Неточные совпадения
Между тем Чичиков стал примечать, что бричка качалась на все стороны и наделяла его пресильными толчками; это дало ему
почувствовать, что они своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному
полю. Селифан, казалось, сам смекнул, но не говорил ни слова.
Почувствовали ляхи, что уже становилось дело слишком жарко, отступили и перебежали
поле, чтоб собраться на другом конце его.
В это время,
почувствовал он, кто-то дернул его за
полу кафтана.
Огни свеч расширили комнату, — она очень велика и, наверное, когда-то служила складом, — окон в ней не было, не было и мебели, только в углу стояла кадка и на краю ее висел ковш. Там, впереди, возвышался небольшой, в квадратную сажень помост, покрытый темным ковром, — ковер был так широк, что концы его, спускаясь на
пол, простирались еще на сажень. В средине помоста — задрапированный черным стул или кресло. «Ее трон», — сообразил Самгин, продолжая
чувствовать, что его обманывают.
День собрания у патрона был неприятен, холодный ветер врывался в город с Ходынского
поля, сеял запоздавшие клейкие снежинки, а вечером разыгралась вьюга. Клим
чувствовал себя уставшим, нездоровым, знал, что опаздывает, и сердито погонял извозчика, а тот, ослепляемый снегом, подпрыгивая на козлах, философски отмалчиваясь от понуканий седока, уговаривал лошадь...
— Нет, — повторила Варвара. Самгин подумал: «Спрашивает она или протестует?» За спиной его гремели тарелки, ножи, сотрясала
пол тяжелая поступь Анфимьевны, но он уже не
чувствовал аппетита. Он говорил не торопясь, складывая слова, точно каменщик кирпичи, любуясь, как плотно ложатся они одно к другому.
— Да, — тут многое от церкви, по вопросу об отношении
полов все вообще мужчины мыслят более или менее церковно. Автор — умный враг и — прав, когда он говорит о «не тяжелом, но губительном господстве женщины». Я думаю, у нас он первый так решительно и верно указал, что женщина бессознательно
чувствует свое господство, свое центральное место в мире. Но сказать, что именно она является первопричиной и возбудителем культуры, он, конечно, не мог.
Клим зажег свечу, взял в правую руку гимнастическую гирю и пошел в гостиную,
чувствуя, что ноги его дрожат. Виолончель звучала громче, шорох был слышней. Он тотчас догадался, что в инструменте — мышь, осторожно положил его верхней декой на
пол и увидал, как из-под нее выкатился мышонок, маленький, как черный таракан.
— Это было даже и не страшно, а — больше. Это — как умирать. Наверное — так
чувствуют в последнюю минуту жизни, когда уже нет боли, а — падение.
Полет в неизвестное, в непонятное.
Клим вышел на террасу. Подсыхая на жарком солнце, доски
пола дымились под его ногами, он
чувствовал, что и в голове его дымится злость.
Сам он не
чувствовал позыва перевести беседу на эту тему. Низко опущенный абажур наполнял комнату оранжевым туманом. Темный потолок, испещренный трещинами, стены, покрытые кусками материи, рыжеватый ковер на
полу — все это вызывало у Клима странное ощущение: он как будто сидел в мешке. Было очень тепло и неестественно тихо. Лишь изредка доносился глухой гул, тогда вся комната вздрагивала и как бы опускалась; должно быть, по улице ехал тяжело нагруженный воз.
Дождь хлынул около семи часов утра. Его не было недели три, он явился с молниями, громом, воющим ветром и повел себя, как запоздавший гость, который,
чувствуя свою вину, торопится быть любезным со всеми и сразу обнаруживает все лучшее свое. Он усердно мыл железные крыши флигеля и дома, мыл запыленные деревья, заставляя их шелково шуметь, обильно
поливал иссохшую землю и вдруг освободил небо для великолепного солнца.
Вспоминались наиболее неприятные впечатления: похороны Туробоева, аллегорически указывающий в
пол желтый палец Лютова, взорванный губернатор — Самгин
чувствовал себя обиженно и тоскливо.
Не поднимая головы, Клим посмотрел вслед им. На ногах Дронова старенькие сапоги с кривыми каблуками, на голове — зимняя шапка, а Томилин — в длинном, до пят, черном пальто, в шляпе с широкими
полями. Клим усмехнулся, найдя, что костюм этот очень характерно подчеркивает странную фигуру провинциального мудреца.
