Неточные совпадения
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены и
польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по себе, так как о новом градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Без труда склонив на свою сторону четырех солдат местной инвалидной команды и будучи тайно поддерживаема
польскою интригою, эта бездельная проходимица овладела умами почти мгновенно.
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить
польскую интригу, тем более что она действовала невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже для подобного случая ни одной талантливой личности не сумел из себя выработать, как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
Этого последнего обстоятельства совершенно достаточно было, чтобы выставить новую претендентшу и сплести новую
польскую интригу.
Наставшее затем утро также не благоприятствовало проискам
польской интриги, так как интрига эта, всегда действуя в темноте, не может выносить солнечного света.
Танцы начались
польским; потом заиграли вальс.
Это была гроза и отчаяние всего
польского жидовства.
Сам с своими козаками производил над ними расправу и положил себе правилом, что в трех случаях всегда следует взяться за саблю, именно: когда комиссары [Комиссары —
польские сборщики податей.] не уважили в чем старшин и стояли пред ними в шапках, когда поглумились над православием и не почтили предковского закона и, наконец, когда враги были бусурманы и турки, против которых он считал во всяком случае позволительным поднять оружие во славу христианства.
— А вы, хлопцы! — продолжал он, оборотившись к своим, — кто из вас хочет умирать своею смертью — не по запечьям и бабьим лежанкам, не пьяными под забором у шинка, подобно всякой падали, а честной, козацкой смертью — всем на одной постеле, как жених с невестою? Или, может быть, хотите воротиться домой, да оборотиться в недоверков, да возить на своих спинах
польских ксендзов?
Милость чужого короля, да и не короля, а паскудная милость
польского магната, который желтым чеботом своим бьет их в морду, дороже для них всякого братства.
— Потому что лучше, потому и надел… И сам разъезжает, и другие разъезжают; и он учит, и его учат. Как наибогатейший
польский пан!
И такие поминки по Остапе отправлял он в каждом селении, пока
польское правительство не увидело, что поступки Тараса были побольше, чем обыкновенное разбойничество, и тому же самому Потоцкому поручено было с пятью полками поймать непременно Тараса.
Кобита, добрый козак и молодой еще, схватился тоже с одним из храбрейших в
польском войске, и долго бились они.
Иногда он забирался и в улицу аристократов, в нынешнем старом Киеве, где жили малороссийские и
польские дворяне и домы были выстроены с некоторою прихотливостию.
Все высыпали на вал, и предстала пред козаков живая картина:
польские витязи, один другого красивей, стояли на валу.
Скоро весь
польский юго-запад сделался добычею страха.
Многие перенимали уже
польские обычаи, заводили роскошь, великолепные прислуги, соколов, ловчих, обеды, дворы.
Она была наполнена вся сидевшими в разных положениях у стен солдатами, слугами, псарями, виночерпиями и прочей дворней, необходимою для показания сана
польского вельможи как военного, так и владельца собственных поместьев.
Но не такие были козаки, чтобы поддаться на то: знали они уже, что такое
польская клятва.
— Хоть неживого, да довезу тебя! Не попущу, чтобы ляхи поглумились над твоей козацкою породою, на куски рвали бы твое тело да бросали его в воду. Пусть же хоть и будет орел высмыкать из твоего лоба очи, да пусть же степовой наш орел, а не ляшский, не тот, что прилетает из
польской земли. Хоть неживого, а довезу тебя до Украйны!
В летописных страницах изображено подробно, как бежали
польские гарнизоны из освобождаемых городов; как были перевешаны бессовестные арендаторы-жиды; как слаб был коронный гетьман Николай Потоцкий с многочисленною своею армиею против этой непреодолимой силы; как, разбитый, преследуемый, перетопил он в небольшой речке лучшую часть своего войска; как облегли его в небольшом местечке Полонном грозные козацкие полки и как, приведенный в крайность,
польский гетьман клятвенно обещал полное удовлетворение во всем со стороны короля и государственных чинов и возвращение всех прежних прав и преимуществ.
Он любил простую жизнь козаков и перессорился с теми из своих товарищей, которые были наклонны к варшавской стороне, называя их холопьями
польских панов.
Короли
польские, очутившиеся, наместо удельных князей, властителями сих пространных земель, хотя отдаленными и слабыми, поняли значенье козаков и выгоды таковой бранной сторожевой жизни.
