудный мрак бесконечного леса сгущался и,
казалось, готовился превратиться в
ночь.
Изредка доходили до слуха его какие-то,
казалось, женские восклицания: «Врешь, пьяница! я никогда не позволяла ему такого грубиянства!» — или: «Ты не дерись, невежа, а ступай в часть, там я тебе докажу!..» Словом, те слова, которые вдруг обдадут, как варом, какого-нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу, когда, возвращаясь из театра, несет он в голове испанскую улицу,
ночь, чудный женский образ с гитарой и кудрями.
Все это я выдумал, потому что решительно не помнил, что мне снилось в эту
ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом, стал утешать и успокаивать меня, мне
казалось, что я точно видел этот страшный сон, и слезы полились уже от другой причины.
Тогда еще, в тот же самый год,
кажется, и «Безобразный поступок Века» случился (ну, «Египетские-то
ночи», чтение-то публичное, помните?
Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно в ту минуту, когда она,
казалось бы, всеми на свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «умеет жить и умеет принять», но что совсем даже не для такой доли и была воспитана, а воспитана была в «благородном, можно даже сказать в аристократическом полковничьем доме», и уж вовсе не для того готовилась, чтобы самой мести пол и мыть по
ночам детские тряпки.
— Брат, — твердо и тоже сухо отвечала Дуня, — во всем этом есть ошибка с твоей стороны. Я за
ночь обдумала и отыскала ошибку. Все в том, что ты,
кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу себя в жертву. Совсем это не так. Я просто для себя выхожу, потому что мне самой тяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть полезною родным, но в моей решимости это не самое главное побуждение…
Соня остановилась в сенях у самого порога, но не переходила за порог и глядела как потерянная, не сознавая,
казалось, ничего, забыв о своем перекупленном из четвертых рук шелковом, неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим и смешным хвостом, и необъятном кринолине, загородившем всю дверь, и о светлых ботинках, и об омбрельке, [Омбрелька — зонтик (фр. ombrelle).] ненужной
ночью, но которую она взяла с собой, и о смешной соломенной круглой шляпке с ярким огненного цвета пером.
Я оставил Пугачева и вышел на улицу.
Ночь была тихая и морозная. Месяц и звезды ярко сияли, освещая площадь и виселицу. В крепости все было спокойно и темно. Только в кабаке светился огонь и раздавались крики запоздалых гуляк. Я взглянул на дом священника. Ставни и ворота были заперты.
Казалось, все в нем было тихо.
Ах! мочи нет! робею.
В пустые сени! в
ночь! боишься домовых,
Боишься и людей живых.
Мучительница-барышня, бог с нею.
И Чацкий, как бельмо в глазу;
Вишь,
показался ей он где-то здесь, внизу.
Садясь в тарантас к Базарову, Аркадий крепко стиснул ему руку и долго ничего не говорил.
Казалось, Базаров понял и оценил и это пожатие, и это молчание. Предшествовавшую
ночь он всю не спал и не курил и почти ничего не ел уже несколько дней. Сумрачно и резко выдавался его похудалый профиль из-под нахлобученной фуражки.
Она обернулась к нему, как будто он ее толкнул, и ему
показалось, что лицо ее слегка побледнело за
ночь.
— Если идти
ночью от фонаря, тень делается все короче и потом совсем пропадает. Тогда
кажется, что и меня тоже нет.
«Вот почему иногда мне
кажется, что мысли мои кипят в пустом пространстве. И то, что я чувствовал
ночью, есть, конечно, назревание моей веры».
Пели петухи, и лаяла беспокойная собака соседей, рыжая, мохнатая, с мордой лисы,
ночами она всегда лаяла как-то вопросительно и вызывающе, — полает и с минуту слушает: не откликнутся ли ей? Голосишко у нее был заносчивый и едкий, но слабенький. А днем она была почти невидима, лишь изредка, высунув морду из-под ворот, подозрительно разнюхивала воздух, и всегда
казалось, что сегодня морда у нее не та, что была вчера.
Никогда еще минуты не
казались Климу Ивановичу Самгину так истязающе длительными. Впоследствии он нередко вспоминал эту бессонную тревожную
ночь, — ему
казалось, что именно с этой
ночи окончательно установилось его отношение к жизни, к людям.
Клим Иванович Самгин был утомлен впечатлениями бессонной
ночи. Равнодушно слушая пониженный говор людей, смотрел в окно, за стеклами пенился густой снег, мелькали в нем бесформенные серые фигуры, и
казалось, что вот сейчас к стеклам прильнут, безмолвно смеясь, бородатые, зубастые рожи.