Чувствуя себя достаточно насыщенным его философией, он не ощутил желания посетить Томилина и с неудовольствием подумал о неизбежной встрече с Дроновым.
Алина пошла переодеваться, сказав, что сейчас пришлет «отрезвляющую штучку», явилась высокая горничная в накрахмаленном чепце и переднике, принесла Самгину большой бокал какого-то шипящего напитка, он выпил и
почувствовал себя совсем хорошо, когда возвратилась Алина в белом платье, подпоясанном голубым шарфом с концами до
пола.
Придерживая очки, Самгин взглянул в щель и
почувствовал, что он как бы падает в неограниченный сумрак, где взвешено плоское, правильно круглое пятно мутного света. Он не сразу понял, что свет отражается на поверхности воды, налитой в чан, — вода наполняла его в уровень с краями, свет лежал на ней широким кольцом; другое, более узкое, менее яркое кольцо лежало на
полу, черном, как земля. В центре кольца на воде, — точно углубление в ней, — бесформенная тень, и тоже трудно было понять, откуда она?
Проводив ее,
чувствуя себя больным от этой встречи, не желая идти домой, где пришлось бы снова сидеть около Инокова, — Самгин пошел в
поле. Шел по тихим улицам и думал, что не скоро вернется в этот город, может быть — никогда. День был тихий, ясный, небо чисто вымыто ночным дождем, воздух живительно свеж, рыжеватый плюш дерна источал вкусный запах.
— А Любаша еще не пришла, — рассказывала она. — Там ведь после того, как вы себя
почувствовали плохо, ад кромешный был. Этот баритон — о, какой удивительный голос! — он оказался веселым человеком, и втроем с Гогиным, с Алиной они бог знает что делали! Еще? — спросила она, когда Клим, выпив, протянул ей чашку, — но чашка соскользнула с блюдца и, упав на
пол, раскололась на мелкие куски.
Она с тихой радостью успокоила взгляд на разливе жизни, на ее широких
полях и зеленых холмах. Не бегала у ней дрожь по плечам, не горел взгляд гордостью: только когда она перенесла этот взгляд с
полей и холмов на того, кто подал ей руку, она
почувствовала, что по щеке у ней медленно тянется слеза…
Обломов долго ходил по комнате и не
чувствовал под собой ног, не слыхал собственных шагов: он ходил как будто на четверть от
полу.
Лицо Обломова вдруг облилось румянцем счастья: мечта была так ярка, жива, поэтична, что он мгновенно повернулся лицом к подушке. Он вдруг
почувствовал смутное желание любви, тихого счастья, вдруг зажаждал
полей и холмов своей родины, своего дома, жены и детей…
А иногда он проснется такой бодрый, свежий, веселый; он
чувствует: в нем играет что-то, кипит, точно поселился бесенок какой-нибудь, который так и поддразнивает его то влезть на крышу, то сесть на савраску да поскакать в луга, где сено косят, или посидеть на заборе верхом, или подразнить деревенских собак; или вдруг захочется пуститься бегом по деревне, потом в
поле, по буеракам, в березняк, да в три скачка броситься на дно оврага, или увязаться за мальчишками играть в снежки, попробовать свои силы.
Задумывалась она над всем, чем сама жила, — и
почувствовала новые тревоги, новые вопросы, и стала еще жаднее и пристальнее вслушиваться в Марка, встречаясь с ним в
поле, за Волгой, куда он проникал вслед за нею, наконец в беседке, на дне обрыва.
Чувствуя, что мне не устоять и не усидеть на
полу, я быстро опустился на маленький диван и думал, что спасусь этим; но не тут-то было: надо было прирасти к стене, чтоб не упасть.
Проснувшись ночью, я
почувствовал, что у меня зябнет не одна спина, а весь я озяб, и было отчего: огонь на очаге погасал, изредка стреляя искрами то на лавку, то на тулуп смотрителя или на
пол, в сено.
Даже на тюремном дворе был свежий, живительный воздух
полей, принесенный ветром в город. Но в коридоре был удручающий тифозный воздух, пропитанный запахом испражнений, дегтя и гнили, который тотчас же приводил в уныние и грусть всякого вновь приходившего человека. Это испытала на себе, несмотря на привычку к дурному воздуху, пришедшая со двора надзирательница. Она вдруг, входя в коридор,
почувствовала усталость, и ей захотелось спать.