Эти бурсаки составляли совершенно отдельный мир: в круг высший, состоявший из
польских и русских дворян, они не допускались.
Один раз, когда он зазевался, наехала почти на него колымага какого-то
польского пана, и сидевший на козлах возница с престрашными усами хлыснул его довольно исправно бичом.
— Сын, кажется, пермского губернатора, с
польской четырехэтажной фамилией, или управляющего уделами. Вообще — какого-то крупного бюрократа. Дважды покушался на самоубийство. Мне и вам назначено заменить эдаких в жизни.
В истерическом хаосе
польских и еврейских слов Самгин ловил русские...
— Тогда, это… действительно — другое дело! — выговорил Харламов, не скрывая иронии. — Но, видите ли: мне точно известно, что в 905 году капитан Вельяминов был подпоручиком Псковского полка и командовал ротой его, которая расстреливала людей у Александровского сквера. Псковский полк имеет еще одну историческую заслугу пред отечеством: в 831 году он укрощал
польских повстанцев…
—
Польская старка! Бьет без промаха. Предлагаю выпить за здоровье Алины Марковны Телепневой, бывшей моей невесты. Она меня… она отказала мне, Самгин! Отказалась солгать душою и телом. Глубоко, искренно уважаю — ура!
Они попались в одном и том же деле с
польскими прокламациями и судились за попытку освободиться от конвоя, когда их вели на железную дорогу.
Красивый был юноша, знаете, того хорошего
польского типа: широкий, прямой лоб с шапкой белокурых вьющихся тонких волос, прекрасные голубые глаза.
Погубить же, разорить, быть причиной ссылки и заточения сотен невинных людей вследствие их привязанности к своему народу и религии отцов, как он сделал это в то время, как был губернатором в одной из губерний Царства
Польского, он не только не считал бесчестным, но считал подвигом благородства, мужества, патриотизма; не считал также бесчестным то, что он обобрал влюбленную в себя жену и свояченицу.
— Дома, — почтительно вытянувшись, докладывал Палька. Это был целый гайдук в три аршина ростом, с упитанной физиономией, во вкусе старинного
польского холопства.
Среди
польских мессианистов есть один, наименее известный, — Вронский, который исповедовал русский, а не
польский мессианизм.
В складе
польской души русских всегда поражает условная элегантность и сладость, недостаток простоты и прямоты и отталкивает чувство превосходства и презрения, от которых не свободны поляки.
А все своеобразие
польской культуры определялось тем, что в ней католичество преломлялось в славянской душе.
Польский мессианизм — цвет
польской духовной культуры — преодолевает
польские недостатки и пороки, сжигает их на жертвенном огне.
Россия выросла в колосса, как государственного, так и духовного, и давно уже раздувание
польской опасности, как и опасности католической, постыдно и обидно для достоинства русского народа.
И в этом всегда был один из духовных источников ложного отношения к
польскому вопросу.
Но если
польское мессианское сознание и может быть поставлено выше русского мессианского сознания, я верю, что в самом народе русском есть более напряженная и чистая жажда правды Христовой и царства Христова на земле, чем в народе
польском.
К сожалению, в дальнейшем трагическая судьба Польши привела к вытеснению славянского мессианизма исключительным
польским национализмом.
Много можно было бы указать черт противоположных в народной
польской душе.
Совсем иная душа
польская.
В
польской душе есть всегда отравленность страстями.
В сфере же внутренно-духовной русской душе все еще мешает подойти к душе
польской чувство чуждости и враждебности, вызываемое латинско-католической прививкой к славянской душе, создавшей
польский национальный лик.
Апокалиптичностью запечатлен и мессианизм
польский, и это обнаруживает духовную природу славянской расы.
У
польских мессианистов, у Мицкевича, Товянского, Цешковского, было очень чистое жертвенное сознание, оно загоралось в сердце народном от великих страданий.
Таков
польский мессианизм, прежде всего жертвенный, не связанный с государственной силой, с успехом и господством в мире…
Особое духовное шляхетство отравляло
польскую жизнь и сыграло роковую роль в их государственной судьбе.
Славянофилов же нельзя даже назвать мессианистами в строгом смысле слова, они скорее националисты, и по сознанию своему они стоят многими головами ниже
польских мессианистов, которые должны быть признаны первыми провозвестниками славянской идеи.