— Слепота — это,
кажется, общее свойство деловых людей. — Через минуту, причесываясь на
ночь, Варвара отметила...
— Радение? — спросил Самгин. — Это —
кажется, нечто вроде афинских
ночей или черной мессы?
«Да, это мои мысли», — подумал Самгин. Он тоже чувствовал, что обогащается; дни и
ночи награждали его невиданным, неизведанным, многое удивляло, и все вместе требовало порядка, все нужно было прибрать и уложить в «систему фраз», так, чтоб оно не беспокоило.
Казалось, что Варвара удачно помогает ему в этом.
В маленьком, прозрачном облаке пряталась луна, правильно круглая, точно желток яйца, внизу, над крышами, — золотые караваи церковных глав, все было окутано лаской летней
ночи,
казалось обновленным и, главное, благожелательным человеку.
— Лидия,
кажется, простудилась, — говорила она, хмурясь, глядя, как твердо шагает Безбедов. — Ночь-то какая жуткая! Спать еще рано бы, но — что же делать? Завтра мне придется немало погулять, осматривая имение. Приятного сна…
«В сущности, все эти умники — люди скучные. И — фальшивые, — заставлял себя думать Самгин, чувствуя, что им снова овладевает настроение пережитой
ночи. — В душе каждого из них, под словами, наверное, лежит что-нибудь простенькое. Различие между ними и мной только в том, что они умеют
казаться верующими или неверующими, а у меня еще нет ни твердой веры, ни устойчивого неверия».
Обломов не казал глаз в город, и в одно утро мимо его окон повезли и понесли мебель Ильинских. Хотя уж ему не
казалось теперь подвигом переехать с квартиры, пообедать где-нибудь мимоходом и не прилечь целый день, но он не знал, где и на
ночь приклонить голову.
— Вот он, комплимент, которого я ждала! — радостно вспыхнув, перебила она. — Знаете ли, — с живостью продолжала потом, — если б вы не сказали третьего дня этого «ах» после моего пения, я бы,
кажется, не уснула
ночь, может быть, плакала бы.
С полгода по смерти Обломова жила она с Анисьей и Захаром в дому, убиваясь горем. Она проторила тропинку к могиле мужа и выплакала все глаза, почти ничего не ела, не пила, питалась только чаем и часто по
ночам не смыкала глаз и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась и,
кажется, чем более отодвигалась от минуты разлуки, тем больше уходила в себя, в свою печаль, и замыкалась от всех, даже от Анисьи. Никто не знал, каково у ней на душе.
Если это подтверждалось, он шел домой с гордостью, с трепетным волнением и долго
ночью втайне готовил себя на завтра. Самые скучные, необходимые занятия не
казались ему сухи, а только необходимы: они входили глубже в основу, в ткань жизни; мысли, наблюдения, явления не складывались, молча и небрежно, в архив памяти, а придавали яркую краску каждому дню.
Нет ее горячего дыхания, нет светлых лучей и голубой
ночи; через годы все
казалось играми детства перед той далекой любовью, которую восприняла на себя глубокая и грозная жизнь. Там не слыхать поцелуев и смеха, ни трепетно-задумчивых бесед в боскете, среди цветов, на празднике природы и жизни… Все «поблекло и отошло».
В ней даже есть робость, свойственная многим женщинам: она, правда, не задрожит, увидя мышонка, не упадет в обморок от падения стула, но побоится пойти подальше от дома, своротит, завидя мужика, который ей
покажется подозрительным, закроет на
ночь окно, чтоб воры не влезли, — все по-женски.
— Я давно не подходил к вашему окну, — произнес потрясенный рассказом Ива Стильтон, — давно… очень давно. Но мне теперь
кажется, что там все еще горит зеленая лампа… лампа, озаряющая темноту
ночи… Простите меня.
Она спешила погрузиться в свою дремоту;
ночь казалась ей черной, страшной тюрьмой.
— Неужели! Этот сахарный маркиз!
Кажется, я ему оставил кое-какие сувениры:
ночью будил не раз, окна отворял у него в спальне. Он все, видите, нездоров, а как приехал сюда, лет сорок назад, никто не помнит, чтоб он был болен. Деньги, что занял у него, не отдам никогда. Что же ему еще? А хвалит!