Когда он выехал за город, то уж
почувствовал заметное облегчение; именно ему необходимо было вырваться на деревенский простор и отдохнуть душой на бесконечном раздолье
полей, чтобы освободиться от давившего его кошмара.
— Между прочим, вероятно, буду торговать и мукой, — с улыбкой отвечал Привалов,
чувствуя, что
пол точно уходит у него из-под ног. — Мне хотелось бы объяснить вам, почему я именно думаю заняться этим, а не чем-нибудь другим.
«Ну, а обложка денег, а разорванный на
полу пакет?» Давеча, когда обвинитель, говоря об этом пакете, изложил чрезвычайно тонкое соображение свое о том, что оставить его на
полу мог именно вор непривычный, именно такой, как Карамазов, а совсем уже не Смердяков, который бы ни за что не оставил на себя такую улику, — давеча, господа присяжные, я, слушая, вдруг
почувствовал, что слышу что-то чрезвычайно знакомое.
Последний дворовый человек
чувствовал свое превосходство над этим бродягой и, может быть, потому именно и обращался с ним дружелюбно; а мужики сначала с удовольствием загоняли и ловили его, как зайца в
поле, но потом отпускали с Богом и, раз узнавши чудака, уже не трогали его, даже давали ему хлеба и вступали с ним в разговоры…
Раз, длинным зимним вечером в конце 1838, сидели мы, как всегда, одни, читали и не читали, говорили и молчали и молча продолжали говорить. На дворе сильно морозило, и в комнате было совсем не тепло. Наташа
чувствовала себя нездоровой и лежала на диване, покрывшись мантильей, я сидел возле на
полу; чтение не налаживалось, она была рассеянна, думала о другом, ее что-то занимало, она менялась в лице.
Оставалось умереть. Все с часу на час ждали роковой минуты, только сама больная продолжала мечтать.
Поле, цветы, солнце… и много-много воздуха! Точно живительная влага из полной чаши, льется ей воздух в грудь, и она
чувствует, как под его действием стихают боли, организм крепнет. Она делает над собой усилие, встает с своего одра, отворяет двери и бежит, бежит…
Матушка волнуется, потому что в престольный праздник она
чувствует себя бессильною. Сряду три дня идет по деревням гульба, в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он не является по вечерам за приказаниями, хотя матушка машинально всякий день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает один и тот же ответ, что староста «не годится». А между тем овсы еще наполовину не сжатые в
поле стоят, того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не весь убран…
В
поле человек
чувствует что-то стыдное и унижающее человеческое достоинство.
Цитирую его «Путешествие в Арзрум»: «…Гасан начал с того, что разложил меня на теплом каменном
полу, после чего он начал ломать мне члены, вытягивать суставы, бить меня сильно кулаком: я не
чувствовал ни малейшей боли, но удивительное облегчение (азиатские банщики приходят иногда в восторг, вспрыгивают вам на плечи, скользят ногами по бедрам и пляшут на спине вприсядку).
Однажды я заснул под вечер, а проснувшись,
почувствовал, что и ноги проснулись, спустил их с кровати, — они снова отнялись, но уже явилась уверенность, что ноги целы и я буду ходить. Это было так ярко хорошо, что я закричал от радости, придавил всем телом ноги к
полу, свалился, но тотчас же пополз к двери, по лестнице, живо представляя, как все внизу удивятся, увидав меня.
Даю только еще один совет, с большою пользою испытанный мною на себе, даю его тем охотникам, горячность которых не проходит с годами: как скоро
поле началось неудачно, то есть сряду дано пять, шесть и более промахов на близком расстоянии и охотник
чувствует, что разгорячился, — отозвать собаку, перестать стрелять и по крайней мере на полчаса присесть, прилечь и отдохнуть.
Такие далекие путешествия были вообще не в обычае семьи. За пределами знакомого села и ближайших
полей, которые он изучил в совершенстве, Петр терялся, больше
чувствовал свою слепоту и становился раздражителен и беспокоен. Теперь, впрочем, он охотно принял приглашение. После памятного вечера, когда он сознал сразу свое чувство и просыпающуюся силу таланта, он как-то смелее относился к темной и неопределенной дали, которою охватывал его внешний мир. Она начинала тянуть его, все расширяясь в его воображении.
Когда первые приступы голода были утолены, я хотел со своими спутниками итти за нартами, но обе старушки, расспросив, где мы их оставили, предложили нам лечь спать, сказав, что нарты доставят их мужья, которые ушли на охоту еще вчера и должны скоро вернуться. Не хотелось мне утруждать туземцев доставкой наших нарт, но я
почувствовал, что меня стало сильно клонить ко сну. Рожков и Ноздрин, сидя на
полу, устланном свежей пихтой, тоже клевали носами.
Пока Женни сняла с себя мундир, отец надел треуголку и засунул шпагу, но, надев мундир,
почувствовал, что эфесу шпаги неудобно находиться под
полою, снова выдернул это смертоносное орудие и, держа его в левой руке, побежал в училище.
Дама, приготовлявшая бутерброд для ребенка, молча оглянулась на Розанова, и сидящие на окне особы женского
пола тоже смотрели на него самым равнодушным взглядом, но не сказали ни слова, давая этим
чувствовать, что относящийся к ним вопрос недостаточно ясно формулирован и в такой редакции не обязывает их к ответу.
Я
чувствовал, что у меня не хватило бы храбрости на такую потеху; но мне весело было смотреть на шумное веселье катающихся; многие опрокидывались вверх ногами, другие налетали на них и сами кувыркались: громкий хохот оглашал окрестные снежные
поля и горы, слегка пригреваемые солнечными лучами.
Я вдруг
почувствовал презрение ко всему женскому
полу вообще и к Сонечке в особенности; начал уверять себя, что ничего веселого нет в этих играх, что они приличны только девчонкам, и мне чрезвычайно захотелось буянить и сделать какую-нибудь такую молодецкую штуку, которая бы всех удивила. Случай не замедлил представиться.
Комната имела такой вид, точно кто-то сильный, в глупом припадке озорства, толкал с улицы в стены дома, пока не растряс все внутри его. Портреты валялись на
полу, обои были отодраны и торчали клочьями, в одном месте приподнята доска
пола, выворочен подоконник, на
полу у печи рассыпана зола. Мать покачала головой при виде знакомой картины и пристально посмотрела на Николая,
чувствуя в нем что-то новое.
— Вот какая вы! — сказала Власова. — Родителей лишились и всего, — она не умела докончить своей мысли, вздохнула и замолчала, глядя в лицо Наташи,
чувствуя к ней благодарность за что-то. Она сидела на
полу перед ней, а девушка задумчиво улыбалась, наклонив голову.
Она собралась к нему на четвертый день после его посещения. Когда телега с двумя ее сундуками выехала из слободки в
поле, она, обернувшись назад, вдруг
почувствовала, что навсегда бросает место, где прошла темная и тяжелая полоса ее жизни, где началась другая, — полная нового горя и радости, быстро поглощавшая дни.
Он повторил это слово сдавленным голосом, точно оно вырвалось у него с болью и усилием. Я
чувствовал, как дрожала его рука, и, казалось, слышал даже клокотавшее в груди его бешенство. И я все ниже опускал голову, и слезы одна за другой капали из моих глаз на
пол, но я все повторял едва слышно...
Мне завязали глаза; Маруся звенела слабыми переливами своего жалкого смеха и шлепала по каменному
полу непроворными ножонками, а я делал вид, что не могу поймать ее, как вдруг наткнулся на чью-то мокрую фигуру и в ту же минуту
почувствовал, что кто-то схватил меня за ногу. Сильная рука приподняла меня с
полу, и я повис в воздухе вниз головой. Повязка с глаз моих спала.
Опять шел Ромашов домой,
чувствуя себя одиноким, тоскующим, потерявшимся в каком-то чужом, темном и враждебном месте. Опять горела на западе в сизых нагроможденных тяжелых тучах красно-янтарная заря, и опять Ромашову чудился далеко за чертой горизонта, за домами и
полями, прекрасный фантастический город с жизнью, полной красоты, изящества и счастья.
И он уже не
чувствовал никакой боли, когда бился головой и локтями об
пол в этой безумной борьбе.