«Что он ей там наговорил?» — думала я всю
ночь — и со страху не спала, не знала, как
показаться к вам на глаза.
— Только ты мать не буди, — прибавил он, как бы вдруг что-то припомнив. — Она тут всю
ночь подле суетилась, да неслышно так, словно муха; а теперь, я знаю, прилегла. Ох, худо больному старцу, — вздохнул он, — за что,
кажись, только душа зацепилась, а все держится, а все свету рада; и
кажись, если б всю-то жизнь опять сызнова начинать, и того бы, пожалуй, не убоялась душа; хотя, может, и греховна такая мысль.
Я тотчас привез доктора, он что-то прописал, и мы провозились всю
ночь, мучая крошку его скверным лекарством, а на другой день он объявил, что уже поздно, и на просьбы мои — а впрочем,
кажется, на укоры — произнес с благородною уклончивостью: «Я не Бог».
Вся публика прочла еще как-то недавно в газетах жалобу какого-то господина, просидевшего всю
ночь под арестом, связанного, и тоже в комнате для вытрезвления, но тот,
кажется, был даже и не виноват; я же был виновен.
Вон и риф, с пеной бурунов, еще вчера грозивший нам смертью! «Я в бурю всю
ночь не спал и молился за вас, — сказал нам один из оставшихся американских офицеров,
кажется методист, — я поминутно ждал, что услышу пушечные выстрелы».
Как страстно, горячо светят они!
кажется, от них это так тепло по
ночам!
Ночь была лунная. Я смотрел на Пассиг, который тек в нескольких саженях от балкона, на темные силуэты монастырей, на чуть-чуть качающиеся суда, слушал звуки долетавшей какой-то музыки,
кажется арфы, только не фортепьян, и женский голос. Глядя на все окружающее, не умеешь представить себе, как хмурится это небо, как бледнеют и пропадают эти краски, как природа расстается с своим праздничным убором.
Опять пошли по узлу, по полтора, иногда совсем не шли. Сначала мы не тревожились, ожидая, что не сегодня, так завтра задует поживее; но проходили дни,
ночи, паруса висели, фрегат только качался почти на одном месте, иногда довольно сильно, от крупной зыби, предвещавшей, по-видимому, ветер. Но это только слабое и отдаленное дуновение где-то, в счастливом месте, пронесшегося ветра. Появлявшиеся на горизонте тучки,
казалось, несли дождь и перемену: дождь точно лил потоками, непрерывный, а ветра не было.
Но как все страшное и опасное, испытываемое многими плавателями, а также испытанное и нами в плавании до Японии,
кажется бледно и ничтожно в сравнении с тем, что привелось испытать моим спутникам в Японии! Все, что произошло там, представляет ряд страшных, и опасных, и гибельных вместе — не минут, не часов, а дней и
ночей.
Он не спал всю
ночь и, как это случается со многими и многими, читающими Евангелие, в первый раз, читая, понимал во всем их значении слова, много раз читанные и незамеченные. Как губка воду, он впитывал в себя то нужное, важное и радостное, что открывалось ему в этой книге. И всё, что он читал,
казалось ему знакомо,
казалось, подтверждало, приводило в сознание то, что он знал уже давно, прежде, но не сознавал вполне и не верил. Теперь же он сознавал и верил.
Никто,
кажется, не подумал даже, что могло бы быть, если бы Альфонс Богданыч в одно прекрасное утро взял да и забастовал, то есть не встал утром с пяти часов, чтобы несколько раз обежать целый дом и обругать в несколько приемов на двух диалектах всю прислугу; не пошел бы затем в кабинет к Ляховскому, чтобы получить свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства, не стал бы сидеть
ночи за своей конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали под его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой способностью являться по первому зову, быть разом в нескольких местах, все видеть, и все слышать, и все давить, что попало к нему под руку.
Привалов по целым часам лежал неподвижно на своей кушетке или, как маятник, бродил из угла в угол. Но всего хуже, конечно, были
ночи, когда все кругом затихало и безысходная тоска наваливалась на Привалова мертвым гнетом. Он тысячу раз перебирал все, что пережил в течение этого лета, и ему начинало
казаться, что все это было только блестящим, счастливым сном, который рассеялся как туман.
Особенно страшны были две
ночи, когда пламя жизни,
казалось, готово было совсем потухнуть…
Ах да, непосредственность!» Александр Павлыч в эту
ночь не
показался ей противнее обыкновенного, и она спала самым завидным образом, как человек, у которого совесть совершенно спокойна.